их, короткие черные луки, были бессильны.
Якоб припал на колено, срывая с плеча подаренную цагру, на которую с
удивлением косились охотники, и холод арбалетного ложа согрелся у
человеческой щеки. Он не мерил расстояние, не вспоминал имен покровителей
охоты, и лишь одно кричало в нем, зовя руки его, гладкие руки целителя,
вспомнить давнюю грязную науку убивать.
Якоб глубоко вздохнул и спустил тетиву.
Это не был самый удачный выстрел. Стрела попала зверю в бок, и будь
это легкая стрела из горского колчана, она лишь разъярила бы и без того
свирепого хищника. Но тупой арбалетный болт, пробивающий кованые миланские
кирасы, отшвырнул барса на три шага, разрывая в клочья кости и плоть, и
султан гор забился в дикой судороге агонии.
Когда Якоб и загонщики взбежали на уступ, Джуха еще дышал. Грудь его
прочерчивали следы кривых когтей, и, глядя на отрытые раны, Якоб понял вес
мгновений.
- Костер! - задыхающееся горло взяло непривычно высокую, срывающуюся
ноту. - Быстро! Чистую одежду... Рви! Рви, тебе говорят!.. Кипятите воду -
и да поможет нам провиденье!
Честно говоря, на провиденье Якоб надеялся менее всего.
У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это радость. Мальчик не
будет сиротой. Это тоже радость. Мальчика хотели назвать Якобом - но
лекарь настоял, чтобы младенца назвали Бартоломео, в честь умершего к
вечеру Лысого Барта. Умершего. Это горе. Но в глазах старика стояли покой
и умиротворение. Это радость. Это хороший конец.
На следующий день Якоб уехал в город.
ОРНАМЕНТ
...Христианский прелат,
ревнитель запретной веры,
Взор вперив в темноту,
под луной стоит одиноко,
Меж лекарственных трав, красноватых,
отраву таящих,
Чей неясный шепот
отдается трепетом в сердце.
На воде, в тростниках играют лунные блики,
Гул органа в ночи исходит синим рыданьем.
Неподвижно стоит священник
с застывшим взором,
Может быть,
в предчувствии близкого наслажденья,
Может быть,
во власти видений смутных...
Жизнь во тьме истекает сладкой истомой,
На подоле мантии мерно сверчок стрекочет.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Но
когда память возвращала Якоба Генуэзо в седые горы прошлого, и маленькая
фигурка на муле медленно продвигалась по узкому серпантину, направляясь к
Городу - тому, далекому будущему Якобу всегда мерещился темный силуэт на
вершине Тау-Кешт, и лицо стоящего плавилось в лучах заходящего солнца...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СИЛА СЛАБОГО
ОРНАМЕНТ
Толстый стражник вытер ладонью потный лоб и раздраженно засопел,
косясь на свисающий конец чалмы. Казенная полосатая чалма, намотанная
поверх плоского шлема, все норовила размотаться и позволить металлу шлема
свободно раскаляться на проклятом солнцепеке. О Аллах, куда ты смотришь,
посылая такую жару на наши бедные бритые головы?! Хорошо было бы придумать
уставной параграф, запрещающий Аллаху подобное самоуправство... И заодно
приписать параграф, запрещающий Городу морочить те же головы, водя их
обладателей по своим закоулкам и не давая выбраться к дому этого
шайтанообразного лекаря, забывшего вовремя явиться с докладом по
высочайшему адресу. Впрочем, плевать хотел Город на букву устава, и Аллаху
на нее наплевать - а вот ему, бедному толстому стражнику из роты Надзора и
плюнуть-то нечем, высохла слюна в сегодняшнем пекле, и все высохло, даже
кровь, даже мозги, и не понять теперь, были ли они когда-нибудь вообще...
Подлая чалма все-таки размоталась. Помрачневший толстяк примостил
шлем на колене и принялся обкручивать основание скользкой лентой ткани.
Время от времени он проводил рукой по увлажнившемуся темени и бормотал
невнятные проклятия, столь многочисленные и разнообразные, что
осуществление их неминуемо привело бы к Судному дню.
Целиком отдавшись важному занятию, он не сразу обратил внимание на
тот факт, что третий от угла дом полностью соответствует цели их поисков -
а когда обратил, то долго смотрел на медное кольцо высоких дверей, не веря
привалившему счастью. Наконец стражник выпрямился и нахлобучил на макушку
горячий шлем с недомотанной чалмой.
- Эй вы, братья длинноухого! Ползите сюда и возблагодарите небо,
внявшее моей ругани!..
Окрик предназначался троим спутникам толстяка, вяло плетущимся
позади. Одинаковые кольчатые нагрудники, пегие халаты и пояса с
болтающимися ножнами делали их похожими на братьев-близнецов, пусть даже и
братьев-близнецов длинноухого.
Идущие окинули взглядом открывшуюся им улицу квартала Ас-Самак, мысли
их прошли путь от равнодушия к оживлению, и компания резко ускорила шаг.
Пока они подходили к дому, толстяк уже застучал кольцом в сухое
дерево створок, и нетерпеливое бряцание прокатилось по молчащему зданию.
Не дождавшись ответа, он удовлетворенно покивал и бросил приблизившимся
напарникам:
- Ломайте двери, во имя пророка!
Один из стражников ударил плечом в косяк, мало задумываясь над
причастностью пророка к такому ответственному занятию, как взлом двери;
остальные присоединились к нему, и через мгновение створки распахнулись,
треснув по всей длине, и стражники ввалились в квадратный сумрачный
коридор.
На лестнице, ведущей на второй этаж, стояла испуганная молодая
женщина. Обеими руками она поддерживала огромный вздувшийся живот; видимо,
она пыталась спешить, насколько может спешить беременная женщина перед
самыми родами, и теперь с трудом переводила дыхание.
При виде хозяйки толстый стражник испытал некоторою неловкость, и
поэтому попытался придать своему голосу строгость и начальственную
окраску.
- Где твой муж, женщина?! - рявкнул он, втягивая живот и выпячивая
грудь, что, однако, удалось ему не вполне. - Неужели он считает, что
мудрейший кади должен лично бегать за ним в ожидании положенного доклада
по расследованию?..
Женщина побледнела.
- Расследование?.. - повторила она, - я не знаю... Он не говорил мне.
Умоляю вас, скажите, что происходит? Я...
- Закрой рот, - перебил ее стражник. - И отвечай лишь по существу
дела. Где сейчас твой муж, лекарь Джакопо Генуэзец?
- В горах, - тихо сказала женщина. - Он еще не возвращался.
- Ложь! - волосатый палец вытянулся по направлению к лестнице. - У
нас есть иные сведения!
На самом деле иные сведения возникли тут же, в хитроумной голове
толстяка, но он справедливо полагал, что кади не стал бы посылать наряд
просто так, и стало быть, вполне можно приписать себе часть
осведомленности властей - а у них уж как-нибудь не убудет!
- Это правда! - силилась выпрямиться женщина, вцепившись левой рукой
в перила. - Умоляю вас, скажите... Я ничего не понимаю - но скажите: что
ему будет?!
- Что будет, что будет... - проворчат толстяк, удрученный
бессмысленностью сегодняшних блужданий. - Вот что будет!
И он сделал жест, одинаково страшный и непристойный, означавший
перспективу одной из самых мучительных казней.
- Пошли отсюда...
Уже за дверьми их догнал дикий животный вопль. Стражник потянул за
конец чалмы, нахмурился и подозвал к себе соседского мальчишку.
- Беги за повивальной бабкой, - сказал он. - Пусть спешит в дом
Генуэзца. Держи... - и он сунул мальчишке мелкую монету.
Он не был злым человеком, этот взмокший толстый стражник.
Просто сегодня оказалось слишком жарко...
11
"Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О жестокое небо! Едва распустилась -
Как уже осыпается роза моя".
...Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед
терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной
трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край
тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали
песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых
людям.
Ты жив, странник? Да, ты жив... Ты помнишь меня, странник? Вряд ли -
хотя я помню тебя и я сохранил твою записку. Ты не помнишь меня, ты
блуждаешь по дорогам галлюцинаций, и я могу говорить, не ожидая ответа...
У меня родился сын, дервиш, маленький красный комочек с серыми
глазами - а я еще не видел его, и, возможно, никогда не увижу. Меня ждет
жена, меня ждет сын, а за дверью ждет стража, и в канцелярии ждет
раздраженный кади... Представь себе, мой молчаливый собеседник, вот я
вошел в зал, вот я склонился перед судьей, вот я говорю... Что я скажу?
- Да, о мудрейший, я был в горах, и в развалинах заброшенного храма
язычников мне приснился некий словоохотливый демон...
Что скажет мне кади? Кади, верящий в сверхъестественное лишь после
работы? Он крикнет:
- Стража!..
Тогда я начну не так.
- О мудрейший, я рекомендую вам незамедлительно казнить безобидного
пожилого священника фра Лоренцо, ибо в нем кроется причина...
Что ответит кади? Он крикнет:
- Стража!!..
Тогда я начну не так.
- О мудрейший, пошлите со мной наряд стражи для ареста доминиканского
монаха, подозреваемого в происходящем...
Что ответит кади? Ну, допустим... А что отвечу я, когда под проклятым
взглядом Лоренцо, живущего на этой земле неположенные сроки, посланные
воины перебьют друг друга, потому что увидят нечто, делающее их незрячими
- увидят страх, и каждый - свой!.. И в Городе пойдет слух о святом монахе
чужой веры.
Нет, я не отправлюсь в канцелярию. И домой тоже. И не пойду убивать
доминиканца, потому что боюсь, многого боюсь, и его самого боюсь - и он
выпьет мой страх вместе с жизнью, а жизнь у меня одна, и даже будь их
восемь или девять, я бы все равно не рискнул...
Прости меня, тихая моя жена, и ты прости, новорожденный мой сын, - я
глуп, слаб и ничтожен, и страх стоит передо мной, и глядит пустыми
расширенными зрачками... Прав был шейх. Стократно прав.
Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги
зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в
пряном дыму курильни - странное лицо, знакомое лицо...
Ну хорошо, хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю...
"Человек при своем рождении нежен и слаб, а по смерти - крепок и
тверд. Твердое и крепкое - это то, что погибает, а слабое и нежное - это
то, что начинает жить. Поэтому место сильного внизу, а слабого - наверху".
Ты вновь советуешь, дервиш, и туманны твои советы, и видится мне в
них ужас, неизмеримо больший, чем мрак во взгляде прелата. Я спрячу твою
бумагу - завтра я пойду к шейху, и да поможет мне человек, отказавшийся от
страстей, может быть, даже отказавшийся от страха! Я пойду к шейху, и не
приведи Господь мне снова вернуться к написанному тобой, к твоим словам, и
вдуматься до конца в их смысл!
До чьего конца, дервиш?..
12
В караван-сарае Бахри шейха не оказалось. Трое учеников медленно
двигались по залитому солнцем двору, синхронно перетекая в тягучих
движениях странного, неизвестного Якобу танца - и попытка добиться от них
вразумительного ответа не увенчалась успехом. Якоб постоял, глядя на
плавные извивы рук и отрешенные лица танцующих, и пошел на площадь
Ош-Ханак.
Площадь была пуста. Ветер гонял по глиняным трещинам колючие комки
вырванного кустарника, редкие прохожие спешили домой - укрыться от
полуденного зноя, и никто не обращал внимания на одинокую фигуру лекаря.
Но когда неподалеку послышалось звяканье доспехов стражи, Якоб вздрогнул и
поспешил уйти.
Шейх отыскался на базаре. Его клетчатое покрывало мелькнуло у
оружейных рядов, как раз в том месте, где начиналась территория
невольничьего рынка. Якоб рванулся вперед, расталкивая пестрый жаркий
водоворот зевак и торговцев, увернулся от дышащего перегаром,
словоохотливого сапожника Марцелла, и, догнав шейха, схватил его за плечо.
Проповедник обернулся. Черты Отсутствующего оставались спокойными и
приветливыми, но Якоб ощутил безразличие, скрывавшееся за привычной
маской. Шейх придвинулся к лекарю вплотную и пристально заглянул ему в
глаза. Потом он расслабился и сцепил пальцы за спиной, сразу став похожим
на дряхлого сонного грифа.
- Благодарение небу! - сказал шейх. - Ты не ночевал в храме...
- Ошибаешься, наставник безмолвных, - лекарь вновь ощутил прохладу
развалин и давление каменной громады оплавленного идола. - Ночевал. Теперь
мой черед заглянуть в твою душу.
Лишь сейчас понял Якоб слова Лысого Барта - далеко, на самом дне
карих зрачков Отсутствующего стыли омуты живого мрака, словно неведомая
бездна пыталась выйти в мир, ей недоступный.
- Да, - сказал шейх.
- Да, я писал Книгу, - кивнул шейх.
- Я писал Книгу. И Сарт дал мне то, что я просил.
Якоб молчал.
- Уже посылая тебя в горы, я знал ответ на вопрос. Тебя интересуют,
что вписал я в Книгу Небытия? Ты не узнаешь этого никогда. Тебя
интересует, что получил я в капище Сарта Ожидающего? Смотри...
Проповедник протянул руку и взял с ближайшего прилавка кривой нож с
золотой насечкой по клинку. Затем помедлил и провел острием по предплечью.
Кожа распахнулась, отворив редкие алые капли. Шейх наложил нож на разрез и
провел еще раз. С большим усилием. Якобу доводилось видеть множество ран,
его трудно было смутить видом крови, но в происходящем сквозило нечто,
совершенно неестественное! И неестественным было равнодушное, безразличное
лицо Отсутствующего - абсолютно, нечеловечески безразличное!..
Проповедник опустил нож на прилавок, обтерев лезвие о полу халата,
мягко улыбнулся остолбеневшему мастеру-оружейнику и снова сцепил пальцы за
спиной.
- Это не все, - тихо добавил он. - Смотри дальше...
Якоб послушно повернулся и увидел помост невольничьего рынка, увидел
жирного марокканца в бисерной тюбетейке, трясущего укушенным пальцем;
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг