- Хорошо, - сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, - насчет "кто" мы
потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с "где" разберемся. Скажи-ка
мне, где эта манда живет?
- В моем сознании.
- А сознание твое где?
- Вот здесь, - сказал я, постучав себя по голове.
- А голова твоя где?
- На плечах.
- А плечи где?
- В комнате.
- А где комната?
- В доме.
- А дом?
- В России.
- А Россия где?
- В беде, Василий Иванович.
- Ты это брось, - прикрикнул он строго. - Шутить будешь, когда
командир прикажет. Говори.
- Ну как где. На Земле.
Мы чокнулись и выпили.
- А Земля где?
- Во Вселенной.
- А Вселенная где?
Я секунду подумал.
- Сама в себе.
- А где эта сама в себе?
- В моем сознании.
- Так что же, Петька, выходит, твое сознание - в твоем сознании?
- Выходит так.
- Так, - сказал Чапаев и расправил усы. - А теперь слушай меня
внимательно. В каком оно находится месте?
- Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из
категорий сознания, так что...
- Где это место? В каком месте находится понятие места?
- Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре...
Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь
словом "реальность", он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит,
где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и... Гамбит. Можно,
конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу
сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь
стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем
не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор,
классифицировав собеседника, - ничего не стоит заявить, что все, к чему он
клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая
мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной
курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский
учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему
пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию
правильнее было бы называть софоложеством?
Чапаев хмыкнул.
- А куда это вперед может уйти человеческая мысль? - спросил он.
- А? - растерянно сказал я.
- Вперед чего? Где это "впереди"?
Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.
- Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ.
Лучше выпьем.
- Был бы ты философ, - сказал Чапаев, - я б тебя выше, чем навоз в
конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж
все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли?
Или от радости?
- Не помню ничего, - сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех
нервов. - Не помню.
- Эх, Петька, - вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. - Не
знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.
Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил
большой кусок.
- Не пойти ли нам подышать перед сном? - спросил Чапаев, закуривая
папиросу.
- Можно, - ответил я, кладя луковицу на стол.
Пока я спал, прошел короткий дождь - склон оврага, который поднимался
к зданию усадьбы, был сырым и скользким. Как выяснилось, я был совершенно
пьян - уже почти добравшись до его конца, я поскользнулся и повалился в
мокрую траву. Моя голова запрокинулась, и я увидел над собой небо, полное
звезд. Это было до того красиво, что несколько секунд я молча лежал на
спине, глядя вверх. Чапаев дал мне руку и помог встать. Когда мы выбрались
на ровное место, я снова посмотрел вверх и вдруг подумал, что последний
раз видел звездное небо черт знает когда, хотя все время оно было над
головой - достаточно было просто поднять ее. Я засмеялся.
- Ты чего? - спросил Чапаев.
- Так, - сказал я и показал пальцем вверх. - Красота.
Чапаев поглядел вверх и покачнулся.
- Красота? - переспросил он задумчиво. - А что такое красота?
- Ну как, - сказал я. - Как что. Красота - это совершеннейшая
объективация воли на высшей ступени ее познаваемости.
Чапаев еще несколько секунд глядел в небо, а потом перевел взгляд на
большую лужу прямо у наших ног и выплюнул в нее окурок. Во вселенной,
отраженной в ровной поверхности воды, произошла настоящая катастрофа: все
созвездия содрогнулись и на миг превратились в размытое мерцание.
- Что меня всегда поражало, - сказал он, - так это звездное небо под
ногами и Иммануил Кант внутри нас.
- Я, Василий Иванович, совершенно не понимаю, как это человеку,
который путает Канта с Шопенгауэром, доверили командовать дивизией.
Чапаев тяжело посмотрел на меня и уже открыл рот, чтобы что-то
сказать, но тут до нас донесся стук колес по мостовой и лошадиное ржание.
Кто-то подъезжал к дому.
- Наверно, это Котовский с Анной, - сказал я. - Вашей пулеметчице,
Василий Иванович, похоже, нравятся сильные личности в косоворотках.
- А что, Котовский в городе? Так что ж ты молчишь!
Он повернулся и быстро пошел вперед, совершенно про меня забыв. Я
медленно поплелся следом, дошел до угла дома и остановился. У подъезда
стояла коляска Котовского, а сам Котовский как раз помогал Анне сойти на
землю. Увидев подходящего Чапаева, Котовский отдал честь, шагнул ему
навстречу, и они обнялись. Последовало несколько громких восклицаний и
шлепков, как бывает, когда встречаются двое человек, каждый из которых
хочет показать, что бредет сквозь пески этой жизни, не теряя бодрого
мужества. Не теряя этого самого бодрого мужества, они побрели к дому, а
Анна задержалась у коляски. Подчиняясь внезапно возникшему импульсу, я
пошел к ней - по дороге я чуть не упал еще раз, споткнувшись о пустой
снарядный ящик, и у меня мелькнула мысль, что я пожалею о своем порыве.
- Анна, прошу вас! Постойте!
Она остановилась и повернула ко мне голову. Боже, как она была хороша
в эту минуту!
- Анна, - сбивчиво заговорил я, прижав зачем-то руки к груди, -
поверьте, что мне... Мне тяжело даже вспоминать о том, как я вел себя в
ресторане. Но сознайтесь, что вы сами дали мне повод. Я понимаю, что этот
постоянно самоутверждающийся суфражизм - вовсе не ваше настоящее качество,
это просто следование определенной эстетической формуле, и то
возникающее...
Она вдруг оттолкнула меня руками.
- Уйдите, Петр, ради Бога, - сказала она, наморщившись. - От вас
луком пахнет. Я готова простить все, но не это.
Повернувшись, я кинулся в дом. От моих щек, вероятно, можно было
прикуривать, и всю дорогу до своей комнаты - непонятно, как я ее нашел в
темноте, - я последними словами проклинал Чапаева с его самогоном и луком.
Кинувшись на кровать, я погрузился в состояние, близкое к коме - вероятно,
наподобие той, из которой я вышел утром.
Через некоторое время в комнату постучали.
- Петька! - позвал из-за двери голос Чапаева, - ты где?
- Нигде! - пробормотал я в ответ.
- Во! - неожиданно заорал Чапаев, - молодец! Завтра благодарность
объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем
прикидывался?
- Как вас понимать?
- А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь?
- Подушку, - сказал я, - но плохо. И не надо мне опять объяснять, что
она находится в моем сознании.
- Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому
сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде
просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать,
что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?
- Чапаев, - сказал я, - мне лучше одному побыть.
- Ну как знаешь. Чтоб завтра был у меня как огурец. В полдень
выступаем.
Скрипя половицами, он ушел вдаль по коридору. Некоторое время я думал
над его словами - сначала про это "нигде", а после про непонятное
выступление, которое он наметил на следующий полдень. Конечно, можно было
бы выйти из комнаты и объяснить ему, что выступить я никуда не смогу,
поскольку нахожусь "нигде". Но делать этого не хотелось - на меня
навалилась страшная сонливость, и все стало казаться неважным и скучным. Я
заснул, и мне долго снились тонкие пальцы Анны, ласкающие ребристый ствол
пулемета.
Проснулся я оттого, что в дверь снова постучали.
- Чапаев, я же просил меня не трогать! Дайте отдохнуть перед боем!
- Это не Чапаев, - сказал голос из-за двери. - Это Котовский.
Я приподнялся на локтях.
- Что вам угодно?
- Мне необходимо с вами поговорить.
Я вынул пистолет из кармана и положил его на кровать, накрыв одеялом.
Черт знает, что ему нужно. У меня было предчувствие, что это как-то
связано с Анной.
- Входите, прошу вас.
Открылась дверь, и вошел Котовский. Выглядел он совершенно по-иному,
чем днем, - теперь на нем был халат с кистями, из-под которого торчали
полосатые пижамные штаны. В одной руке он держал подсвечник с тремя
горящими свечами, а в другой у него была бутылка шампанского и два бокала
- при взгляде на шампанское моя догадка, что Анна нажаловалась ему на
меня, окрепла.
- Присаживайтесь.
Я указал ему на кресло.
Поставив шампанское и подсвечник на стол, он сел.
- У вас можно курить?
- Сделайте одолжение.
Закурив, Котовский сделал какой-то странный жест - провел
растопыренной пятерней над своим черепом, словно откидывая невидимую прядь
волос со лба. Я подумал, что где-то видел уже это движение, и сразу
вспомнил где - в бронепоезде Чапаева. Почти так же поправляла свои
состриженные волосы Анна. У меня мелькнула мысль, что оба они принадлежат
к какой-то странной секте, возглавляемой Чапаевым, и эта бритоголовость
связана с их ритуалами, но в следующий же миг я понял, что все мы
принадлежим к этой секте, все мы, кому довелось нахлебаться в очередной
раз свалившейся на Россию свободы и непременно сопровождающих ее вшей. Я
засмеялся.
- Что это вы? - спросил Котовский, подняв бровь.
- Да вот, подумал о нашей нынешней жизни. Бреемся, чтобы не
завшиветь. Кто бы мог себе это представить лет пять назад? Непостижимо.
- Удивительно, - сказал Котовский, - я как раз думал о том же самом.
О том, что произошло с Россией. Поэтому к вам и зашел. Своего рода
импульс. Хочу поговорить.
- О России?
- Именно, - сказал он.
- Что же тут говорить, - сказал я, - все предельно ясно.
- Нет, я имею в виду - кто виноват?
- Не знаю, - сказал я, - а вы что думаете?
- Интеллигенция. Кто же еще.
Он протянул мне наполненный бокал.
- У интеллигента, - сказал он с мрачной гримасой, - особенно у
российского, который только и может жить на содержании, есть одна гнусная
полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно
кажется ему праведным и законным. Как ребенок, который не очень боится
сделать зло своим родителям, потому что знает - дальше угла не поставят.
Чужих людей он опасается больше. То же и с этим мерзким классом.
- Не вполне успеваю за вашей мыслью.
- Интеллигент, как бы он ни измывался над устоями империи, которая
его породила, отлично знает, что в ней все-таки жив был нравственный
закон.
- Вот как? Отчего?
- Да оттого, что если нравственный закон в ней был бы мертв, он
никогда не посмел бы топтать ее устои ногами. Я вот перечитывал недавно
Достоевского, и знаете, что подумал?
У меня непроизвольно дернулась щека.
- Что? - спросил я.
- Добро по своей природе всепрощающе. Подумайте, всех этих нынешних
палачей раньше ссылали в сибирские села, где они целыми днями охотились на
зайцев и рябчиков. Нет, интеллигент не боится топтать святыни. Интеллигент
боится лишь одного - касаться темы зла и его корней, потому что
справедливо полагает, что здесь его могут сразу отлюбить телеграфным
столбом.
- Сильный образ.
- Со злом заигрывать приятно, - горячо продолжал Котовский, - риску
никакого, а выгода очевидна. Вот откуда берется огромная армия
добровольных подлецов, которые сознательно путают верх с низом и правое с
левым, понимаете? Все эти расчетливые сутенеры духа, эти испитые
Чернышевские, исколотые Рахметовы, растленные Перовские, накокаиненные
Кибальчичи, все эти...
- Понимаю.
Котовский отхлебнул шампанского.
- Кстати, Петр, - сказал он небрежно, - раз уж у нас об этом речь
зашла. Я слышал, у вас был кокаин.
- Да, - сказал я, - действительно. Раз уж он сам всплыл в разговоре.
Сунув руку в саквояж, я вынул из него банку и поставил на стол.
- Угощайтесь.
Котовского не надо было уговаривать. Белые дорожки, которые он
насыпал на поверхность стола, скорее походили на два недостроенных шоссе.
Совершив все необходимые манипуляции, он откинулся в кресле. Выждав из
вежливости минуту, я спросил:
- И часто вы о России думаете?
- Когда в Одессе жил, каждый день думал не менее трех раз, - сказал
он глухим голосом. - До того доходило, что кровь из носу шла. Потом
бросил. Не хочу от чего-то зависеть.
- А что же сейчас? Достоевский попутал?
- Да нет, - сказал он. - Одна внутренняя драма.
Мне в голову пришла неожиданная мысль.
- Скажите, Григорий, а вы очень дорожите своими рысаками?
- А что? - спросил он.
- Мы могли бы совершить обмен. Пол этой банки за вашу коляску.
Котовский вскинул на меня острый взгляд, потом поднял со стола банку,
заглянул в нее и сказал:
- Право же, вы искуситель. Зачем вам мои рысаки?
- Кататься. Зачем же еще.
- Ну что же, - сказал Котовский, - согласен. У меня в багаже случайно
как раз есть аптечные весы...
- Берите на глаз, - сказал я, - он мне легко достался.
Вынув из кармана халата серебряный портсигар, он высыпал из него
папиросы, затем достал перочинный нож и его лезвием, как небольшой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг