Генри Лайон ОЛДИ
СТРАХ
Ночь проходит без сна.
Перед мысленным взором всплывают
Те глаза мертвеца, что меня поразили недавно.
В круглом зеркале у постели...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫЖЖЕННЫЙ ВЗГЛЯД
ОРНАМЕНТ
Хайя - алаль - фаллах иль алла - акбар! Да, это я, о мудрейший кади
нашего благословенного Города, я, висак-баши у стремени великого эмира -
прозванный людьми Алямафрузом, что значит "Украшение мира", и преданный...
Что? Увы, увы, о волос бороды пророка - каков мир, таково и
украшение. Иблис, Иблис метет хвостом улицы и базары, Иблис смущает умы
правоверных, и горько рыдают полногрудые гурии в садах Аллаха, видя
прекрасные зрелые мужские души, идущие мимо красавиц прямиком в ад - а что
взять тоскующей гурии с высохшей хилой души праведного седовласого шейха?!
О нет, нет, узел чалмы мира, я не для того отвязал джейрана своего
красноречия, чтобы охотиться в рощах намеков, я лишь хочу объяснить, что
привело меня, висак-баши зеленого знамени сунны, в квартал Ан-Рейхани к
дому горшечника Нияза, обнесенному забором - вай, таким высоким забором,
таким гладким забором, что лишь пери перелетит через него... а зачем пери
нужны глаза Зейнаб, дочери Нияза, подобные ширазскому топазу, губы дочери
Нияза, подобные бутонам дикой розы, плечи дочери Нияза, подобные... - и
кто найдет, чему подобны плечи и иные достоинства красавицы Зейнаб?!
Вот и я говорю, досточтимый кади, что не нужны крылатой пери,
порождению ифритов горы Каф, ни уста, ни плечи, ни прочие составные части
красавицы Зейнаб, зато они очень нужны стоящему перед вами Алямафрузу; а
горшечнику Ниязу именно поэтому нужен высокий забор, и необходим старому
лысому Ниязу, да воссядет шайтан на его лысину, необходим свирепый зверь
франкской породы Муас-Тифф, очень дурно воспитанный кяфирами и очень не
любящий бедного висак-баши у стремени...
Хорошо, хорошо, о ходячее блюдо райского плова, я не буду утомлять
иссушенные постом мозги великого кади своей болтовней, а сразу скажу - да,
это я довел джинноподобного слюнявого Муас-Тиффа до прыжка, достойного
горного архара, в результате которого проклятая собака и оказалась на
улице, перед несколькими безымянными правоверными и случайными гяурами,
как то: лекарь Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак, излечивший меня
некогда от некоторой болезни, о какой не принято упоминать в почтенном
собрании, а также священник фра Лоренцо из секты пророка Иссы, и небольшое
количество особ женского пола, не покрывших чадрой нечестивые, но
прелестные личики.
Я уж было совсем собрался опустить на визжащих служительниц такого
приятного порока плащ своей храбрости, но лохматый дикий гуль, уже
вцепившийся слоновьими клыками в зуннар фра Лоренцо, неожиданно завизжал
ударенным щенком и повалился на спину, захлебываясь кровавой пеной без
видимой на то причины. Я полагаю, пророк Исса все-таки имеет немалый вес
перед Аллахом, ибо отпустивший старика Муас-Тифф недолго бился в
конвульсиях, уйдя с прощальным воем в ад - а худшего места трудно и
представить, даже в опьянении, запрещенном истинному мусульманину, но
совсем слабо запрещенном, если быть справедливым...
О сандалия халифа Али - причем правая сандалия! - я клянусь, что
квартал Ан-Рейхани мгновенно наполнился топотом бегущих ног, а впереди
всех несся, расправив плечи возраста, внезапно помолодевший фра Лоренцо, и
я еще подумал, что если старый гяур при виде Разрушительницы дворцов и
Разлучительницы собраний преисполнился силами цветущей юности, то сколь
доблестны стали бы дряхлые последователи истинной веры, и лично мудрый
кади нашего славного Города, если выпускать на них хотя бы раз в месяц
любимых эмирских барсов с гор Тау-Кешт...
Да, о уста ангелов седьмого неба, я уже засунул язык своей дерзости в
шаровары своей скромности, и если что и привлекло в тот день мое
недостойное внимание, так это заявление Джакопо Генуэзца о неестественно
расширенных зрачках ушедшей в небытие собаки, в стекле которых ясно
читался невыносимый ужас - но какое дело висак-баши у стремени повелителя
до страха в налитых злобой глазах дохлого франкского пса, когда из-за
дувала мне уже улыбались звезды под покрывалом сумерек, дивные глазки
красавицы Зейнаб, обещавшие влюбленному Алямафрузу все, что только может
пообещать женщина - а пообещать женщина может многое, если захочет
выполнить обещанное - ибо сказано в Коране: "Женщина вам пашня, пашите ее
как угодно..."
Возможно, все было именно так. Или иначе. К примеру, в беседе
веселого влюбленного Алямафруза с городским кади вполне могло оказаться
больше или меньше причудливых пряностей Востока. Возможно... Но когда
через многие годы Якобу Генуэзо снилась Книга, и непредсказуемость сна
распахивала ее как раз на этой странице - Якоб вновь вглядывался в
небрежный летящий почерк, вновь слышал иронию легкомысленного висак-баши,
опять и опять замечал раздражение в строгом судейском голосе... и кому
какое дело, так оно было или не так?!
Во всяком случае, как только сомнения закрадывались в душу лекаря, и
память его начинала заново складывать из стекляшек свершившегося мозаику
судьбы - зыбкий сон стремительно истекал мерцающими струйками, Книга
Небытия скрывалась в тумане пробуждения, и последними исчезали неровные
строки в правом нижнем углу сегодняшней страницы...
Разное думаем мы, забывая, что жизнь в этом мире есть всего лишь
жизнь в этом мире...
1
"...Город имбирных башен,
Мускуса и печали,
В тоске о морской прохладе,
Ты спишь, разметав по камню
Не знавшие гребня пряди..."
Якоб Генуэзо вышел на порог своего дома и полной грудью вдохнул
прохладный утренний воздух, несущий слабый запах моря, соли, смолы
пеньковых канатов и серебра бьющейся рыбы. Значит, сегодня можно будет
выйти к морю...
Это удавалось далеко не всегда. Собственно, как и многое другое в
этом Городе. Иногда можно было битый час блуждать по знакомым и незнакомым
переулкам, бежать на возникший совсем рядом плеск воды - но почему-то так
и не выбраться на набережную. А в иные дни свернешь за угол - и вот оно,
море, лижет древнюю кладку парапета, а у мола уже швартуются два-три
чужеземных корабля, и бородатые капитаны удивленно протирают глаза при
виде тонущего в рассветном тумане Города, не отмеченного ни на одной
карте.
Впрочем, на картах многое не было отмечено, зато они изобиловали
изображениями нагих сирен, кракенов и морских змеев, значительно менее
приятных, чем незнакомый город; и капитаны, воззвав к Аллаху, или
перекрестившись, или выругавшись в тот же адрес, сходили на берег - а к
кораблю уже спешили местные перекупщики, матросы разбредались по окрестным
кабакам, тиская женщин и ввязываясь во все возможные и невозможные драки;
и к вечеру Город воспринимался всеми, как нечто само собой разумеющееся...
...Якоб немного постоял в дверях, прислушиваясь к сонному дыханию
жены, и направился к морю.
Чутье не подвело лекаря. Сразу же за поворотом перед ним раскинулся
безбрежный синий бархат, вышитый золотом восходящего солнца. Два корабля
застыли у пристани. Один из них, испанский галеон, торчал здесь уже
десятый день, и все не мог уплыть по никому не известной - и в первую
очередь неизвестной щеголеватому горбоносому капитану - причине. Второй
подошел совсем недавно, и коренастый седой норвежец ожесточенно щипал
квадратную бороду, глядя на пристань с хорошо знакомым Якобу выражением.
Якоб помахал ему рукой и задумался о себе. Вряд ли юному ученику
генуэзского полкового лекаря привелось бы попасть сюда, и уж, конечно, не
о Городе думал Якоб, когда его учителю предложили занять положенное место
в армейском обозе.
- Я уже стар, - сказал учитель. - Но я воспитал ученика. Вот он.
И юный Якоб зашагал в арьергарде панцирного полка знаменитых
генуэзских арбалетчиков. Гордость сияла в его глазах, и котомка с харчами
и нехитрым инструментом увесисто хлопала по оттопыренному заду.
- Эй, стрелок! - смеялись спутники. - Подбери фундамент, на него еще
кол не срезан!
Якоб не обижался. И гудела земля.
Обрыв.
Кровь. Кровь, грязь и пот. И отрезанные руки, и вспоротые животы, и
романтика кровавого поноса от солдатского случайного рациона. Раны,
зашитые сапожной иглой. Травы, собранные на обочине.
Сотник, которому Якоб спас обожженные пальцы, научил его стрелять. И
к тяжести котомки добавилась тяжесть цагры - боевого арбалета панцирной
пехоты. Его Якоб взял у убитого.
Обрыв.
Выпученные белки османского всадника, зависшего над Якобом. Ночной
внезапный налет и странный меч с двумя клинками, параллельно растущими из
широкой рукоятки. Меч для боя в темноте, когда нечетко видна голова врага.
Меч сломался.
- Айя - ильлаа! - и быкоголовая булава рухнула сверху. Чугунный бык
грустно глядел на лежащего юношу. Быку хотелось в стойло.
И гудела земля.
Обрыв.
- Хэй, торгаш, сколько просишь за эту дохлятину?!
- За этого богатыря? Двести дирхемов, уважаемый!
- Сними чалму, полей лысину! За такое состояние я куплю себе белую
наложницу!
- Купи и его впридачу! Пока ты будешь заниматься наложницей, он
займется твоей женой!
Драка. Мутная, бессмысленная базарная драка.
- Купи, капитан!.. Клянусь Каабой, галеры будут для него лучше
райских садов! Купи...
Качались сходни. И качалось море.
- Харр! - рычала горилла на палубной надстройке, мерно ударяя
колотушкой в малый медный гонг.
- Йаа - ах! - стонали полуголые гребцы, ободранной грудью наваливаясь
на выскальзывающий рычаг весла.
И качалось море.
Обрыв.
Стонал капитан, изрезанный в плавильне портовой попойки. Жесткая
ладонь ударила в затылок, и Якоб упал на колени у койки раненого.
- Лечи!
И он лечил. И качалось море. Больше его не приковывали к веслу.
Обрыв. Темнота.
Шторм. Табуны ржущих волн метались по вздувшимся водяным пастбищам, и
озверевшее небо нависало над ореховой скорлупкой, подхваченной тысячами
брызжущих смертей.
- Харр! - и палуба выгибалась спиной взбесившегося леопарда.
- Йаа - аах! - и весла лопались, не выдержав напора каменной воды.
И качалось море.
И кончалась жизнь.
Песок. Песок берега, любопытные крабы и вода в содрогающихся легких.
И невесомые, невероятные контуры башен Города, встающего за грядой бурых
холмов.
Человек встал, покачнулся и сделал шаг. Потом второй.
И Город пошел навстречу человеку.
...Якоб долго стоял на набережной, потом повернулся и медленно
двинулся обратно. Через несколько минут он, неожиданно для себя, оказался
на базарной площади, где, по уверению старожилов, сходились все улицы и
переулки этого неправильного Города - хотя изредка, собравшись именно на
базар, лекарь с трудом находил ее...
Пройдя площадь, он насилу отвязался от вечно пьяного рыночного
сапожника Марцелла, долго втолковывавшего Якобу о преимуществах коронного
удара римских легионеров - снизу вверх, коротким мечом, в подшлемный
ремень - перед длинномерными македонскими копьями-сариссами. Периодически
в пьяной болтовне сапожника проскальзывали такие подробности чуть ли не
тысячелетней давности, что Якоба невольно начинал мучить вопрос: откуда
всклокоченный опухший Марцелл мог все это знать?!.
Переулок закончился тупиком. Здесь никогда нельзя было быть
уверенным, что идешь, куда надо. Здесь вообще ни в чем нельзя было быть
уверенным. Даже в том, что тебе удастся уйти из Города - и не только
потому, что за южными воротами почти сразу же начиналась пустыня, откуда
регулярно налетали орды лохматых непонятных кочевников, расшибавшиеся о
мощь крепостных стен; и не только потому, что с запада лежали горы, где,
по слухам, водились великаны и колдуны, а на самом деле водились хмурые
неприветливые горцы, без особого радушия относившиеся к горожанам. Нередко
посланные на чье-то усмирение войска вообще не возвращались (война есть
война!), или возвращались, но с совершенно другой стороны, усмирив, как
выяснилось, множество никому не известных племен, и позаимствовав у них
кучу никем не виданных трофеев. Трофеи поступали в казну, жалованье
пропивалось выжившими, и все входило в прежнее русло.
Корабли тоже уплывали не всегда благополучно - что совершенно не
печалило матросов, привыкших к удачной торговле, крепкому вину и умеренным
ценам; и когда корабли все же уплывали, многие из команды оставались на
берегу - и население Города пополнялось гордыми франками, педантичными
бриттами, суровыми норманнами, светлобородыми россами и вспыльчивыми
нумидийскими неграми - всеми, кому Город приходился по душе.
Как и Якобу...
Свернув в очередной переулок, совсем отчаявшийся лекарь неожиданно
очутился перед собственной дверью. Некоторое время он ошалело взирал на
нее, успокаивая дыхание и слушая кухонную возню проснувшийся жены. Жена
ждала ребенка, и Якоб не хотел зря волновать ее.
"Город... - думал Якоб, - не бывает таких городов... Хотя я в нем
живу. Значит, и меня не бывает. Меня не бывает, и я очень хочу есть..."
Он улыбнулся и толкнул дверь.
Возможно, Якоб был прав. Возможно, такого города никогда и не было...
ОРНАМЕНТ
Высоко вознесла деревянные столбы свои над мелкорослыми кустами и
редкими деревьями окраины Башня Молчания. Именно к ней, к закопченному
массиву опор ее и крался, проклиная хлещущие колючие ветки, почтенный
кладбищенский вор Шируйе Неудачник.
О Аллах, ну что за нелепый народ эти огнепоклонники!..
Порядочный усопший должен лежать в порядочной земле, присыпанный
нерадивыми пьяными могильщиками лишь для успокоения родни - и для удобства
столь тяжелой работы его, рыжебородого Шируйе, для снятия с ушедшего
лишней тяжести, совершенно не нужной и даже обременительной там, где
всемогущий Господь ставит всех на казенное довольствие.
А эти, чтоб огонь прижег их помятые седалища!.. Вот и лезь теперь на
эдакое чудище, где нечистый покойник обязан ублаготворять, согласно
обычаю, пустые желудки стервятников. А он, Шируйе, отнюдь не молод, чтобы
отрываться от привычной грешной поверхности. И страшно, однако, - нет,
мертвых он давно уже перестал воспринимать иначе, чем как объект работы;
но одно дело - солидный умерший мусульманин, и совсем другое - нечестивый
маг-зороастриец, вокруг которого демонов, как мух возле падали...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг