лопаткой, переложил туда часть порошка.
- Не рассыплете?
- Не беспокойтесь, этот портсигар у меня с Одессы. Специальный.
Рысаки ваши.
- Благодарю вас.
- Выпьем за нашу сделку?
- Охотно, - сказал я и поднял бокал.
Допив шампанское, Котовский встал, спрятал портсигар в карман и
поднял подсвечник.
- Что же, спасибо за беседу. И, Бога ради, простите мне это ночное
вторжение.
- Покойной ночи. А вы позволите задать вам вопрос? Раз уж вы про это
упомянули сами - что это за внутренняя драма, от которой помогает кокаин?
- Перед драмой России она меркнет, - сказал Котовский, по-военному
коротко кивнул и вышел за дверь.
Некоторое время я пытался заснуть, но мне это не удалось. Сначала я
думал о Котовском - он, надо сказать, произвел на меня приятное
впечатление. В нем чувствовался стиль. Потом мои мысли вернулись к
разговору с Чапаевым. Я стал думать об этом его "нигде" и о нашем
разговоре. На первый взгляд все было несложно. Он предлагал мне ответить
на вопрос, существую ли я благодаря этому миру или этот мир существует
благодаря мне. Конечно, все сводилось к банальной диалектике, но была в
этом одна пугающая сторона, на которую он мастерски указал своими на
первый взгляд идиотскими вопросами о месте, где все это происходит. Если
весь мир существует во мне, то где тогда существую я? А если я существую в
этом мире, то где, в каком его месте находится мое сознание? Можно было бы
сказать, думал я, что мир с одной стороны существует во мне, а с другой
стороны я существую в этом мире, и это просто полюса одного смыслового
магнита, но фокус был в том, что этот магнит, эту диалектическую диаду
негде было повесить.
Ей негде было существовать!
Потому что для ее существования нужен был тот, в чьем сознании она
могла бы возникнуть. А ему точно так же негде было существовать, потому
что любое "где" могло появиться только в сознании, для которого просто не
было иного места, чем созданное им самим... Но где оно было до того, как
создало для себя это место? Само в себе? Но где?
Мне вдруг стало страшно оставаться одному. Накинув на плечи китель, я
вышел в коридор, увидел в голубоватом сиянии светившей из окна луны перила
ведущей вниз лестницы и направился к выходу.
Распряженная коляска стояла недалеко от дверей. Я пару раз обошел
вокруг, любуясь ее плавными линиями - казалось, лунный свет придавал им
дополнительное очарование. Недалеко от меня фыркнула лошадь. Я оглянулся и
увидел Чапаева - он стоял возле лошади со щеткой в руке и расчесывал ей
гриву. Подойдя к нему, я остановился рядом. Он посмотрел на меня.
Интересно, подумал я, а если я спрошу его о том, где находится это его
"нигде", что он ответит? Ему неизбежно придется определить это слово само
через себя, и его положение в разговоре окажется ничем не лучше моего.
- Не спится? - спросил Чапаев.
- Да, - сказал я. - Не по себе.
- Чего, пустоту раньше не видел?
Я понял, что словом "пустота" он называет именно это "нигде", которое
я впервые в жизни осознал несколько минут назад.
- Нет, - ответил я. - Никогда.
- А что ж ты тогда, Петька, видел? - задушевно спросил Чапаев.
- Давайте сменим тему, - сказал я. - Где мои рысаки?
- В конюшне, - сказал Чапаев. - А с каких это пор они твои, а не
Котовского?
- Уже около четверти часа.
Чапаев хмыкнул.
- Ты с Гришей поосторожней, - сказал он. - Не так он прост, как
кажется.
- Я уже понял, - ответил я. - Знаете, Василий Иванович, не идут у
меня из головы ваши слова. Умеете вы в тупик загнать.
- Верно, - сказал Чапаев, с силой проводя щеткой по спутанным конским
волосам, - умею. А потом как дать из пулемета...
- Но мне кажется, - сказал я, - что я и могу.
- Попробуй.
- Хорошо, - сказал я. - Я тоже задам последовательность вопросов о
местоположении.
- Задавай, задавай, - пробормотал Чапаев.
- Начнем по порядку. Вот вы расчесываете лошадь. А где находится эта
лошадь?
Чапаев посмотрел на меня с изумлением.
- Ты что, Петька, совсем охренел?
- Прошу прощения?
- Вот она.
Несколько секунд я молчал. К такому повороту я совершенно не был
готов. Чапаев недоверчиво покачал головой.
- Знаешь, Петька, - сказал он, - шел бы ты лучше спать.
Глупо улыбнувшись, я побрел назад в дом. Кое-как добравшись до
кровати, я повалился на нее и стал медленно проваливаться в очередной
кошмар, неизбежность которого ощутил еще на лестнице.
Он не заставил себя долго ждать. Мне стал сниться голубоглазый
светловолосый человек, привязанный петлями к странному креслу, похожему на
зубоврачебное. Во сне я четко знал, что его фамилия - Сердюк и то, что
происходит с ним сейчас, вскоре должно произойти со мной самим. К рукам
Сердюка шли разноцветные провода, подключенные к стоящей на полу
динамо-машине угрожающего вида; у меня хватило трезвости догадаться, что
эту машину достраивает мой ум. Ручку машины крутили два склоненных над ней
человека в белых халатах. Сначала они вращали ее медленно, и человек в
кресле только вздрагивал и покусывал губы, но постепенно их движения
убыстрились, и по телу примотанного к креслу одна за другой стали
проходить волны крупной дрожи. Наконец он уже не в силах был молчать.
- Прекратите! - попросил он.
Но его мучители стали работать еще быстрее.
- Выключите динамо, - заорал он что было сил, - выключите динамо!
Динамо! Ди-на-мо!! ДИ-НА-МО!!!
6
- Следующая станция - "Динамо", - сказал голос в динамике.
Сидящий напротив пассажир - очень странного вида мужик с рябым и
круглым лицом, в грязном ватном халате и чалме со следами зеленой краски -
поймал бессмысленный взгляд Сердюка, уже несколько минут уставленный ему в
глаза, почесал ухо, приложил два пальца к чалме и громко сказал:
- Хайль Гитлер!
- Гитлер хайль, - вежливо ответил Сердюк и отвел взгляд.
Совершенно непонятно было, что это за человек и почему он ездит в
метро, имея харю, с которой можно кататься по меньшей мере в "БМВ".
Прямо над головой человека в халате висел рекламный плакат, на
котором когда-то было написано: "Хлеб - ваше богатство". Буквы "х" и "л"
были стерты, а в конце предложения был добавлен восклицательный знак.
Сердюк сочувственно вздохнул, покосился вправо и стал читать книгу,
лежащую на коленях у соседа по лавке. Это была затрепанная брошюра,
обернутая в газету, на которой было написано шариковой ручкой: "Японский
милитаризм". Видимо, брошюра была каким-то полусекретным советским
пособием. Бумага была желтой от старости, шрифт странным; в тексте
присутствовало множество набранных курсивом японских слов.
"Социальный долг, - прочел Сердюк, - сплетается у них с чувством
естественного человеческого долга, рождая пронзительную эмоциональность
драмы. Такой долг выражен для японцев в понятиях _о_н_ и _г_и_р_и_, вовсе
не ушедших еще в прошлое. _О_н_ - это _д_о_л_г _б_л_а_г_о_д_а_р_н_о_с_т_и
ребенка к родителям, вассала к сюзерену, гражданина к государству.
Г_и_р_и_ - _о_б_я_з_а_н_н_о_с_т_ь_, _о_б_я_з_а_т_е_л_ь_с_т_в_о_, требующие
от каждого человека действовать в согласии с его положением и местом в
обществе. Это также обязанность по отношению к себе самому: соблюдение
чести и достоинства своей личности, своего имени. Должно быть готовым
принести себя в жертву во имя _о_н_ и _г_и_р_и_, своего рода социального,
профессионального и человеческого кодекса поведения."
Сосед, видимо, заметил, что Сердюк читает его книгу, и поднял ее к
самому лицу, вдобавок полуприкрыв ее, так что текст стал совершенно
невидимым. Сердюк закрыл глаза.
"Потому и живут нормально, - подумал он, - что все время про долг
помнят. А не бухают без конца, как у нас."
Неизвестно, что происходило в его голове в течение следующих
нескольких минут, но, когда поезд остановился на "Пушкинской", Сердюк
вышел из вагона со сложившимся в душе желанием выпить, даже не выпить, а
нажраться. Но это желание сначала было неоформленным и неосознанным и
воспринималось в качестве смутной тоски по чему-то недостижимому и как бы
утерянному, а свою настоящую форму обрело только тогда, когда Сердюк
оказался перед длинной батареей бронированных киосков, из смотровых щелей
которых без выражения глядели на вражескую территорию одинаковые
кавказские лица.
Остановиться на каком-нибудь конкретном напитке было трудно.
Ассортимент был большой, но какой-то второсортный, как на выборах. Сердюк
долго колебался, пока не увидел в одном из киосков бутылку портвейна под
названием "Ливадия".
При первом взгляде на эту бутылку Сердюк ясно вспомнил одно забытое
утро из юности: заставленный какими-то ящиками закоулок во дворе
института, солнце на желтых листьях и хохочущие однокурсники, передающие
друг другу бутылку такого же портвейна (правда, с чуть другой этикеткой -
тогда еще не были поставлены точки над "i"). Еще Сердюк вспомнил, что в
этот закоулок, скрытый со всех сторон от наблюдателей, надо было пролезать
между прутьев ржавой решетки, пачкавшей куртку. Но главным во всем этом
был не портвейн и не решетка, а на секунду мелькнувшие в памяти и
отозвавшиеся печалью в сердце необозримые возможности и маршруты, которые
заключал в себе тогда мир, простиравшийся во все стороны вокруг
отгороженного решеткой угла двора.
А вслед за этим воспоминанием пришла совершенно невыносимая мысль - о
том, что мир сам по себе с тех пор совсем не изменился, просто увидеть его
под тем углом, под которым это без всяких усилий удавалось тогда, нельзя:
никак теперь не протиснуться между прутьев, никак, да и некуда больше
протискиваться, потому что клочок пустоты за решеткой уже давно заполнен
оцинкованными гробами с жизненным опытом.
Но если нельзя было увидеть мир под тем же углом, его, без сомнения,
можно было увидеть под тем же градусом. Сунув в амбразуру киоска деньги,
Сердюк подхватил выскочившую оттуда зеленую гранату, пересек улицу,
осторожно прошел между луж, в которых отражалось предвечернее весеннее
небо, сел на лавку напротив зеленого Пушкина и зубами сорвал с бутылки
пластмассовую пробку. Портвейн оказался таким же точно на вкус, как и
прежде, и это было лишним доказательством того, что реформы не затронули
глубинных основ русской жизни, пройдясь шумным ураганчиком только по самой
ее поверхности.
В несколько длинных глотков прикончив бутылку, Сердюк аккуратно кинул
ее в кусты за гранитным бордюром. Туда двинулась интеллигентная старушка,
до этого делавшая вид, что читает газету. Сердюк откинулся на спинку
лавки.
Опьянение по своей природе безлико и космополитично. В наступившем
через несколько минут кайфе не присутствовало ничего из того, что обещала
и подразумевала этикетка с кипарисами, античными арками и яркими звездами
в темно-синем небе. Никак не ощущалось, что портвейн левобережный, и даже
мелькнула в голове догадка, что будь этот портвейн правобережным или
вообще каким-нибудь молдавским, окружающий мир претерпел бы те же самые
изменения.
А изменения с миром произошли, и довольно явственные - он перестал
казаться враждебным, и шедшие мимо люди постепенно превратились из адептов
мирового зла в его жертв, даже не догадывающихся о том, что они жертвы.
Еще через минуту что-то случилось с самим мировым злом - оно то ли куда-то
пропало, то ли просто перестало быть существенным. Опьянение достигло
своего блаженного зенита, на несколько минут замерло в высшей точке, а
потом обычный груз пьяных мыслей поволок Сердюка назад в реальность.
Мимо Сердюка прошло трое школьников, и долетели ломающиеся голоса,
энергично повторяющие слово "базар". Их уменьшающиеся спины двигались в
сторону припаркованного у тротуара японского джипа-амфибии с большой
лебедкой на носу. Прямо над джипом, на другой стороне Тверской, торчал
знак "Мак-Дональдса", похожий на желтый зубец невидимой крепостной стены.
Сердюк подумал, что всё вместе - спины уходящих школьников, джип и желтая
"М" на красном фоне - чем-то напоминает картину Дейнеки "Будущие летчики".
Было даже понятно, чем именно - определенностью дальнейшей судьбы
персонажей, которая была вполне ясна в обоих случаях. Будущие налетчики
уже нырнули в подземный переход, а Сердюк все размышлял на эту тему: ему
вспомнился американский фильм "Убить Голландца" со снятым в нынешней
Москве Нью-Йорком тридцатых годов - в фильме на стене одной из
гангстерских квартир висела репродукция "Будущих летчиков", что придавало
фильму темную и страшноватую многозначность.
Впрочем, о политике Сердюк размышлял совсем недолго, и скоро его
мысли вернулись к прочитанному в метро отрывку.
"Японцы, - подумал Сердюк, - великий народ! Только подумать - две
атомных бомбы на них кинули, острова отняли, а вот выжили ведь... И почему
у нас только на Америку смотрят? На фиг нам она вообще нужна, эта Америка?
Надо за Японией идти - мы же соседи. Бог велел. И им тоже с нами дружить
надо - вместе эту Америку и дожмем... И атомную бомбу им вспомним, и
Беловежскую пущу..."
Каким-то неуловимым, но непротиворечивым образом эти мысли перетекли
в решение взять еще одну. Некоторое время Сердюк размышлял, что купить.
Портвейна больше не хотелось. После игривого левобережного адажио уместным
казалось долгое спокойное анданте - хотелось чего-то простого и
безбрежного, как океан из "Клуба путешествий" или пшеничное поле с акции,
на которую Сердюк обменял свой ваучер. Несколько минут подумав, он решил
взять голландского спирта, и только по дороге к ларьку понял, что
остановил на нем свой выбор из-за вспомнившегося фильма.
Но это, конечно, было неважно. Вернувшись на ту же лавку, он открыл
бутылку, налил половину пластмассового стаканчика, выпил и, ловя
обожженным ртом воздух, разорвал газету, в которую был завернут купленный
на закуску гамбургер. На глаза ему попалась странная эмблема - красный
цветок с несимметричными лепестками, вписанный в овал. Под эмблемой было
объявление:
"Московское отделение японской фирмы "Тайра инкорпорейтед" производит
набор сотрудников на конкурсной основе. Необходимо знание английского
языка и навыки работы с компьютером".
Сердюк покрутил головой. На секунду ему показалось, что рядом с этим
объявлением напечатано другое, украшенное похожим знаком. Он внимательно
осмотрел газетный лист и понял, в чем дело. Действительно, овалов было два
- рядом с окруженным линией цветком было кольцо лука, торчащий из-под
хлебной корки край посеревшей мертвой плоти со следами ножа и кровавый
потек кетчупа. Сердюк с удовлетворением отметил, что разные пласты
реальности уже начали смешиваться, аккуратно выдрал объявление из газеты,
слизнул с него каплю кетчупа, сложил вдвое и спрятал в карман.
Дальше все было как обычно.
Проснулся Сердюк от тошноты и серого утреннего света. Главным
раздражителем был, конечно, свет - как всегда, казалось, что к нему для
дезинфекции подмешана хлорка. Оглядевшись, Сердюк понял, что находится у
себя дома, а вчера вечером, по всей видимости, были гости (кто именно, он
не помнил). С трудом встав с пола, он снял заляпанные грязью куртку и
шапку, вышел в коридор и повесил их на крючок. После этого ему пришла в
голову мысль, что в холодильнике может оказаться пиво - несколько раз в
жизни такое действительно случалось. Но когда до холодильника оставалось
всего несколько метров, на стене зазвонил телефон. Сердюк снял трубку и
попытался сказать "алло", но даже попытка заговорить была связанна с
такими страданиями, что вместо этого он простонал в нее что-то вроде
"ох-е-е-е".
- Охае дзеймас, - бодро повторила трубка. - Господин Сердюк?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг