Но новость всё-таки пришла и ударила под-дых. Вечор ещё загадывала
Панька ехать с утра на рынок, продать лишек оставшейся после зимы
картошки, но ночью проснулась от тянущей и всё нарастающей боли. Утром
едва хватило сил выйти и достучаться к Маше-хромоножке. Маша
накипятила воды, обложила Паньку горячими бутылками. Заваривала
медвежьи ушки, что сама Панька рвала прошлым летом. Не помогало ни
тепло, ни терпкий отвар. Вызвали врача. Он приехал на второй день,
сделал уколы и направил Паньку в больницу. Там Панька и провела два
лучших летних месяца. Врач сказал, что не в порядке печень. Шутил:
- Небось думала, что печёнка только у телят да поросят имеется? А
она и у тебя есть.
Панька тяжело переживала болезнь. Привыкнув держать в руках чужое
здоровье, не могла поверить, что собственное о неё не зависит. Мучило
воспоминание о доме: стоит брошенный, огород забурьянел. За зиму
Панька не тревожилась - прокормят, всем-то миром, пусть попробуют не
прокормить. Бесило чувство беспомощности. Панька ещё не знала, на кого
выльет копящееся недовольство, но домой после выписки ехала с таким
чувством, словно собиралась мстить за кровную обиду.
А мстить оказалось не за что. Маша в её отсутствие позаботилась о
доме, трава всюду обкошена, над низенькой оградкой палисадничка
вскипают, выплёскиваясь на дорожку, белые и лиловые шапки флоксов.
Прибрано и в доме, а две гераньки, чахнувшие в горшках на окне, дали
пышную зелень и зацвели.
Но уже на следующее утро подоконник был усыпан алыми лепестками.
Один за другим спешно отцветали флоксы, побуревшие соцветия казались
скомканными грязными тряпицами. Вскоре дом привычно оголился.
"Что же это такое?! - чуть не плача, думала Панька. - Как
проклятая я какая-то. Всё не как у людей. И не пожалеет никто. Машку
так все жалеют, что больная, а посмотреть - кто лучше живёт? Машка!
Весь дом в цветах. А у меня и такая безделка не держится..."
Через день, выйдя поутру, Панька увидала, что цветы в машином
садике погибли. Сама Маша с горестным изумлением разглядывала
обвисшие, почерневшие георгины и гладиолусы, облетевшую шток-розу и
флоксы. Пыталась что-то поправить, да нечего было поправлять.
- Как же это? - сказала Панька. - Морозом побило?
- Не было морозу, тётя Паня. Тёпло было ночью, - тихо ответила
Маша, бросила на землю пучок обобранных скукожившихся цветов и ушла,
держась рукой за стену дома.
Панька почувствовала, как в душе поднимается обида.
"Гордая стала, жалости моей не хочет. А я-то к ней с душой. Что ей
моя душа?.. Ей и так хорошо. Куры, вон у ей лучше всех несутся. Как бы
хорь не повадился..."
В непрекращающейся войне со всем миром прошла осень, зима и весна.
Теперь и впрямь уже ничто в жизни не менялось - некуда больше. События
только повторялись, наслаиваясь как рыбья чешуя. И с закономерной
последовательностью летом пришёл приступ боли. Только некого было
звать на помощь. Конечно, люди придут, сделают грелку, вызовут врача.
Люди ведь, не зверьё. Но никто не пожалеет, руки останутся холодными.
Никого Панька звать не стала. Изнылась, заботясь об одном - как бы
не закричать. Через сутки боль прекратилась, но долго ещё Панька
лежала в изъёрзанной постели, боясь резким движением вызвать новые
мучения. Смотрела в потолок, оклеенный лопнувшей во многих местах
белой бумагой, медленно думала.
Вроде не старость - тока-тока шестьдесят, а жизнь покончилась,
сгорела как свечка. И кто же её поставил и зажёг? Может не стоило
тогда держать данное умирающей знахарке слово? А кто мог знать, что
так повернётся?.. Сама бабка Тоня жизнь сполна прожила: семья была,
дети, внуки, правнуки. Жалела старуха лишь об одном, что не
освободилась от власти раньше, не пожила на покое. Значит, можно так
сделать: передать проклятие вместе с недоброй славой и нестерпимой
болью. Доживать оставшееся незаметно и спокойно. И пусть кто-нибудь
другой разбирается, как прожить, чтобы твоя сила не стоптала тебя
самого. Только где найти такую дуру, чтобы поставила свечку за
спасение пропащей души грешницы Прасковьи? А может свечка здесь и ни
при чём, может надо, чтобы та другая просто согласилась взять всё на
себя? Нет, нет, конечно нужна свечка, а то и вовсе никого не
отыщешь... а так, глядишь, и согласится кто, не зная...
Панька тяжело поднялась, пересела к столу. Последняя мысль
неотвязно мучила её. Придёт кто ни есть в церкву и просто по доброте,
не подумав, поставит свечку, вместе со свечкой сгорит вся панькина
беда и придёт освобождение. Но кого просить? Сама она с того сорок
шестого года в церкви не бывала, и не кабы почему, а просто ноги не
шли. Ровесницы, те, что когда-то исключали её из ячейки, все, кто не
уехал, стали такими богомолками, что любо взглянуть. Только и знают в
Погост шастать. Но за Паньку ни одна не сходит. И Маша не сходит.
Прежде, может, и согласилась бы, но не теперь. Гори сама вместо
свечки!..
- А теперь начинаем все вместе через две! - раздался с улицы
звонкий детский голос.
Панька встала, качнулась к окну. В проулке у её дома играла
дачниковская девчонка. Чтобы не месить по осени грязь, в землю проулка
были уложены стальные диски от тракторной бороны, а перед самой дверью
вместо ступени вкопан старый жёрнов от ручной мельницы. Здесь и играла
девочка. Присев на жёрнове, шептала что-то и с громким счётом прыгала
с одного диска на другой, стараясь не наступить на землю.
Панька замерла, поражённая простой мыслью. Попросить девчонку -
что ей, трудно? И сама она освободится, и с девчонкой ничего не
станется, у малых дурного глаза не бывает.
Панька распахнула окошко, позвала:
- Тебя как кличут, доча?
- Меня - Даша, - девочка выпрямилась и быстр перебежала на самый
дальний диск. - А вы - баба-Яга?
- Скажешь тоже. Я баба Паня. Поди сюда, я тебя медком угощу.
Любишь ведь медок?
Улыбки на лице девочки уже не было, Даша смотрела серьёзно, но
продолжала стоять на железяке, значит, игра не кончилась.
Панька налила из кувшинчика на блюдце мёда, торопливо спустилась
по ступеням, отворила дверь.
- На-ко Дарёнка сладенького...
И в этот момент Дашка сорвалась с места и исчезла на плетнём,
крикнув:
- Не догонишь!
Панька стояла в растерянности, руки её тряслись. Мёд прозрачными
слезами стекал с блюдца.
- Куда ты, Дарёнка? - шептала Панька. - Не убегай. Свечечку
поставь...
ДАЧНИКИ
Дом Тиху достался плохой, одно название, что дом, а по совести,
скорее амбар. Жить в таком - не великое удовольствие, в иное время
сказал бы: "Пущай там овинник живёт, а мне не с руки". Но выбирать не
приходилось, не только свои, но и люди сидели бездомными, ютились по
земляным норам и банькам. А многие и вовсе ушли на мох, жили на
островах, отгородившись от пришлых людей топью, в родные деревни
ходили как на охоту, с ружьями, и, бывало, сами поджигали избы, а
потом палили в выбегавших чужих. В такую пору всем худо живётся, одни
вороны жиреют.
Но вот чужие люди снялись и ушли, а за ними, переодевшись в
солдатское, двинулись и местные - добивать. В деревне остался лишь
немощный люд: старики, калеки да бабы с детишками, кто уцелел. Только
и немощным надо где-то жить. И вот, собрался народ с силёнками,
наскребли где смогли инструмента - пил да топоров, и начали рубить
избы. Первой была тихова изба. Семья в ней поселилась невеликая: Мишка
с женой. Детей у них прибрала война, а на двоих нескладного домишки
вроде и хватало.
Как вселились в дом люди, так пришёл и Тих. Ночью пришёл, чтобы
никого не тревожить. Обошёл дом со всех сторон, задрав голову осмотрел
соломенную крышу - добротно крыто, под лопату, для себя старались.
Постучал пальцем по брёвнам. Брёвна, ещё не улёгшиеся в стене как
следует, пахнущие лесом, а не избой, молчали. Тих стукнул сильнее.
Миш, никак стучит кто, - раздался в избе женский голос. -
Посмотреть бы...
- Спи, ветер это, - отвечал Мишка.
Тих огладил бревно ладонями и постучал согнутым пальцем в третий
раз. Дом наконец понял, что пришёл хозяин, открыл проход. Тих юркнул
за печку.
Мишка был тележником, мастерил колёса. По тем временам неплохо
зарабатывал, но в доме ничто не держалось. В деревне Мишку кликали
Баламутом. Вроде не сильно пил мужик, а всё одно - достатка нет.
Заработает чуток и просвистит куда-то. Дом оказался под стать хозяину:
его продувало со всех сторон, и не было в нём хорошего укромного угла.
Тих устроился на житьё за печкой. От тяжёлых сыромятных кирпичей
тянуло мокретью, но всё же здесь было потеплее. Да и где ещё жить
хозяину? Или за печью или в клети. Но клеть Тиху сразу не понравилась.
Немцы, отступая, сожгли лесопилку, в деревне не было досок, и для
клети Мишка натаскал зелёных ящиков, что валялись брошенные за
деревней. Дощечки в ящиках были сухие, звонкие, пропитанные мёртвым
ядом. Чёрные буквы по зелёной краске говорили непонятно. Тих немного
разбирал азы, но что значит: "Осторожно ВВ" или "Пушка зенитная 23
мм", - понять не мог. В клети Тих жить не стал.
Не пришёлся дом по душе и соседям. Шир и Топ, обитавшие в
добротных, довоенной постройки домах, пришли на новоселье, осмотрели
владения Тиха, и Топ сказал:
- Что поделаешь? Выбирать-то не из чего...
В первую же ночь после новоселья Тиха разбудил шорох за стеной. Из
плохопроконопаченного угла вылетел клок сухого мха, и в отверстии
показалась усатая морда. Тих ударил кулаком по чёрному шевелящемуся
носу. Крыса с визгом исчезла. И правильно, пусть знает, что здесь
хозяин есть.
Поначалу дел у хозяина оказалось предостаточно. Надо было
проследить, чтобы дом оседал ровно, не кренился набок, приходилось
выбирать короеда из неоструганных жердей, на которых лежала солома -
поленился баламут Мишка окорить жерди! Бывало, даже в огород ночами
выбегал: гонял вредную гусеницу. Потом попритих, начал скучать.
После войны жить стало получше. Бабка Феша - мишкина жена, завела
козу. Нрав у козы был скверный, но Тих к ней приспособился, порой даже
молочком разживался. Коза стояла в жердяном закуте, хлева у дома не
было.
К тому времени можно было бы и другой дом найти, но Тих уже привык
и не уходил. При налаженной жизни годы текут неприметно. Чернела
солома на крыше, сгибалась от старости бабка Феша, на смену одной
одряхлевшей козе приходила другая, молоденькая, но с таким же
противным норовом. А потом привалила беда. Пришёл Мишка домой после
гулянки - его, как знамого гармониста, на все свадьбы звали - лёг на
постель, сказал:
- Что-то, Феша, мне грудь зажало. Никак помираю, - да и впрямь
помер.
Мишку свезли на погост, повесили над домом белый флажок. Осталась
бабка Феша одна. С мужиком, хоть и непутёвым, всё легче, он где
поправит, где починит. Теперь дом остался на Тихе, а что Тих один
может?
Феша с козой, Феша на огороде, Феша у печки, а той порой стала
протекать под лопату крытая крыша. Сколько ж лет соломе бессменно
стоять? Начали стены проседать: в затенённых жгучей стрекавой брёвнах
завелась гниль. Тих бегал, старался, страдал, но потом у него
опустились руки. Устал. А бабка Феша, продав козу, уехала в город,
жить Христа ради казённой богаделкой.
Дождь лил сквозь сопревшую крышу, от сырости просел свод печи,
трухой рассыпался нижний венец. Обнаглевшие крысы шныряли по дому, не
обращая внимания на свернувшегося калачиком Тиха. Тих тоже ни на кого
не обращал внимания.
Зашёл сосед Шир. Долго сидел, вздыхал, а потом вдруг сказал, что
хочет перебраться в город. Его дом тоже стоял безлюдный.
- Как в кирпичах-то жить будешь? - вяло полюбопытствовал Тих.
- Не знаю. Приткнусь где-нибудь. Всё лучше, чем здесь.
Шир забрался ночью в стоящий грузовик и уехал неведомо куда.
Иногда снаружи появлялись люди, ковыряли пальцами стены, говорили
друг другу:
- Дом-то ещё не старый, мог бы стоять. Хозяина вот только надо.
- Я хозяин, - говорил Тих, но его не слышали.
Изредка отпирался заржавевший висячий замок, люди заходили в дом.
Тих знал, что это покупатели. Он прятался и следил за людьми, надеясь,
что дом купят и будут жить. Но с каждым разом надежда становилась всё
призрачней.
Купили дом неожиданно и как-то легкомысленно, так что Тих даже не
понял, всерьёз ли это. Покупатель не слазал в подпол, не заглянул на
чердак. Он лишь восхитился соломенной кровлей и сказал, словно самому
себе:
- Была бы цена, а то... Три года дом простоит - считай окупился.
В другое время слова эти насторожили бы Тиха, но сейчас главным
было то, что дом всё-таки купили.
Счастливый Тих помчался с новостью к Топу. Топ по-прежнему жил в
справном доме, хотя и дом, и сам Топ всё больше ветшали, а от когда-то
большой семьи осталась в деревне одна бабка Настя. Ну да это прежде
говорили: "поросёнок не скотина", а по нынешним временам так:
поросёнка кормят, цыпки по двору бегают - значит, справный дом.
Топ выслушал соседа, покачал кудлатой головой:
- Слыхал, слыхал. Ты погоди больно радоваться - знаешь, кто твой
дом купил? Дачники.
- Как это?
- Не знаю. Но Настя ворчала, что неладно это.
Вскоре въехали в дом новые жильцы: владелец с женой и дочкой -
востроглазой девчонкой лет семи. Эта-то сразу всё в доме облазала, Тих
уж не знал, куда и прятаться: влез под печку и сидел не шевелясь. А
девчонка волокла показывать матери найденные сокровища: прялку, старые
серпы, недоделанное тележное колесо, оставшееся ещё от Мишки.
Дом проветрили, обкосили репьё и стрекаву, выгребли из подпола
годами копившийся хлам, и гниль приостановилась, ушла вниз, где от
земли, хошь-не хошь, всегда прелью пахнет. Хозяйка было подступилась к
печи, но только дыма напустила, а стряпать приспособилась на
электрической плитке и вонючем керогазе.
Тих суетился больше всех. Ночью даже на кровати взбирался и шептал
на ухо спящим, что надо сделать: кровлю латать, сменить нижний венец,
править печь. Вроде бы его и слышали: заговаривали за обедом о делах,
но не делали ничего. Шатались по лесу да на мох, варили ягоду,
понемногу ковырялись в огородишке, но тоже как-то не всерьёз: картошки
почти не посадили, а всё больше развлекались с редиской и зелёным
салатом.
- Дачники, - сердито скрипел Тих незнакомое слово.
Потом пошёл дождь. Сразу закапало: на печь и в другом углу, где
стояла дашкина кровать. Тут уж и дачникам пришлось шевелиться. Завезли
шифер, жердей. Полетела вниз солома, на которой уже ромашки начинали
цвести, и дом оделся в серую волнистую кровлю. Дошла очередь и до
обвалившейся печи: её попросту разобрали и, выписав аж из самого Дна
печного мастера, поставили плиту. Хорошую плиту, со щитом, но уж
больно маленькую.
Для Тиха совсем не осталось в избе укромных углов. Ну да это
ничего, лишь бы дом как следует устроили. Опять приходилось следить,
чтобы правильно оседали стены под весом стопудовой крыши, подбивать
клинья под главную балку, недовольную, что по-другому чем печь давит
на неё плита.
Жить Тих приспособился в закутке, где Феша когда-то держала козу.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг