чуточку грустно поначалу. Грустно, что проглядел Егдо, не распознал на
фотосъемке Агды и ничего не знаю про Каменную реку, где ничего не растет.
Но потом ко мне приходит настоящее веселье: как же это здорово, что есть
Егдо, Агды, Каменная река и что-то еще, чего не знаю я, что хранит, прячет
в себе земля, а значит, можно удивляться и радоваться, потому что без
удивления, как и без движения, нет человека.
Сейчас в самый раз было бы сдобрить хорошее настроение нашей редкой
полевой или даже кутейной камеральной чаркой. Что ни говори, а все-таки
геологи - народ легкий, порою удалой и уж, самое главное, по-умному
веселый.
Но мы сейчас в маршруте, хотя все трое бездельники сейчас, но в
маршруте...
И, словно уловив мои мысли, Василий говорит:
- Пора, однако. Побежали.
И мы бежим, споро бежим, приближаясь к озеру Егдо.
Бесконечно тянутся вокруг скучные, даже тоскливые, чахлые таежки,
мари сменяются мокрыми калтусами, калтусы - сухими марями. Я узнаю эти
места и не узнаю. Сколько подобных приходилось видеть, по скольким таким
вот, лишенным всего живого, бродил в жару и стужу, в солнце и в проливные
дожди. Пожалуй, и тут прошел когда-то по пересечению к речке Гажанке.
Спрашиваю у Василия, он по-прежнему идет позади, есть ли такая река.
- Далеко, далеко.
Потом Осип останавливается и долго стоит на месте, поворачивая лицо,
словно обнюхивая воздух. Потерял тропу, ищет правильное направление, чтобы
подсечь ее снова. Меня когда-то убедил один бывалый человек, что у эвенков
необъяснимо развито обоняние, они даже в тайге ориентируются по запахам.
Вероятно, это и так. Но сейчас я знаю, зачем Осип водит лицом, словно
принюхиваясь. Он выискивает возвышенности, сопочки, складки земные - по
ним и ориентируется, как все в его роде. Тропу и раньше не было видно,
однако идти было куда легче. Теперь шаг наш труден, заросли цепляются за
сапоги, то и дело проваливаешься в неглубокие влуминки, спотыкаешься о
кочки, коряжины. А силы уже не те, второй бесконечно длинный день в пути.
Я про себя тоже отметил сопочки: вижу, кружим мы, подсекаем тропу. Теперь
Василий впереди, рядом с Осипом, и я не отстаю - идем фронтом. Подсекли
тропу, и Осип уступил свое место ведущего. Василий пошел тише, то и дело
поводя лицом по сторонам. Прошли еще две буйно заросшие высохшей травою и
багульником мари и наконец вышли в чахленькую, но сухую тайгу, где тропа
была широкой, хорошо заметной.
- Однако, долго ходим, - говорит Осип. - Спешить надо.
- Куда спешить?
- Надо. Долго ходим.
Тропа торная, легкая, но идти трудно - силы уже не те. Так и тянет к
себе земля, зовет. Хочется лечь, зарыться лицом в сухую, пряно пахнущую
траву, расслабиться, отдаваясь покою. Я знаю это состояние и, когда оно
приходит, всегда борюсь с ним. Нет, нельзя ложиться, нельзя расслабляться,
надо идти, идти вперед. Поддавшись минутной слабости, я не заметил, как
потерял ритм, а значит, взвалил на плечи лишнего. Пытаюсь снова подчинить
себя движению, сосредоточиться на нем. Это удается. И я снова бреду за
Василием, погруженный в ритм ходьбы, не реагируя больше на окружающее.
Идем час, два... Что-то нынче устал я не в меру, сказался, видно,
короткий сон и долгий рассказ на дневке. От разговора тоже утомляешься,
особенно когда сам говоришь и вкладываешь в рассказ много эмоций. На
дневке хорошо помолчать, расслабившись. Но я нарушил это правило и вот
расплачиваюсь усталостью, полным равнодушием к окружающему.
Перед глазами мелькает легкая поняжка за спиною Василия, его кепочка.
Не сбивается с шага ведущий, но видно, что и он идет нелегко.
Я погружаюсь в мерный ритм движений. Вспоминаю, как впервые
заблудился в тайге.
...Проплутав никак не меньше семи часов, изодравшись вконец и
дьявольски устав, я вдруг неожиданно вышел к Авлакану. Река тут была
тихой, широкой, по карте определил место - Рыбачьи зимовья.
По крутому склону поднялся к домам и понял, что тут давно уже никто
не живет. Дома были целы и даже добротны, за мыском у воды стояли две
бани, тоже добротные, но тропинки к ним, как и к крылечкам домов,
позаметало травою, а на крышах буйствовал сорняк. Я заглянул в крайнюю
избу, мне показалось, что она менее других выглядит одичалой. И не ошибся,
отсюда хозяева ушли, вероятно, не позднее двух лет. Белила на битой печи
еще не потрухли, пол хранил былую чистоту, хотя и был пыльный. Часто ночуя
и даже подолгу живя в брошенных людских жилищах, я, что называется, набил
глаз и могу по многим приметам определить, когда оно покинуто. Устав так,
что почти валился с ног, я все-таки решил поужинать. Развел на дворе
костер, вскипятил в котелке воды для чая, сбегав за ней к реке, открыл
банку консервов и, прикинув, что на обратную дорогу отсюда я потрачу не
меньше трех дней, выделил себе два сухаря и четвертушку от банки свиной
тушенки.
Ужинал и пил чай уже в избе, при свечке, на широкой лавке, оглядывая
жилище. Оно было невелико, в одну комнату, с маленькой заборкой,
отгораживающей угол для стряпни - кухню, громадная русская печь занимала
большую часть площади. По двум стенам были прибиты лавки. На одной из них
я и трапезничал, вот и весь уклад от прежней, может быть, очень счастливой
жизни. Уже ложась поудобнее на лавку, я заметил ухват, стоящий у закрытого
чела печи, и каталку для него на загнетке. Ноги мои гудели, да и по всему
телу шел ток перенапряжения, и я никак не мог заснуть, вздрагивая, как
только тяжелели веки. Давно уже стемнело, и невысокая луна заглянула из-за
лесов в окошко, и сверчок, ожив в подпечье, поднял монотонный скрип, а сон
все не приходил. Крутясь на лавке, которая стала для меня жестче камня, я
вдруг услышал шаги на воле и, приподнявшись на локте, увидел темную
женскую фигуру, входящую в дом. Она вошла, тихонько прикрыла дверь,
привычно глянув в пустой передний угол, обмахнула себя крестом и, увидев,
что я не сплю, поклонилась. Я поднялся.
- Легайте, легайте, - тихо сказала она. - Умаялись ведь.
- Умаялся, - согласился я, продолжая сидеть.
- Повечеряли? - спросила.
В ее голосе, строе речи была какая-то нездешняя малоросская мягкость
и певучесть. Я невольно подумал, что слово дольше всего сохраняет в
человеке его первооснову.
- Да, ужинал, - запоздало ответил.
- Какой ужин-то? - сказала она и, присев было рядом, встала и пошла к
печке.
Она была уже стара, но все еще по-девически статна; в черной до
щиколоток юбке, в темной кофте и платочке, по-монашески подвязанном под
самые брови. Лицо ее было добрым, но очень бледным, скорбные складочки в
уголках губ, углубляясь, определяли дряблость ее щек. Она взяла ухват,
сняла с чела зачалку, поставила ее у ног и, ловко подхватив ухватом
чугунок, выкатила его из печи. Он был черным, и белые пальцы ее и кисти
рук лепко обозначались, когда она понесла чугунок ко мне. Я принял его,
подивившись тому, как приятно жжет он ладони. Поставив чугунок на колени,
я взял у женщины деревянную ложку с полустершимися цветами на ней, она
протянула мне ее, обмахнув чистым передником. Коричневая пленочка с черным
поджаром по краям чуть опала внутрь чугунка. Я аккуратно продавил ее
ложкой, и в ноздри ударил сытный молочный запах хорошо упревшей, в меру
сдобренной коровьим маслом гречневой каши. Такую кашу могла варить только
моя бабушка.
- Вкусно, - сказал я, уписывая за обе щеки.
- Ешьте, ешьте. С нас не убудет, а вам силы прибудет. Вам сила-то
нужна, - говорила она, присев рядом и глядя на меня, подхватив под локоток
правой руки левую и положив на ладонь щеку и подбородок.
Я ел, каша, как и следовало, убывала, а вместе с вкусной сытостью
приходила ко мне покойная усталость, клонило ко сну.
- Спасибо, - выскребя все до крошечки, сказал я, и она кивнула
довольно, предложив поставить чугунок на подоконник, позади себя.
- Легайте, легайте. Я посижу тут, не помешаю.
Растянувшись на лавке, почувствовал, как мягко и приятно мне дерево,
спросил, уже погружаясь в сон:
- А вы что, тут живете?
- Нет. Давно уже не живем... - Услышал, засыпая и уже не воспринимая
ответа. Проснулся от запаха гречневой каши. Вкус ее стоял во рту, и будто
бы даже прощупывались языком гречневые чешуйки, застрявшие в зубах.
Первое, что я увидел, - открытое чело русской печи, ухват и каталку на
загнетке. "Какой добрый и хороший сон, - подумал, вставая. - Словно и
взаправду каши наелся". За окном лежал по-осеннему густой туман.
Непроглядная белая муть покрывала все вокруг, но мне показалось, что
какая-то тень пересекла двор. И в этот момент увидел я на подоконнике
черный чугунок с ложкою внутри и повисшей лоскутками по краям коричневой
пленочкой. Судорога прошла по всему моему телу, холодом ознобив затылок.
Безотчетно заторопившись, я мигом собрал рюкзак, волнуясь, вышел на волю и
поспешил прочь от этого дома. "С чего разволновался, с чего бегу: ведь
было так хорошо, так уютно. И старая женщина так была добра. И каша была
вкусная, - думалось мне. - Почему же я бегу от доброты?" - "Потому что
этого не могло быть", - кто-то, нет, не я, ответил.
Уже отойдя далеко от Рыбачьих зимовий, я нашел в себе силы
оглянуться. Грустны и беззащитны были брошенные людьми жилища. Ничего не
бывает скорбнее этого запустения.
Туман уже поднялся над землею и висел над крышами будто бурый дым, но
печи в избах и в той, в которой провел я странную ночь, были холодны...
...Ощущение беды на сердце, горьковатый запах гари, далекий запах,
лишенный плоти, витающий вокруг, словно бы воздух, невидимо сгорая,
источает его. Вынырнул из забытья: идем мрачной, черной какой-то низиной.
И запах гари есть - не показалось мне, нет. Обочь тропы - старая-старая
гарь. Черные пики деревьев стоят вокруг, земля черная, ни травинки, ни
кустика, и только сплетаются в долгие нити, обметывают сухой плесенью
землю мхи. Старая гарь, очень старая, но до сих пор полна горьким запахом
беды. Но не он, старый, как погребная плесень, запах, обеспокоил меня.
Что-то другое насторожило. Я остановился. Осип чуть не налетел на меня.
Обочь тропы, справа и слева, круглые камни будто бы вулканические бомбы. Я
присел, поднял черный, в окалине тяжелый катыш. Сколько брожу по тайге, по
горам, по морским и речным побережьям, считаю себя вроде бы и неплохим
практиком, но такого образца не встречал. Камень лежит на руке тяжелый,
молчаливый, в черной рубашке окалины, в мелких пупырышках, круглый, как
ядро. Вглядываюсь в рисунок концентрических колец. Рука сама кидает камень
в левую ладонь, а правой привычно ищу молоток - сейчас заглянем внутрь
этой бомбочки, определим по излому, что это подбросила мне тайга. Нет
молотка. В отпуске я. Пошарил глазами, нет ли подходящего камешка... И
только сейчас заметил, что земля вокруг усыпана точно такими же камнями, и
все в пупырышках, и все скатанной, круглой формы. Нет, не все... Кое-где
разглядел словно бы плоские лепешки с теми же пупырышками, причудливой
формы. Поднял одну из них - только кажется плоской, на самом деле целое
изваяние - чуть-чуть вытянутая голова на длинной шее, рисунок камня
причудливо напоминает лицо в маске, глядит на меня из глубины белыми
точечками глаза. Хоть убейся, не могу понять, что у меня в руках. Словно
бы спекшиеся песчинки в плотной рубашке окалины, черной, так и кажется,
оставит след сажи на руках. Гляжу - не могу наглядеться.
Дух захватило. Не могу понять, что же это такое. А вокруг все
черным-черно от камня, от стволов сгоревшей тайги... Может быть, копоть.
Э, нет! На стволах каменный налет, нестираемая окалина... Сколько прошло
лет с бушевавшего тут пожара? Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят? А может
быть, сто? А деревья все так же черны, будто только-только отшумел
пламень.
Василий далеко ушел. Осип ждет и глядит, как я мечусь от одного камня
к другому.
- Э, бойе, однако, идем. Там их много. Там смотреть будешь.
- Где, Осип?
- На Егдо вся земля такой. Маленько идем. Тут Егдо, рядом.
- Сейчас, Осип, сейчас.
Я не могу оторваться, не могу бросить, не могу не смотреть на этот
камень. Забрел в гарь, трогая рукою стволы старых лиственок, и впрямь -
окаменевшие деревья. Как черные сталагмиты, стоят они среди черного
простора. Хожу от одного дерева к другому, трогаю руками - каменные. Чуть
посильнее толкнул одно - и вдруг оно подломилось и с сухим треском рухнуло
на землю. В изломе и не видать древесины, до сердца почернело. Не дерево -
головешка.
Иду тропою, забыв про все на свете. Ковыряю спиннинговыми удилищами
черные камни, поднимаю их, разглядываю. Так и не удалось ни один из них
разбить. Осип торопит:
- Давай, бойе, однако, идем. Егдо скоро.
Гарь отступила неожиданно. Поднялись на пригорок, и я замер. Передо
мной, насколько хватало глаз, лежала мертвая черная пустыня. Ни деревца,
ни кустика, ни травинки, даже мхов не было. Царство черного камня лежало
передо мной. И эта чернота, эта россыпь словно бы прибрежного скатанного
галечника каким-то незнакомым чувством, скрытой тайной тревожили сердце.
Далеко впереди, в синеватой пыльной дымке, словно бы ее испаряли камни,
чуть угадывались крутые складки сопок с редкой тайгой. Но они были так
далеко, что казалось - на ту обетованную, полную жизни Землю гляжу с
другой, мертвой планеты, планеты, где только черный камень.
Я оглянулся и снова был поражен тем, что увидел. Позади меня, вплоть
до невидимой тайги на склонах небольшого хребтика, лежал простор,
уставленный черными стрелами сталагмитов, устремленных в низкий белый
свод.
Ничего подобного я не видел в своей жизни, исходил за двадцать лет
Сибирь, Дальний Восток, Сахалин, Курилы, Шантарские острова, Командоры,
наконец, Памир, пустыни Кызылкум и Каракумы, Тянь-Шань и Кавказ, Крым и
Урал... Я знал, что такого не увижу и в Африке. Это место - единственное в
мире. Хорошо видная отсюда тропа, ее определял светлый на черном след,
причудливо вилась по мертвому простору, и по ней, как нечто несоизмеримо
малое, лишнее и беспомощное, спешил Василий. Он так и не оглянулся ни
разу, все удаляясь и удаляясь, на глазах превращаясь в большеголового
муравья.
Я определил его движение взглядом и вдруг увидел бледно-голубой овал
в черной оправе. Он притягивал к себе взгляд, заставляя глядеть и глядеть.
И я, улавливая легкую игру цвета - громадный этот овал из бледно-голубого
становился бирюзовым, играл сизыми, почти белыми пятнами, то жег отчаянно
синим огнем, - я смотрел на него не отрываясь.
- Егдо, - сказал Осип и что-то еле добавил шепотом, но я не
расслышал.
Как же так совершилось, как же совершилось такое?
Никто до меня из всех, кто выслушивает, выстукивает, выглядывает
землю, кто создает карты и описывает ландшафты, никто-никто до меня не
увидел эту вот землю с овалом лазурита в черной оправе не ведомого никому
камня. Чем я обязан судьбе? Чем мне оплатить этот миг истинного счастья?
Но мгновение слепой восторженности скоротечнее всего в мире. Оно
утекло, как утекает вода. Я снова и снова кланялся земле, приглядываясь,
пристукиваясь и даже принюхиваясь к камням, меня окружавшим. Они были
томительно однообразны по цвету и конфигурации, разнясь только размером.
Забыв усталость, я легко бежал вперед, и только сердце тяжело билось у
самого горла да росла в нем тревога, рожденная тайной.
Егдо было единственным озером из сотен тысяч, щедро разбросанных по
Авлаканской платформе, с брустверным берегом. Оно представляло собой
громадный кратер древнего вулкана, окруженного извергнувшейся лавой. Так я
решил, опускаясь на береговой бруствер и вглядываясь в прозрачную черную
воду. Я не видел дна, берег отвесно падал в глубину и словно бы таял в
кромешной темноте.
"Вулкан, - думал я, забыв на время о своих проводниках, о цели нашего
прихода сюда, обо всем на свете, - но тут земля не поднялась ни сопкой, ни
кряжом, ни разломом, ее не выперла бешеная сила лавы, а, наоборот, как бы
вогнула".
К озеру мы все время чуточку спускались и сейчас были в центре
громадной котловины, которая по всем законам должна была быть мокрым
непроходимым болотом, как и значилось на всех картах. Лежащая вдалеке от
рек и ручьев, окольцованная непроходимыми калтусами и марями, она была
против всех законов суха и засыпана неизвестными, по крайней мере никогда
не встречавшимися мне, вулканическими породами. Я достал из рюкзака карту
района, которую прихватил с собой еще из Москвы, и легко определил в
громадном междуречье Авлакана и Сагджоя свое нынешнее местонахождение -
это была одна из непроходимых, залитых болотами четырех впадин,
обозначенных на карте темно-зеленой краской с черной подштриховочкой. Те
сопки, что видел я с небольшой возвышенности, выйдя к Егдо, были
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг