"С первого числа мая месяца сего года
под страхом смертной казни запрещается
въезд и выезд из города.
Комиссары: Сандель, Мундиндель, Бабаясин".
Дальше почему-то шел стенд "Жизнь народов нашей страны до революции",
где к обтянутой холстом доске были проволокой прикручены подкова, желтая
лошадиная челюсть и сморщенный лапоть. Рядом, в освещенном стеклянном
шкафу, висели крошечные дамские браунинги Санделя и Мундинделя, а под ними
- зазубренная сабля Бабаясина, показавшаяся не такой уж и большой. Всюду
были фотографии каких-то усатых рож, и все время что-то говорил голос
пионера-экскурсовода, объяснявший, кажется, какую-то непонятную разницу.
Потом голос приобрел глубокие и мягкие бархатные обертона и начал говорить
о смерти - описывал разные ее виды, начиная с утопления. Неожиданно Иван
понял...
3
- Я тебе покажу, щенок, как надо при матери разговаривать! Я тебе дам
"майский жук"!
Это кричал где-то за стеной Валерка, и еще долетал детский плач.
- Маратик, потерпи, - говорил другой голос, женский. - Потерпи,
милый, - папа ведь...
Иван повернулся на спину и уставился на чуть золотящийся под потолком
крендель люстры. Это была Валеркина комната, и он почему-то лежал на его
кровати в брюках и пиджаке. Но главным было не это, а тот сон, который
только что кончил ему сниться.
В этом сне он попал в какое-то странное место - в какую-то
мрачноватую комнату со стрельчатыми окнами, бывшую когда-то, видимо,
церковным помещением, а сейчас полную старых ободранных лыж с размокшими
ботинками, от которых шел сырой тюремный дух. В узкой щели окна был виден
кусочек серого неба и изредка мелькали поднимающиеся вверх клубы пара. Сам
Иван сидел на крохотной скамеечке, а перед ним, на огромной куче старых
ватников, спал старик с широкой бородой на груди - так во сне выглядел
Копченов. Иван попытался встать - и понял, что не может сделать этого,
потому что ноги Копченова лежат у него на плечах. И еще Иван понял, что
умирает, и это связано не столько даже с ушибленной почкой, сколько с
лежащими у него на плечах ногами. А наступить смерть должна была тогда,
когда Копченов проснется.
Иван попытался осторожно снять со своих плеч копченовские ноги, и
Копченов начал просыпаться - зашевелился, замычал, даже чуть приподнял
руку. Иван в испуге притих. Старик захрапел опять, но спал он уже
неспокойно, вертел во сне головой и мог, как казалось, проснуться в любую
минуту. Иван очень не хотел умирать - в его жизни было что-то, ради чего
имело смысл терпеть и кислую вонь этой комнаты, и копченовские ноги на
плечах, и даже тяжелую мысль, словно висящую в воздухе вместе с запахом
размокшей кожи, - о том, что ничего, кроме этой комнаты, в мире просто
нет.
"Должен быть какой-то способ, - подумал Иван, - выбраться.
Обязательно должен быть." И тут он заметил, что на копченовских ногах
надеты лыжи - их концы только чуть-чуть не доставали до пола. Тогда Иван
вытащил из-под себя скамеечку и стал осторожно сгибаться, прижимаясь к
полу. Концы лыж уперлись в пол, и Иван почувствовал, что может вылезти
из-под копченовских ног. И как только он выбрался из-под них и сделал два
шага в сторону, так сразу же перестала болеть ушибленная почка. А потом
Иван понял, что он вообще никакой не Иван, - но эта мысль его совершенно
не опечалила. Главное, он уже твердо знал, что нужно делать. В стене
напротив стрельчатого окна была маленькая дверца. Иван на цыпочках дошел
до нее, открыл, протиснулся в тесную черноту и стал на ощупь продвигаться
вперед. Его руки прошлись по каким-то пыльным рамам, стульям,
велосипедному рулю - и нащупали новую дверь впереди. Иван перевел дух и
толкнул ее.
Снаружи был жаркий солнечный день. Иван стоял в маленьком дворе, по
которому расхаживали куры и петухи. Двор был обнесен корявым, но прочным
забором, за которым были видны поднимающиеся вверх оранжевые каменистые
склоны с торчащими кое-где синими домиками. Иван подошел к забору,
схватился за его край и поднял над ним голову. Совсем недалеко, метрах в
трехстах, был берег моря. И там ослепительно сверкал на солнце тонкий
белый силуэт... Больше Иван ничего не запомнил.
- Оклемался? - спросил Валерка, входя в комнату.
- Вроде, - вставая, ответил Иван. - А что со мной было?
- Переутомился, маек. Нас в музей этот повели, на четвертый этаж, а
потом Копченов спустился, стал говорить, как ты тонущего ребенка от смерти
спас, - и хотел тебе от имени совкома альбом преподнести. Вот тут-то ты и
грохнулся. Тебя сюда на совкомовской телеге привезли, прямо как короля. А
альбом вот он.
Валерка протянул Ивану пудовую книжищу в глянцевой обложке. Иван с
трудом удержал ее в руках. "Моя Албания" - было крупными буквами написано
на обложке.
- Что это?
- Картины, - ответил Валерка. - Да ты погляди, там интересные есть. Я
тоже сначала думал, что одно гээмка, а посмотрел - ничего.
Иван открыл альбом и попал на большую, в разворот, репродукцию. Она
изображала большое полено и лежащего на нем животом вниз голого толстого
человека.
- "В поисках внутреннего Буратино", - прочел Иван название. Непонятно
только, где он Буратино ищет - в бревне или в себе.
- По-моему, - ответил Валерка, - одномайственно.
Иван перевернул страницу и вдруг чуть не выронил альбом из рук. Он
увидел - и сразу узнал - огороженный дворик с петухами и курами, забор, за
которым по оранжевым горным склонам взбегали вверх синие домики с белыми
андреевскими крестами на ставнях. В центре двора на растрескавшейся лавке
сидел человек в сером военном френче с закатанными рукавами и играл на
небольшом аккордеоне, открытый футляр от которого лежал рядом.
- "Ожидание белой подводной лодки", - прочел Иван, подхватил альбом и
отправился в свою комнату, даже не поглядев на Валерку.
Ключ лежал не как у всех, под половиком, а в кармане висящего на
гвозде ватника. Иван понял, почему он оказался в комнате у Валерки, -
видимо, те, кто привез его домой, не смогли отпереть дверь.
Все в его комнате было по-прежнему: на скатерти - пятно от селедки;
громоздился маленький бутылочный кремль у двери шкафа и, изо всех сил
стараясь казаться обнаженной, улыбалась фотографу голая баба у "Запорожца"
на календаре. Иван повалился спать.
С той самой минуты, как он коснулся головой поролоновой подушки, ему
снова начали сниться сны. Он стоял на какой-то невероятно высокой крыше и
глядел вниз, на раскинувшийся далеко кругом ночной город, похожий на
нагромождение гигантских кварцевых кристаллов, освещенных изнутри тысячами
оттенков электрического света, и совершенно не боялся, что сейчас его
схватят и куда-то поволокут (в Уран-Баторе самым высоким зданием был
пятиэтажный совком, но и мечтать было нечего когда-нибудь поглядеть на
город с его крыши). Потом он оказался внизу, на широкой и светлой улице,
полной веселых и беззаботных людей, и даже не сразу сообразил, что дело
происходит ночью, а светло вокруг от фонарей и витрин. В следующий момент
он уже несся по висящей на тонких опорах дороге в тихо ревущей машине, и
перед ним на приборной доске загорались синие, красные, оранжевые цифры и
линии, а вокруг в несколько рядов шли машины, среди которых невозможно
было найти и двух одинаковых. Потом он оказался за столиком в ресторане -
вокруг сидели несколько человек в военной форме, которых он отлично знал,
а на столе, между неправдоподобными стаканами и бутылками, лежало
несколько пачек "Винстона".
- А-а-а, - завыл Иван, просыпаясь, - а-а-а-а...
Странный сон рассыпался и исчез - когда Иван открыл глаза, вокруг
была знакомая комната, и за черным окном привычно тренькала гитара. У него
осталось неясное воспоминание об испытанном потрясении, а в чем было дело,
он не помнил совершенно. Но оставаться в кровати было страшно. Он встал и
нервно заходил по крашеным доскам пола. Надо было чем-то себя занять.
"А не убраться ли в комнате? - подумал он. - Такое свинство, просто
страшно делается... свинство... свинство, - повторил он несколько раз про
себя, чувствуя, как от этого слова внутри что-то начинает подниматься, -
свинство..."
Странное ощущение постепенно прошло.
Оглядевшись, он решил начать с бутылок. "Чего-то такое странное было,
- вспомнил он, раскрывая окно и выглядывая вниз, в заваленный мусором
двор, - насчет аккордеона..."
Во дворе было пусто - только в его дальнем конце, там, где были
качели и песочница, дрожали сигаретные огоньки. Дети давно разошлись по
домам, и можно было выкидывать мусор прямо вниз, на помойку, не боясь
кого-нибудь изувечить. Иван швырнул несколько бутылок в окно, прошла
примерно секунда, и тут снизу долетел немыслимый по своей пронзительности
кошачий вой, которому немедленно ответило радостное улюлюканье со стороны
качелей и песочницы.
- Давай, трудячь, в партком твою Коллонтай! - закричал оттуда пьяный
голос Валерки - видно, успел спуститься. Захохотали какие-то бабы. - Всем
котам первомай сделаем в три цэка со свистом!
- Со свистом, - повторил Иван, - свинство... со свистом... винстон...
Он вдруг отшатнулся от окна и схватился руками за голову - ему
показалось, что его плашмя ударили доской по лицу.
- Господи! - прошептал он. - Господи! Да как я забыть-то мог?
Он кинулся к шкафу, раскидал оставшиеся бутылки - они покатились по
полу, несколько разбилось - и распахнул косые дверцы. Внутри стоял
ободранный футляр от аккордеона; Иван вытащил его из шкафа, перенес на
кровать, щелкнул замками, откинул крышку и положил ладони на шероховатую
панель передатчика. Одна его ладонь поползла вправо, перешла в другое
отделение и нащупала холодную рукоять пистолета; другая нашла пакет с
деньгами и картами.
- Господи, - еще раз прошептал он, - а ведь все позабыл, все-все. Не
долбани эта штука по спине, так ведь и сейчас с ними пил бы... И завтра...
Он встал и еще раз прошелся по комнате, вороша волосы ладонью. Потом
сел на место, пододвинул к себе раскрытый футляр и включил передатчик,
который словно раскрыл на него два разноцветных глаза: зеленый и
желтоватый.
4
На следующее утро Ивана разбудила музыка. Проснувшись, он первым
делом ощутил ужас от мысли, что все позабыл. Вскочив на ноги, он метнулся
было к шкафу - и выдохнул, убедившись, что все помнит. Оказалась лишней
сделанная карандашом на обоях контрольная надпись: С САМОГО УТРА - ПЕРВЫМ
ДЕЛОМ СЫГРАТь НА АККОРДЕОНЕ. Стало даже чуть смешно и стыдно своего
вчерашнего страха.
Иван повернулся на спину, заложил руки за голову и уставился в
потолок. Со стороны окна долетела еще одна волна неопределенно-духовой
музыки, похожей на запах еды. К ней примешались густые и жирные голоса
солистов, добавлявшие в мелодию что-то вроде навара. "Почему музыка-то?" -
подумал Иван и вспомнил: сегодня праздник. День бульдозериста.
Демонстрация, пирожки с капустой и все такое прочее - может, и легче будет
уходить из города в пьяной суете, по дороге на вокзал спев со всеми
что-нибудь на прощание у бюста Бабаясина.
В дверь постучали.
- Иван! - крикнул Валерка из-за двери. - Встал, что ли?
Иван что-то громко промычал, постаравшись не вложить в это никакого
смысла.
- Договорились, - отозвался Валерка и пробухал сапожищами по
коридору. "На демонстрацию пошел" - понял Иван, повернулся к стене и
задумался, глядя на крохотные пупырчатые выступы на обоях.
Через некоторое время во дворе стихли веселые, праздничные звуки
построения и переклички - стало совсем тихо, если не считать иногда
залетавших в окно музыкальных волн. Иван поднялся с кровати, по военной
привычке тщательно и быстро ее убрал и стал собираться. Надев праздничный
ватник с белой нитрокрасочной надписью "Levi's" и дерматиновый колпачок
"Adidas", он тщательно оглядел себя в зеркале. Все вроде бы было
нормально, но на всякий случай Иван выпустил из-под шапочки-колпачка
длинный льняной чуб и приклеил к подбородку синтетическую семечную лузгу,
вынутую из аккордеонного футляра. "Теперь - в самый раз", - подумал он,
подхватил футляр и оглядел на прощание комнату. Шкаф, женщина с
"Запорожцем", кровать, стол, пустые бутылки. Прощание оказалось несложным.
Внизу, у выхода на улицу, стоял Валерка. Прислонясь к стене, он
курил; как и на Иване, на нем был праздничный ватник, только "Wrangler".
Иван не ожидал его здесь встретить, даже вздрогнул.
- Чего, - добродушно спросил Валерка, - проспался?
- Ну, - ответил Иван. - А ты разве с колонной не ушел?
- Ты даешь, мир твоему миру. Сам же орал через дверь, чтоб я
подождал. Совсем, что ли, плохой?
- Ладно, май с ним, - неопределенно сказал Иван. - Куда пойдем-то
теперь?
- Куда, куда. К Петру. Посидим с нашими.
- Это ж через центр мирюжить, - сказал Иван, - мимо совкома.
- Пойдем, не впервой.
Иван вслед за Валеркой поплелся по пустой и унылой улице. Никого
вокруг видно не было - только откуда-то издалека доносилась духовая
музыка, к которой теперь добавились острые и особенно неприятные удары
тарелок, раньше отфильтровывавшиеся окном. Улица перетекла в другую;
другая - в третью; музыка становилась все громче и наконец полностью
вытеснила из ушей Ивана шарканье его и Валеркиных сапог об асфальт. После
очередного угла стал виден затянутый красным помост, на котором стоял
певец с неправдоподобно румяным лицом; он делал руками движения от груди к
толпе и, несмотря на широко открытый рот, ухитрялся как-то удивленно
улыбаться тому, что вот так запросто дарит свое искусство народу.
Одновременно с тем, как он стал виден, долетели слова песни:
Стра-на моя! Сво-бод-ная!
Как бом-ба во-до-род-ная!
Тут певца скрыл новый угол, и музыка опять превратилась в мутное
месиво из духовых и баритона. Впереди стал виден хвост идущей к центру
города колонны, и Валерка с Иваном прибавили шага, чтобы догнать ее и
пристроиться. Мимо проплыли хмурый Осьмаков с застиранным воротником плаща
и улыбающаяся Алтынина с приколотым бантом. Они стояли в стороне от потока
людей, в боковой улочке, возле лошадей, впряженных в огромный передвижной
стенд наглядной агитации в виде бульдозера.
Вскоре вышли на площадь перед совкомом. Памятник Санделю, Мундинделю
и Бабаясину был украшен тяжелыми от дождя бумажными орхидеями, а на острие
высоко вознесенной над головой бронзового Бабаясина сабли был насажен
маленький подшипник с крючками на внешнем кольце; от этих крючков вниз
тянулись праздничные красные ленты. Их сжимали в своих левых кистях
человек двадцать членов городского актива - все они были в одинаковых
коричневых плащах из клеенки и блестящих от капель шляпах и ходили по
кругу, снова и снова огибая памятник, так что сверху, будь оттуда кому
посмотреть, увиделось бы что-то вроде красно-коричневой зубчатой шестерни,
медленно вращающейся в самом центре площади. Остальные живые шестерни,
образованные взявшимися за руки людьми, приводились в движение главной, а
зубчатую передачу символизировало крепкое рукопожатие.
Иван и Валерка переминались с ноги на ногу, ожидая, когда их колонна
вытянется в длинную петлю, чтобы пронестись мимо центральной шестерни.
Ждать пришлось долго - руководство с утра здорово устало и крутилось
теперь значительно медленнее.
- Валер, - спросил Иван, - а чего в этот раз все как-то по-другому?
- Радио, что ли, не слушал? Коробку передач усовершенствовали. Новая
модель бульдозера теперь будет.
Валерка с опасением потер пальцем белые буквы на ватнике - не
расплываются ли. Такие случаи бывали. Наконец народу впереди осталось
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг