- Да, о светлейший эмир! - спина кади, казалось, сейчас сломается.
Эмир Ад-Даула кивнул и повернулся к лекарю. Якоб молчал.
Эмир задумчиво смотрел на лекаря. Что-то промелькнуло в его взгляде -
уважение? понимание? гнев? - и дверь в душу правителя захлопнулась.
- Иди, - коротко сказал Ад-Даула, и штора вновь встала на свое место.
4
"Нет ни рая, ни ада, о сердце мое,
Нет из мрака возврата, о сердце мое,
И не надо надеяться, о мое сердце,
И бояться не надо, о сердце мое!"
...Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед
терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной
трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край
тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали
песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых
людям.
Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер
дыхания... Что видишь ты, странник? А что вижу я, лекарь Якоб Генуэзо,
пришедший в поисках крупиц со стола вкусивших истины - я вижу их, дервиш,
и они уходят.
Они уходят в сочный рай пророка Магомета, где дозволено будет
вошедшему все запретное; они уходят в строгие сады людей Евангелия, влить
голос свой в мерные псалмы бесплотных ангелов; и даже в размытую
непонятную нирвану уходят они, как сделал это третий сын Лю Чина, вежливый
юноша, любивший Конфуция и Фирдоуси; и суровая, пахнущая морем и шкурами
Валгалла открыла двери свои бешеному Ториру Высокой Секире, варягу из
личной гвардии эмира...
И лишь ад одинаков для всех, и одинаково плохо сошедшему в него.
Они уходят, дервиш, уходят с широко распахнутыми глазами, и в
общности расширенных зрачков стоит непроизнесенное, соединяющее, последнее
- страх.
Наверное, я схожу с ума... Мало ли смертей видел я - лекарь, мало ли
причин есть для того, чтобы человек покинул свою хрупкую оболочку, и
спокойно спит городской векиль, и писцы его - те, с кем вписывали мы в
толстую растрепанную книгу имена ушедших. А я не сплю, я гляжу в ночь, и
стоят передо мной в темноте их глаза, и чужой страх смеется мне в лицо, и
дрожат застывшие веки - навеки застывшие...
Трое сынов у Арея, бога войны, и Ужас меж ними старейший...
Что могло напугать Торира Высокую Секиру, безрассудного бойца,
скальда и убийцу; что исказило непроницаемую раскосую маску сюцая Лю,
улыбавшегося, когда я удалял ему раздробленный палец; и что разорвало
широкую глотку собаки франков в квартале Ан-Рейхани? - и ты, пес, ты тоже
приходишь скулить по ночам к свидетелю смерти твоей! Кому нужен был ваш
испуг, кто выпил затихающие содрогания вашей плоти, и что ему с того?!.
Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги
зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в
пряном дыму курильни... Ну хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю...
"В моих глазах - конец земного праха,
В моих глазах - судьбы топор и плаха,
И вновь пьянит украденная жизнь
И манит терпкий дым чужого страха..."
Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер
дыхания... Что видишь ты, странник? А что вижу я, глупый лекарь Якоб
Генуэзо, - я вижу странные слова на обгорелом обрывке, и вижу я путь, по
которому не хочу идти, и по которому пойду, пока глаза умирающих не станут
спокойными, или пока темный ужас не выжжет и мой взгляд...
Я был сырым.
Созрел.
Сгорел.
5
"Этот мир - эти горы, долины, моря, -
Лишь волшебный фонарь.
Словно лампа - заря.
Жизнь твоя - на стекло нанесенный рисунок,
Неподвижно застывший внутри фонаря."
Шейха секты Вечного Отсутствия Якоб разыскал в восточном
караван-сарае Бахри. Проповедник сидел у глиняного забора, в полном
одиночестве, с поджатыми тощими ногами и полуприкрытыми пергаментными
веками. Якоб присел напротив и принялся ждать.
Солнце уже скрылось за извилистой кромкой забора, когда ровный голос
шейха вывел лекаря из оцепенения.
- Чего ждешь ты от Отсутствующего, человек?
- Слова, - ответил Якоб, стараясь попасть в тон разговора, заведомо
витиеватого, но привычного для разного рода дервишей.
- Слово не только творит мир, но и заслоняет его, - покачал головой
шейх.
- И в речах пророков есть неистинные слова, но и они необходимы, -
возразил лекарь, начиная тяготиться ажуром беседы, и чувствуя свою
уязвимость в подобных прениях с профессиональным проповедником.
Видимо, шейх ощутил смутное раздражение собеседника, потому что он
слабо пошевелил пальцами, словно разрешая задавать вопросы.
- Я был на площади, - сразу перешел к делу воспрянувший Якоб. - И я
проследил направление твоего взгляда. Что могло взволновать
Отсутствующего, и что могло взволновать его сильнее крови учеников?
На неподвижном лице шейха мелькнула слабая тень неких, давно умерших
чувств - словно тень крыла скользнула по забору.
- Зачем ты выходишь на чужую дорогу, любопытный гость?
- Люди умирают, шейх. Я могу вылечить от многого, но не от смерти. А
это плохие смерти.
- Плохие, хорошие... Все это туман, пар от кипения страстей,
затемняющий чистое зеркало нашей души. Мои ученики...
Дольше Якоб не мог, да и не хотел сдерживаться.
- Твои ученики? - резко бросил лекарь, бледнея и подаваясь вперед. -
Твои ученики молчат под ножом, но они так же промолчат, когда станут
резать других. Вчера в канцелярии я встретил воина, которого сделали
евнухом. Его тело помнит доспехи, в ушах его еще стоит шум схваток - но
нож выродка лишил его некоторых чувств, и он стал счастлив настолько, что
мечтает о том дне, когда меч палача лишит его и остального... Пусть душа
моя в тумане страстей, но это живая душа живого человека, а не чистое
зеркало в ходячем безразличном трупе!..
И тут шейх улыбнулся. Его улыбка была настолько мягкой и неожиданной,
что Якоб поперхнулся и замолчал.
- Много ты понимаешь в чувствах, - тихо сказал шейх. - Но ты кричал
на меня, а на ходячий труп кричать незачем. Кажется, тебя зовут Якоб?..
- Местные зовут меня Джакопо Генуэзец, - ответил лекарь.
- Я не местный... Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?.. Ответь, ибо ты
выходишь на опасную охоту.
- Нет, - хрипло сказал Якоб. - Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр,
силен и велик - но ты сидишь у забора, а вокруг умирают люди с испуганными
глазами. Что же остается мне?
Шейх сгорбился, и печать возраста отчетливо проступила в его сухой
узкой фигуре.
- Поезжай в горы, - бросил шейх. - Если ты выедешь послезавтра утром,
Город отпустит тебя. Выезжай с рассветом. На заставе у перевала Баррах
спросишь проводника Джуху. Он отведет тебя в селение и покажет развалины
храма Сарта Ожидающего. Запомнил? Перевал Баррах, проводник Джуха, храм
Сарта Ожидающего. А теперь уходи.
Якоб понял, что разговор окончен. Он поднялся, поклонился вновь
застывшему шейху и направился к выходу.
Уже за забором его догнал крик, вырвавшийся, казалось, из груди
смертельно раненого человека.
- Не ночуй в храме! Слышишь, спрашивающий?! Не ночуй в храме!..
Ветер подхватил крик и запутал его в ветвях цветущего абрикоса...
ОРНАМЕНТ
Грешен я, отче, по самый чуб грешен, и в мыслях не держал на исповеди
стоять, да где еще - в Городе их проклятом, где нехристи друг перед
дружкой гаремами, что конюшнями, выхваляются...
Момчил я, отче, Момчил-мадьяр, это здесь уж Маймуном прозвали, а мне
и ни к чему оно, на старости лет имя менять - а земель поменял, что табаку
скурил, разный камень Момчиловы сапоги помнит. В Кодрах гайдучил, за Прут
хаживал, на Виловом поле стоял, против Баязета их, Одноглазого, стоял, да
не выстоял...
Смерть видел, сам сколь раз дарил, баб любил - куда турку! - мои
грехи Богу рассказывать, так ни у меня, ни у него времени не хватит. Авось
и так махнет рукой Спаситель; а один грех скажу: простишь, отец, то и
ладно, а нельзя простить - ну что ж, много лет носил, и дальше понесу,
недолго осталось.
Деньги я взял. То ли божьи, то ли чертовы, сам до сих пор не знаю;
давно взял, еще в Валахии, когда турки через Козий хребет перевалили. Дед
один мне в корчме сказывал, что людишки все со скотом в леса ушли, лишь
замок магната их местного тогда жилым остался - немец там жил, отче,
ключарь... Пан с полгода как ноги подмазал, а немцу-то приказал деньги
стеречь, строго приказал, с клятвой - мол, вернусь, церковь поставлю, во
спасение...
Немец тот человеком знающим был, то знал, что иным неведомо,
папоротника цвет имел, зелье по имени звал; а когда страх народишко-то
вымел, он деньги в землю под замком зарыл, а сам на верх Пикуя подался.
Сад там был, темный сад, ничей - он трав в нем набрал, настой сварил, и ну
господские сокровища настоем тем мазать. Все сделал, сказал нужное, одно
осталось: три раза замок с наговором обойти - да не вышло. Всадил турок
заезжий стрелу в бок на третьем заходе...
С тех пор, дед баял, и пошло: ходит немец по ночам, в красной ермолке
да халате, как тут в Городе все ходят, и стережет захороненное.
Рассмеялся я в глаза старику, даром что глаза те слепыми были, и, как
стемнело, в замок пошел. Высоко скала та возносилась, и темнела на ней
часть стены крепостной; глухо шумел водоворот на реке, смутно и глухо.
Что долго лясы точить, отче, - вошел я в руины, вошел и чую - сон
одолевает, ноги не держат.
Лег на землю, а сам и не знаю, то ли сплю, то ли нет - только встает
из угла марево, и взгляд из него страшный; худое, бледное, будто из бумаги
сухой, а взор неподвижный, стекла венецианского, и улыбка вся белая,
холодная... Вгляделся я в глаза те, и отраженья своего не нашел в них.
Топориком я его ударил, отче, дедовским, чабанским, обушком сунул, а
там камень голый, нету никого, и гудит гулко под ударом. Рукой ткнул -
дыра в стене, и бренчит там. Я пригоршню вытащил, и на свет лунный
выскочил, а в пальцах червонцы; и кровь по руке течет, и из груди, вроде
как сам я себя бил. Ежели не верите, отче, глядите сами, до сего дня рубец
имею.
Почему вы улыбаетесь, отче?.. Не верите? Что встает в углу у тебя,
священник?! Погляди мне в глаза, погляди... Отче! Почему у тебя во взгляде
пусто? - и нет в нем Момчила-мадьяра, Маймуном прозванного... И ермолка
твоя красная... Господи!.. Прими...
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще.
Возможно... - и даже скорей всего, потому что Якобу не довелось услышать
эту исповедь, окунуться в срывающийся ритм ее дыхания, и Книга Небытия
никогда не раскрывалась перед ним на этой странице.
Якоб Генуэзо написал ее сам. Годы спустя. И долгое время после того,
как последнее слово исповеди Момчила-мадьяра легло на дорогую рисовую
бумагу - долгое время не снилась удивленному Якобу шуршащая Книга, и
оплавленное лицо над ее алтарем...
А потом ему приснился тусклый рассвет, городские Ворота Заката,
унылый караван, выходящий из окованных створок, и молодой порывистый Якоб,
в мальчишеском восторге неведения движущийся навстречу своей судьбе,
навстречу Книге Небытия и руинам горного храма Сарта Ожидающего.
И все началось снова...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КНИГА НЕБЫТИЯ
6
"Рай или кладбище?
Древняя равнина сумерек
В золоте нежных лучей.
Люди с желтыми сморщенными лицами
Выходят из руин храма".
...Аккуратно сложенные один на другой большие плоские камни,
поддерживаемые большими плоскими досками. И те, и другие - серые. Здесь
так живут.
Невысокие загоны из жердей для злобных мохнатых коз, привезенных
невесть откуда, - загоны на крохотных, отвоеванных у скал участках.
Загоны, похожие на дома, и дома, похожие на пещеры; несмотря на поросшие
мхом крыши, несмотря на собранные из каких-то фантастических обломков
дерева двери, и большая часть дверей не заперта и скрипит, покачиваясь на
ветру.
Камень, скука и запустение. Царство камня. В городе тоже камень, но -
обтесанный, отшлифованный, приглаженный, с узорами и орнаментами.
Одомашненный, цивилизованный материал, единственное назначение которого -
служить человеку - не только ограждая и защищая, но и радуя глаз, руку,
опускающуюся на гладкие полированные плитки мозаик...
Здесь же камень дикий, непричесанный, подобный окружающим скалам, и
поэтому дома выглядят порождением гор, своим, родным; неказистые с виду,
они прочны и способны противостоять не только зимним ветрам, но и нередким
землетрясениям. Дома вросли в скалы, и горы приняли их вместе с людьми,
живущими под приземистыми заросшими крышами... И храмы их, полуразрушенные
и заброшенные храмы, были под стать горам и людям.
А камень храмовых стен оказался гладким и шершавым. Так не бывает. Но
ноздреватый сланец разбитого храма - или кладбища? - был гладким и
шершавым одновременно. И еще он был прохладным. Это в такую-то жару...
Ладно. Он пришел сюда узнавать и удивляться. Знаний пока что не
прибавилось, а странные прохладные стены вряд ли являлись самой
удивительной загадкой руин. Ладно.
Угрюмый бородатый проводник остался снаружи. Нет, он не боялся - днем
горцы вообще ничего не боятся - просто чужестранцу вежливо предоставлялось
право на одиночество. Да и бывал этот проводник здесь, наверное, раз сто;
все примелькалось, ко всему привык, и к валунам привык, и к алтарю в
полроста, и к вон тому каменному идолу в углу...
Пресвятая Дева!.. Ну и лицо у него! Идол как идол, на удивление
пропорциональный, и линии никак не первобытные, Элладой пахнет - но лицо!
Создавалось впечатление, что мраморные черты исказила гримаса дикого
гнева, и так сильна была бешеная ярость, что каменные складки
расплавились, потекли прорвавшейся из разбуженного вулкана лавой, и
застыли в неузнаваемости, в неопределенности выражения на искаженном лице
стража руин...
Теперь Якоб знал, как на самом деле выглядит Сарт Ожидающий. Никак. И
каждый раз по-разному. Осталось лишь выяснить, что это за Сарт и чего он
ждет?.. А ведь, судя по взгляду, он когда-нибудь дождется...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг