Хорошо хоть догадались, свечку оставили, или что там у них вверху
горит - не могут парсы без огня, но опять же, к примеру, есть огонь
дурной, это на площади по жаре, а есть вполне нужный, свечечка вот такая,
чтоб видна была скрипучая лесенка, и перила, и все, как положено...
В небольшой плошке с маслом плавал крученый фитиль, и испуганный
огонек оглядывался по сторонам, высвечивая узкую пятиугольную площадку,
каменные грубые статуэтки по углам, приземистые коренастые силуэты забытых
богов и вздувшуюся сидящую фигуру умершего, завернутую в белый шелковый
лоскут. Покойный парс бессмысленно глядел на задумчивого Шируйе,
скребущего свою клочковатую бороденку, словно намеревающегося выскрести
оттуда нечто, годящееся в добычу - и вычесал-таки, выскреб, и нагнулся к
сидящему, ловко отрезая пухлый безымянный палец, на котором надето было
неширокое кольцо, надето камнем вовнутрь.
Ненужный кусок плоти полетел вниз, в попятившуюся любопытную темноту,
и вор подошел к ограждению, разглядывая снятый перстень. Вишнево-красный
камень в золотой оправе мгновенно налился светом фитиля, и вырезанный на
нем глаз - похожий скорее на скалящийся рот, с зубами ресниц и вспухшим
языком зрачка - глаз весело подмигнул остолбеневшему Шируйе. Пламя
лампадки задрожало и погасло, словно впитанное багровым камнем, и лишь он
продолжал светиться в окружающей тьме; и в свете перстня померещились
Шируйе смутные человеческие очертания у опор Башни Молчания. Вор вгляделся
в шелестящий кустарник и только хлопанье крыльев за спиной вынудило его
снова обернуться к площадке.
Тела не было. На его месте сидел горбатый пятнистый гриф в белом
шелковом покрывале, и клюв его раздирала сардоническая ухмылка. Шируйе
вжался в перила и с ужасом глядел, как хихикающая птица встает на
человеческие пятипалые лапы со вздувшимися синими венами у колена, и
голова ее в зеленом тюрбане нависает над трясущимся испуганным человеком.
И когда понял Шируйе, что человек этот - он сам, то короткий хрип
расплескал гранатовый сок ночи, и рыжебородый вор, ломая перила, рухнул на
мягкую землю у одной из опор. Тихо было наверху, и умерший парс
по-прежнему лежал у своего края без поручней, и коренастые силуэты
охраняли покой Башни Молчания. Что было - и было ли что-то?
Человек в широкой длиннополой рясе приблизился к неудачливому
кладбищенскому вору. Нет, не падение с площадки помогло бедному Шируйе
стать, наконец, на вожделенное довольствие Аллаха, да пребудет он во веки
веков! - еще там, наверху, тяжестью тела своего ломая сухое ограждение,
был он мертв, и сердце его сжала цепкая ледяная ладонь.
- Для зрелого мужа добыча - лишь сердце человека, и нет в добыче той
пайщиков, - пробормотал стоящий и быстро зашагал прочь; слишком быстро для
сутулой старческой фигуры, немощной на вид, и длинных седых волос,
выбивавшихся из-под капюшона.
А забытый перстень с вишневым скалящимся взглядом остался лежать в
сырости шуршащей травы. Завтра его подберут. Ни к чему хорошей вещи
пропадать зря. Совершенно ни к чему.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или так, но не совсем.
Возможно...
Но когда через годы Якобу Генуэзо снилась Книга Небытия и он до рези
под веками всматривался в темную смерть неудачливого воришки Шируйе - Якоб
не мог рассмотреть цвет халата убитого, не запоминал высоту опор Башни
Молчания, но багровый камень перстня неизменно улыбался сквозь завесу лет.
Тот же камень грустно улыбнется с руки постаревшего лекаря Якоба,
когда беспокойный ручей его жизни вольется в свое время в океан
неведомого. Но об этом - потом. И не здесь. Возможно...
2
"Едва ли не больше,
Чем в самых высоких горах,
Для сердца сокрыто
Вечных истин и откровений
В толчее городского базара..."
Всклокоченный порывистый сирокко метался над притихшими улицами,
стряхивая с веток кричащих птиц, закручивая пылевые воронки; никак не
удавалось бешеному ветру сдвинуть с места упрямую косматую тучу, зависшую
над малой площадью Ош-Ханак и с любопытством оглядывавшую столпившихся
людей. Наконец, ветер устал. Отдуваясь, он присел на покатую крышу
ближайшего дома, и в наступившей тишине отчетливо прозвучали слова
пришлого проповедника в клетчатом покрывале шейха, схваченном на лбу
простым металлическим обручем.
- Да услышат слышащие меня: если в душу закрался гнев - демоны
безрассудства овладеют ей. Если в душу закралась тревога - демоны отчаянья
овладеют душой. Если же похоть войдет в душу - демоны распутства войдут
следом. Где есть любовь - там есть и ненависть, где есть боль - там есть
страх. Откажитесь от страстей, братья мои, откажитесь от чувств, и
уподобится человек невинному младенцу - действующему, не зная зачем,
идущему, не зная куда; телом подобен вкусивший истины сохлому дереву, а
сердцем - остывшему пеплу...
У босых ног шейха на корточках сидели его ученики - трое мужчин и
девушка, с бесстрастными лицами древних идолов. Ничего не отражалось в их
тусклом взгляде, и неподвижность сидящих была сродни неподвижности статуй.
Якоб Генуэзо протолкался сквозь ряды любопытствующих зевак и стал
разглядывать пришельцев.
Не в первый раз жизнь сталкивала молодого лекаря с последователями
секты Великого Отсутствия. Удивительное дело - многие считали их своими,
люди Торы и Евангелия, адепты Будды и Магомета наперебой повторяли звучные
кованые строки о вреде страстей и истинном сердце, но мало добровольцев
рисковало навсегда покинуть грешный, но такой привычный мир, и удалиться в
горные урочища Отсутствующих, где аскетизм доводился до степени,
граничащей с самоубийством.
"Сильное истощение, - машинально определил Якоб, глядя на худые,
перевитые венами руки шейха, воздетые к темному предгрозовому небу. -
Сильное, но на контроле... Так можно тянуть до глубокой старости.
Собственно, он и не молод... Интересно, зачем они явились в Город? Неужели
надеются на неофитов?! Конечно, сказано "идите на улицы и базары", но
нельзя же все понимать буквально..."
Толпа качнулась, и потерявшего равновесие Якоба придавили к жирному
резнику из соседнего квартала, благоухавшему дешевым мускусом и парной
бараниной. Брезгливый лекарь предпринял попытку отодвинуться от жаркого
бока мясника - и увидел причину давки.
К проповеднику, расталкивая сторонящихся горожан, двигались айяры
Звездного Пса, владыки спокойствия, начальника ночной стражи; и потные
лица их лоснились от предвкушения грядущего удовольствия. То ли пришлый
шейх забыл в экстазе передать кому положено необходимый хабар, то ли
опасная сладость кипрского вина ранее срока ударила в бритые лбы под
кожаными шлемами, - но вышедший вперед усатый айяр с кривым ножом
десятника и не менее кривыми ногами кочевника явно не отличался
веротерпимостью.
- Эй ты, незаконный сын хрюкающего, - стражник подкрутил усы, гордясь
уставным остроумием. - С каких пор плешивые евнухи, прикусившие палец
изумления зубами глупости, осмеливаются распахивать нужник своего рта без
должного на то позволения?!
- Когда в человеке сидит шайтан, - холодно ответил шейх, - он изредка
высовывает наружу хвост. Без должного на то позволения. Взгляни на язык
свой, порицающий меня - не увидишь ли ты кисточки на его безволосом
конце?..
Толпа опасливо затаила дыхание. Багровый айяр направился через
площадь, сбычившись под спокойным взглядом проповедника, на дне которого
сворачивалось в клубок неведомое. Когда десятник, засунув большие пальцы
рук за широкий шелковый кушак, поравнялся с недвижными учениками - девушка
молча встала и заступила ему дорогу.
- Прочь, распутница! - тыльная сторона короткопалой ладони, поросшая
жестким бурым волосом, наискось хлестнула девушку по щеке. Она пошатнулась
и осела на сухую глину; кровь потекла из разбитого рта, придавая так и не
изменившемуся лицу вид странной, праздничной маски.
Айяр повернулся - на его пути уже стоял следующий из секты Великого
Отсутствия. Хищно ощерившись, стражник присел на расставленных плотных
ногах, и синий нож полоснул руку дерзкого.
Ничего не произошло. Вставший на пути, высокий мужчина
неопределенного возраста, не шелохнулся. Дикая свирепая ярость исказила
черты десятника, выступающие скулы отвердели, и нож умело запорхал вокруг
застывшего человека, окрашивая пурпуром серую запыленную одежду.
Шейх не повернул головы. Набрякшие веки опустились, и суровое лицо
глядело поверх собравшихся, в дальний угол площади; замерший в жутком
оцепенении Якоб хотел было повернуться к неизвестному, заинтересовавшему
проповедника больше боли и позора учеников - и не смог. Тело отказалось
повиноваться.
Разгулявшийся айяр внезапно отпрыгнул от окровавленной жертвы, и в
тигрином изгибе его спины промелькнула неуверенность. Он качнулся, сделал
два шага назад и остановился, вжимая шею в массивные плечи.
Казалось, он внезапно забыл, где он и что с ним.
- Вот ты где... - хрипло пробормотал десятник, уставясь в пустоту
перед собой и напряженно обходя по кругу нечто, невидимое зрителям, но
хорошо знакомое ему самому. - Ты осмелился прийти за мной днем... Ну что
ж, надолго запомнит ад Али-Зибака из Тарса...
"Он сошел с ума!" - отчетливо прозвучало в мозгу у Якоба, и в этот
момент нависшая туча обрушила на Город искрящийся водопад; и безумный айяр
издал боевой клич, рассекая ножом пелену дождя.
Собравшиеся в тот день на малой площади Ош-Ханак часто задумывались
потом: рассказывать ли им о случившемся, или лучше будет покрыть кобылу
болтливости жеребцом благоразумия.
На площади живой кричащий человек бился с бесплотным призраком, с
воздухом, с водой, рубя клинком брызжущее марево, взвизгивая и зажимая
ладонью несуществующие раны. Айяр храпел загнанным животным, голова в
кожаном шлеме моталась из стороны в сторону; наконец он припал на колено,
острый нож трижды разрезал мокрый воздух, и слабеющие ноги не удержали
грузное тело.
Упали последние капли. Молчащий шейх по-прежнему не отрывал взгляда
от дальнего угла площади, и Якоб наконец нашел в себе силы повернуться.
Шейх пристально всматривался в доминиканского священника фра Лоренцо из
португальской миссии, а подавшийся вперед священник впился в упавшего
стражника остановившимся взглядом из-под грубого полотна капюшона, и плечи
его дрожали от напряжения...
Якоба сильно толкнули в грудь.
- Ты лекарь? - гнусаво каркнул один из друзей лежащего десятника. -
Проверь...
Якоб склонился над айяром и прижал пальцы к колючей толстой шее.
Пульса не было. Зрачки умершего расширились, и в них стоял - страх.
Страх.
Рядом в пыли, мокрой и липкой после дождя, валялся узкий перстень с
багровым, как лицо айяра, камнем - видимо, потерянный мертвым. Не
сознавая, что он делает, Якоб незаметно накрыл перстень ладонью и сунул за
пояс своей шерстяной джуббы.
3
У бронзовой двери в зал государственной канцелярии Якобу пришлось
остановиться. Перед лекарем стоял безбровый гигант в туго подпоясанном
халате, уже начавший оплывать, но пока сохранивший внушительность форм.
Его руки умело скользнули по телу Якоба, и вороненый дамасский кинжал,
служивший при необходимости ланцетом, перекочевал за пазуху дорогой, шитой
мелким бисером одежды обыскивающего.
Гиганта звали Лала-Селах, и он был евнух.
Три года назад уединение благословенного эмира Ад-Даула в
благоуханных женских покоях бесстыдно нарушили молодые горячие вельможи,
справедливо полагавшие, что хорошему нет предела, и настойчиво заверявшие
царственную особу в необходимости смены власти. Наместник Аллаха стал
возражать против их острых и блестящих доводов, а поскольку в жилах эмира
текла неуступчивая кровь лихих тюркских наездников, вскипевшая под
звездами очей насмерть перепуганной красавицы, - беседа несколько
затянулась, и в покоях Сплетающихся Орхидей появилось новое действующее
лицо. Им оказался барлас дворцовой охраны германец Свенельд, плохо
понимающий звучный фарси, зато хорошо понимающий язык стали. Тяжелый топор
германца оказался столь весомым аргументом в споре, что отделавшийся
легким испугом эмир долго взвешивал после на весах справедливости подвиг
бесстрашного Свенельда и его же наитягчайшее прегрешение. Дело в том, что
в перерывах между взмахами топора барласу довелось лицезреть обнаженные
прелести любимейшей из многочисленных жен правителя - что само по себе
приравнивалось к попытке переворота.
Проблема решилась крайне просто. В тихой комнатке сверкнул узкий нож
придворного врача, совершенно никчемный кусок плоти шлепнулся в медное
ведро, и не стало голубоглазого телохранителя Свенельда; а возле престола
солнцеликого встал голубоглазый евнух Лала-Селах, получивший награду и
высокое соизволение беспрепятственно глядеть на красавиц гарема, и надолго
запомнивший сиятельную милость.
Вот он-то и встретил Якоба у дверей канцелярии. Лекарь знал историю
евнуха. Подобные операции люди его возраста и телосложения переносят
весьма нелегко, и когда б не мастерство и италийские снадобья генуэзца -
не жить бы Лала-Селаху под изменчивым горбатым небосводом.
Гигант дружелюбно кивнул и рывком распахнул гудящие створки.
Великий кади пил розовый шербет. Занятие это столь увлекло
мудрейшего, что он милостиво отмахнулся от подробных изъявлений уважения
со стороны дотошного Якоба, и жестом указал на низенький табурет перед
огромным креслом, поручни которого были выполнены в форме двух изогнутых
клинков, долженствующих символизировать Меч Правосудия и Меч Бдительности.
По замыслу кади, всякий сидящий напротив таких символов мигом оставлял
пустыню зломыслия и погружался в водоем раскаяния.
Каяться Якобу было не в чем, и он спокойно присел на табурет.
Кади допил шербет и вытер бороду.
- Ты ли зовешься Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак? - для начала
спросил кади, хотя вряд ли его действительно интересовал ответ.
- Да, о мудрейший, - Якоб попытался привстать, и снова жест кади
остановил его. Похоже, судья нервничал.
- Тогда именно ты совместно с городским векилем выполняешь
обязанность регистрации смертей жителей в Своде записей?..
- Осведомленность великого кади не имеет границ, кроме границ,
очерченных Всевышним, - склонил голову Якоб.
Что-то не понравилось в этих словах великому кади. Видимо, он
сомневался в праве неверного рассуждать о границах, установленных Аллахом,
да еще в отношении его самого, высокого и великого кади; и он долго жевал
высохшими губами, недовольно морщась.
- И именно ты подал прошение на высочайшее имя с просьбой
расследования некоторых случаев таковых смертей, кажущихся тебе
насильственными. Можешь ли ты представить доказательства?
- Увы, нет, о великий кади, - Якоб хотел объяснить раздраженному
судье мотивы своих догадок, но их обоих прервал лязг колец резко
отодвигаемой шторы. За волной отлетевшего бархата, в проеме тайного
помещения, возник невысокий плотный человек средних лет, в простом
замшевом полукафтане и мягких сапогах тюркского образца. Он порывисто
шагнул вперед, и узкие щелочки черных глаз обратились к Якобу.
Кади согнулся в поклоне.
- Ты был вчера на площади, - утвердительно заявил незнакомец. - Ты
видел смерть айяра. Ты - лекарь. Отчего умер мой воин?
Некое тайное чувство подсказало Якобу, что с этим человеком нужно
разговаривать коротко и прямо.
- От страха, - ответил Якоб.
- Ты слышал, кади? - человек повернулся к бледному судье. - И ты
выдашь Джакопо Генуэзцу фирман на расследование, и наказан будет всякий,
отказавший ему в помощи или закрывший перед ним ворота. Ты сделаешь это,
кади, потому что я не хочу, чтоб мои воины умирали от призраков - но
трижды не хочу, чтобы они умирали от страха!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг