500 лет до Катастрофы - Владимир Ильин - Книжная Полка

Эпизод 13. Четвертое Поколение Плана

Рон Снайдеров проснулся в кромешной тьме и сразу сел, чтобы не заснуть вновь. Сон оказался слишком коротким, чтобы изгнать из тела усталость, которая въелась в каждую клеточку организма подобно тому, как ржавчина въедается в кожу рук рабочего–металлиста с многолетним стажем.

Наконец он встал, пошатнувшись от легкого головокружения, вызванного хроническим недоеданием и недосыпанием, и тут же споткнулся обо что–то хрупкое и легкое, торчавшее острым углом в темноте рядом с топчаном. Сердце Рона невольно екнуло. Хрупкий и почти невесомый предмет был слишком дорог, чтобы раздавить или сломать его – пусть даже нечаянно, спросонья, из–за собственнойнеосторожности и этой проклятой вездесущей темноты.

Потому что это была скрипка.

Накануне вечером Рон возился с ней, шлифуя лебединый изгиб деки, до тех пор, пока сон не сморил его и сил уже не оставалось дотянуться до стола, чтобы положить на него Певчую Красавицу.

Ломая дрожащими пальцами спички, Снайдеров торопливо зажег керосиновую лампу, бережно, словно грудного ребенка, поднял скрипку с пола и с тревогой оглядел ее. Однако оснований расстраиваться не было: инструмент не пострадал от неуклюжести своего создателя.

??????????...

Рон усмехнулся. Мысленно он всегда отождествлял скрипку с живым существом, которое пока еще не обладало голосом и которое следовало научить говорить на языке музыкальных созвучий. Этим он и занимался, урывая время от сна. Как он горевал, когда три года назад скрипка, перешедшая к нему по наследству еще от прадеда, сгорела при ночном пожаре, уничтожившем значительную часть домашней утвари!.. Лишь по счастливому стечению обстоятельств семья Рона полностью не лишилась крова. Пожары стали настоящим бедствием для жителей больших и малых поселений. Человечество все больше пользовалось открытым огнем, хотя пожарных команд и средств пожаротушения становилось все меньше, а уставшие от работы в несколько смен люди вполне могли забыть о зажженной «керосинке» или лучине. Рассказывали, что отдельные любители сна умудрялись задремать, пока подносили зажженную спичку к свече или лампе. Впрочем, может, это следовало отнести к разряду хохм и анекдотов, тем более что устное творчество теперь процветало.

Оправившись от шока, вызванного утратой скрипки, Рон принялся искать замену своему бесценному сокровищу. Сначала опрашивал знакомых и соседей – не согласится ли кто–нибудь продать ему скрипку... в крайнем случае – виолончель. Наивно и тщетно было надеяться на успех. Из струнных инструментов к тому времени выжили лишь гитары и банджо, а они Снайдерова не интересовали. Даже если бы у кого–то и сохранилась каким–то чудом скрипка, за нее наверняка заломили бы баснословную цену. Например, годовой запас консервов.

Потом Рону пришла в голову идея. Надо попытаться сделать скрипку своими руками, ведь он–то знает в этом толк! И пусть он не Страдивари и не Амати, но... ведь не боги же горшки обжигают, верно? Что–то из материалов можно взять на заводе, что–то – найти в старом хламе на чердаке, а уж в древесине теперь недостатка нет: куда ни пойдешь – везде сплошные поленницы, штабеля бревен и деревянные чурки, еще с лета заготовленные для отопления домов.

И вот теперь трехлетний труд был близок к завершению. Оставалось лишь натянуть струны, которые он изготовил собственноручно, перепортив столько разнокалиберной стальной проволоки, что ее, наверное, хватило бы, чтобы протянуть линию от дома до завода и обратно. Что ж, струны он сделает сегодня вечером.

Подумать только: уже сегодня он услышит щемящий душу голос Певчей Красавицы! А если все будет хорошо, то вскоре мир будет наполняться той Музыкой, которая распирает душу так, как по весне листья , деревьев рвутся к солнцу из тесноты почек!..

Однако как бы ни были сладостны мечты и предвкушения, но пора поторопиться, иначе опоздаешь на завод.

Рон со вздохом спрятал скрипку в самодельный футляр, убрал его в стенной шкаф на самую верхнюю полку и отправился на кухню умываться: в ванной трубы были тоньше, и вода в них за ночь успевала превратиться в лед.

Тщедушная струйка обжигала лицо и руки огнем. Горячую воду в жилые дома подавали лишь по вечерам, часа на три–четыре, и, сколько Рон себя помнил, так было всегда. Экономия воды была неотъемлемой частью Плана, ради выполнения которого жило и исступленно трудилось вот уже четвертое поколение.

Снайдеров наспех позавтракал черствым хлебом и остатками вчерашнего пайка, не забыв оставить кое–что для жены и сына. Когда он уже надевал потертый ватник и резиновые, до самых колен сапоги, лампа в прихожей внезапно погасла – видно, кончился керосин, – и завершать сборы пришлось в темноте.

Дверь комнаты скрипнула, и в темноте послышался сонный голос жены:

– Рон, не забудь получить сегодня карточки на крупы. Слышишь? Обязательно! А то опять останемся с носом, как в октябре.

– Что ты, дорогая, конечно, не забуду, – откликнулся Снайдеров и, чтобы не слушать продолжение истории о его октябрьской забывчивости, торопливо вышел в морозную ночь.

Луна еще стояла высоко над горизонтом. Ветер сыпал в лицо снежную крупу. Где–то за поселком выли обильно расплодившиеся и обнаглевшие в последнее время волки, словно чуявшие своим звериным нутром, что людям не до них.

Ветхая одежда, полученная Роном в заводском распределителе два года назад в виде «б/у», плохо спасала от холода. Ее способность согревать была исчерпана еще прежними владельцами. Чтобы согреться, Рон засунул руки поглубже в карманы ватника и ускорил шаг, направляясь к станции монорельса.

Из соседних домов выбирались сгорбленные фигуры, оглашая хриплым простудным кашлем окрестности и перебрасываясь скупыми приветственными возгласами. .

Все было привычно до тошноты. Жизнь для тех, кто боролся за ее поддержание и продолжение на Земле, повторялась изо дня в день по одному и тому же сценарию, и некуда было деться, чтобы вырваться из этого монотонного, опасного однообразия. Словно всю планету, как старинные скрипучие часы, завела чья–то невидимая рука, и теперь надо было жить и работать, подчиняясь действию огромной пружины под названием План, до тех пор, пока у нее не кончится завод.

Впрочем, кое–какие отклонения от однообразия все же бывали. Вот и сегодня монорельс прибыл с опозданием почти на четверть часа. Накопившаяся на перроне толпа вваливалась в уже переполненные вагоны, толкаясь и беззлобно переругиваясь. Остаться без работы не хотелось никому: жесткая, почти военная дисциплина Плана давно выжгла каленым железом прогулы и опоздания. Два незначительных опоздания на рабочее место, независимо от причин, – и марш за ворота завода, голодать и бродяжничать в надежде, что добрые люди из числа работающих счастливчиков не дадут помереть тебе и твоей семье!

Теперь целых два часа Рону предстояло провести на ногах, стиснутым со всех сторон людской массой, но это не огорчало его. Главное – он мог мысленно слушать Музыку, звучащую в его душе. Ну ничего, вот закончит он скрипку и тогда сможет наяву воспроизвести любую мелодию!

Никто из знакомых Снайдерова не одобрял его музыкального увлечения – по их мнению, оно шло вразрез с Планом. Даже жена в последнее время все чаще ворчала по поводу «пустого времяпровождения» мужа. «Лучше бы занялся каким–нибудь полезным для семьи делом, – твердила она. – Например, починил бы ботинки ребенка, а то ему скоро не в чем ходить будет».

Однако никто на свете не был способен запретить Рону слышать Музыку. Вот и сейчас, уставившись от–сутствующим взглядом на покрытое толстым слоем грязного инея окно вагона, он воспроизвел в памяти три первых, легчайших, как лучи восходящего йолнца, аккорда Прелюдии.

Но вскоре Рон с досадой понял, что сосредоточиться сегодня на любимой мелодии ему вряд ли удастся. Состав несся сквозь непроглядную тьму с диким лязгом и визгом. Оборудование пассажирского транспорта, на которое с каждым годом отпускалось все меньше средств бюджета Плана, быстро изнашивалось и приходило в негодность. Запчасти для поездов монорельса не производились вот уже двадцать с лишним лет. Как кладбища ископаемых животных, в парках и на городских улицах медленно, но неуклонно ржавели скопления останков экранобусов и антигравов. От аэров, скутеров и глайдеров пришлось отказаться еще первому поколению Плана, взявшему на вооружение суровый лозунг: «Все – для Плана, все – для будущего!»

И без того тусклое освещение в вагоне включалось лишь на остановках, чтобы не тратить понапрасну драгоценную энергию, и людям, прижавшимся друг к другу в затхлой тесноте, не оставалось ничего другого,кроме как дремать, – тем более что теперь каждая лишняя минута сна ценилась не меньше, чем банка тушенки. Разговоры в вагоне постепенно смолкли, и сквозь визг сцепки и жуткое завывание тормозных электромагнитов до Рона то и дело доносился храп соседей.

От духоты и монотонной езды Рона тоже тянуло в сон, но он боролся с наплывавшей дремотой, чтобы удержать в себе Музыку.

На очередной станции двери вагона разъехались, впуская внутрь вместе с морозным паром очередную порцию рабочих, и тогда стало еще теснее. Чтобы не потерять равновесия, Рону пришлось уцепиться кончиками пальцев за потолок вагона, но поднятая рука быстро онемела до бесчувствия.

Позади равнодушно бранились:

– Да пройдите же вперед хоть немного!

– Как я вам пройду? По головам, что ли?!

– Но ведь нам тоже на работу надо, поймите! Ну, еще чуток!

Тут сзади наперли с такой силой, что Снайдерову пришлось изображать собой Пизанскую башню. Двери вагона нехотя сдвинулись, словно сомневаясь в том, стоит ли это делать, и состав, скрипя железными суставами, как хронический ревматик, тронулся дальше.

Где уж в таких условиях сочинять или хотя бы слушать Музыку! Тут лишь бы удержаться на ногах и не задохнуться.

Мысли Рона перескочили на другое. Почему–то в последнее время он постоянно обращался в своих размышлениях к этой теме, хотя такие раздумья были, в сущности, не только бесполезны, но даже вредны: ведь они заставляли сердце биться гневно и неровно, снижая работоспособность и отнимая сон и желание жить. Постоянный умственно–эмоциональный стресс, как сказал бы дед Бор, о котором Рону частенько рассказывала мать.

И все–таки Рон думал об этом.

Он думал о тех, кто когда–то не захотел подчиниться воле большинства и стать послушным, всегда исправи?ым винтиком в безжалостно–стальной махине Плана. О тех, кто избрал иную участь для себя и для своих потомков. Интересно, что с ними стало? Достигли ли они далеких звезд и нашли ли там себе новое пристанище? Или погибли все до одного в ходе космических скитаний? Если же им удалось уцелеть, то как они теперь живут? Раскаиваются ли в своем выборе или, наоборот, радуются тому, что сумели избежать тяжкого, отупляющего труда? Вспоминают они тех, кто остался на их родной планете, или вырвали их из своей памяти, как безжалостно выдирают испорченные листы из блокнота? Тоскуют ли они по Земле или им наплевать, где жить, лишь бы – жить?

. «А самое главное, – думал Рон, – как бы я поступил на их месте, если бы родило на двести лет раньше?"

Нет, он не раскаивался в том, что остался на Земле. Он и не мог раскаиваться, потому что решение принимал не он. Его тогда просто не было на свете. Далекий предок Рона сделал выбор и за себя, и за все последующие поколения Снайдеровых. В детстве Рон незадумывался над этим и, только повзрослев, понял, каким тяжелым оказался для всего первого поколения Плана груз выбора судьбы для своих потомков.

Однако думать об этом было вредно. Еще вреднее, чем думать о Музыке. Лучше всего было думать о Плане и о спасении тех, кто еще не появился, но обязательно появится на свет. Всегда лучше думать о будущем, чем о настоящем.

Несмотря на задержки в пути, вызванные вынужденными простоями, во время которых ремонтная бригада чинила ветхий монорельс, состав прибыл на заво? как раз к началу рабочей смены

Смена длилась двенадцать часов – изо дня в день, без выходных и праздников. Только после сигнального гудка Рон выключил станок, с трудом разогнулся и поплелся на негнущихся, окоченевших ногах в раздевалку.

Уже возвращаясь домой на все том же скрипящем доходяге–монорельсе, он вдруг вспомнил, что опять забыл получить карточки на продуктовый паек...

Скрипку он закончил настраивать далеко за полночь.

Взяв смычок, еще пахнущий мебельным лаком, он осторожно провел по струнам и услышал в ответ жалобный, щемящий сердце звук. Будто это плакал новорожденный.

Сердце Рона сильно забилось, в пальцах появился нестерпимый зуд, и он понял, что если сейчас же не сыграет что–нибудь, то просто–напросто не доживет до завтрашнего вечера.

Только что бы исполнить? Что–нибудь из классики? Или ту Музыку, которая рождалась в последнее время в его сердце, пробиваясь сквозь размеренный хаос будней?

Он выбрал Четвертую сонату для скрипки одного из классиков прошлых веков. Ноты ему не требовались:

ведь он знал эту вещь наизусть с раннего детства.

Но на первых же аккордах смычок споткнулся, и созвучие получилось фальшивым. Рон попробовал начать Сонату снова, но вскоре убедился, что ничего не выходит. Пальцы перестали его слушаться. Огрубевшие до мозолей от ежедневного изнурительного труда на проклятом станке, они перестали быть чуткими пальцами музыканта, и потребовалось бы много времени, чтобы вернуть им былую гибкость и послушность.

Рон прекрасно понимал, что теперь это практически невозможно, и отчаяние захлестнуло его. «Проклятый План! – завопил кто–то в глубине его души. – Какие же жестокие слепцы приняли его и стали поклоняться ему, как раньше поклонялись идолам и богам! Эта чудовищная система убила не только Музыку, она убила сотни, тысячи людей, которые творили и жили ради этого творчества!.. Будь же ты проклят. План, и будь проклят, завод, и будь проклята вся наша жалкая, лишенная последних радостей жизнь!»

В груди Снайдерова стало так больно и пусто, будто из нее только что удалили, вырезали без наркоза нечто такое, без чего жить дальше нельзя.

Не сознавая, что он делает, Рон схватил скрипку и размахнулся, чтобы размозжить ее точеную головку об угол верстака, усеянного еще пахнущими смолой стружками.

Но тут что–то остановило его. Какой–то шорох за спиной. Он оглянулся.

На пороге комнатки, превращенной Роном в столярную мастерскую, стоял в одних трусах, ежась и дрожа от холода, его двенадцатилетний сынишка.

И тогда Рона озарило.

– Подойди сюда, сынок, – не своим голосом попросил он. – Понимаешь, наконец–то я сделал скрипку! Вот она, Певчая Красавица... видишь, какая красивая? На ней можно сыграть все что хочешь. Только для этого надо учиться. Если ты согласишься, то через несколько лет из тебя выйдет отличный музыкант. А я буду помогать тебе, я научу тебя, сынок, всему, что когда–то умел я сам. Да и от предков остались ноты и книги по музыке. Ты только захоти, Риччи! Ты ведь хочешь играть, да?

Мальчик потупился, чтобы спрятать от отца глаза.

– Да не хочу я становиться музыкантом, папа, – с досадой проговорил он. – Я лучше буду токарем на заводе. Как ты. Это же нужнее сейчас, верно? А кому сейчас нужны скрипачи? Кто будет слушать мою музыку?

– Нет–нет, – торопливо запротестовал Рон. – Ты не прав, сын! Музыка всегда нужна человеку! Придет время – и она обязательно понадобится людям, так что именно мы с тобой должны сохранить ее для будущего!

– Для какого будущего? – осведомился Снайде–ров–младший. – Когда будет выполнен План, что ли? Так до этого еще ой–ей–ей сколько лет пройдет! Да и некогда мне корпеть над нотами. Мне вон через год в ученики на завод идти, а научиться на станке работать не так–то просто, ты же сам токарь и знаешь, какое это трудное ремесло!

Рон рассердился, хотел накричать на глупого мальчишку, но губы отказались ему повиноваться, а через . несколько мгновений, показавшихся ему вечностью,Снайдерову стало почему–то все равно. Будто он только что очнулся после глубокого обморока.

– Ладно, – сказал он, не глядя на сынишку. – Это я так, в порядке предложения. Пойдем–ка мы лучше спать, а то завтра опять рано вставать.

– Пап, а что это у тебя вот здесь, над ухом, волосы стали такими белыми, как будто от инея? – испуганно спросил Риччи. ЭПИЗОДЫ 14–16. ШЕСТОЕ ПОКОЛЕНИЕ ПЛАНА