- Мое дело подневольное, - сказал Прупис. - А вы как хотите.
Потом он обернулся ко мне:
- Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.
Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа
они переоделись - и что удивительно, оказалось, что у них не только есть
штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и
рубашки или куртки - здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров.
Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем
меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.
Я прошел к койке, она была теперь моя. "Какой Армянин? - думал я. -
Куда он уехал? Или умер?"
На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне
койка понравилась - у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел,
чтобы попробовать, мягкая ли она.
- Ты чего расселся? - раздался голос.
Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.
- А ну, долой с койки!
Я поднялся.
- Простите, - сказал я, - но господин Прупис сказал, что я тут буду
спать.
- Ах, господин Прупис ему сказали! - с издевкой в голосе повторил
усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением он ударил
меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку.
Никто не остановил усача, а все начали смеяться, словно увидели
забавное зрелище.
- За что? - выкрикнул я.
- А вот за это! - Усач размахнулся, поднял ногу в башмаке и ударил
меня по ноге носком башмака.
Я взвыл от боли.
- А ну, на пол! - зарычал усач, который уже распалил себя так, что
мог меня убить.
Я сполз с койки на пол и постарался забраться под нее, но черный
башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль в темноту - было больно и
страшно. Но я же ни в чем не виноват! Когда наказывают любимца, всегда
известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу. Но здесь? За
что?
- Брось его, Добрыня, - сказал мой смуглый сосед, который сидел на
соседней койке и не участвовал в моем избиении. - Он же не знал, что
Армянин был твоим корешом. Он дикий.
- Ладно, - сказал усач, - не буду на него времени тратить. - Только
ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью!
- А что мне делать? - спросил я, выбираясь из-под койки, пыльный и
покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И воины, вставшие
из-за стола и подошедшие поближе, чтобы полюбоваться избиением,
засмеялись. А я готов был заплакать!
- Будешь спать на полу, - усмехнулся усатый Добрыня.
Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста.
Но он был страшный, а я - я никому не страшен.
- А теперь, - сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, - ты
поцелуешь мне руку. На!
Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул ее
по-женски. Рука подползла к моему лицу, ногти были обломаны, под ними
черная грязь.
- Ну!
И тогда я укусил его за тыльную сторону кисти. Я сделал это
инстинктивно. Я сам испугался - понял, что теперь мне пощады не будет.
И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни:
- Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь!
Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал, что меня
ничто не спасет - и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться.
Сначала я отбивался неразумно, бестолково, стараясь лишь избежать
ударов, но боль и обида заставили меня отскочить и постепенно я стал
соображать, что к чему. Более того, мне удалось уклониться от прямого
зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему в
подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня бить, потому
что схватился за челюсть.
А я уже озверел - я сам перешел в нападение.
Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными
любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в драках
не совсем новичок и, кроме того, я был куда моложе и подвижнее Добрыни.
Я боялся, что остальные воины накинутся на меня и задушат, но они
окружили нас широким кольцом и наблюдали нашу драку, как драку двух
петухов - с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились
свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим
удачным ударом.
Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или уклониться от
удара, к чему Добрыня оказался совершенно неспособен. Несколько раз я
таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как его молоты не
достигали цели.
У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не
без злорадства подумал, что глаз у него затечет.
Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык к слабым
противникам либо счел меня не стоящим внимания и потому не собрался
вовремя с силами, но теперь я его уже теснил и знал без сомнения, что
через минуту он будет у моих ног.
По гулу толпы зрителей, удивленному и, как мне казалось, угрожающему,
я понимал, что мне надо спешить, прежде чем кто-нибудь кинется ему на
помощь.
Но тут события приняли непредвиденный для меня оборот: Добрыня
отскочил от меня и почему-то побежал вдоль ряда кроватей. Ничего не
понимая, я стоял, пытаясь перевести дух и вытирая кровь из рассеченной
брови, которая заливала глаз.
- Эй! - крикнул кто-то.
И я увидел, что Добрыня несется ко мне, высоко закинув за голову
небольшой боевой топорик. Его лицо было залито кровью, и я подозреваю, что
в бешенстве он не соображал, куда он несется.
От смерти меня отделяли секунды, и потому я сразу перепрыгнул через
койку, а зрители раздались, пропуская меня.
Добрыня перепрыгнуть через койку не сумел: зацепившись башмаком, он
упал поперек нее и захрипел, дергая ногами, словно продолжал бежать.
Именно в этот момент в спальню вошел Ахмет в сопровождении
квадратного Пруписа.
Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего
особенного не произошло, даже если произошло землетрясение, спросил
негромко:
- Что здесь за бардак?
Наступила тишина.
- Он... на меня подло напал... - произнес Добрыня, стараясь
подняться, но ноги его не держали.
Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.
- А ты что скажешь? - этот вопрос относился не ко мне - со мной никто
не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.
- Добрыня его учил, - сказал чернявый.
- Я до этого подлеца... я до него... ему здесь не жить... - хрипел
Добрыня.
- Топором учил? - спросил Ахмет.
Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.
- Он бы на танке учил... Он сначала новенького измордовал, - сказал
он, - а потом велел руку целовать.
- А новенький руки не целует? - заинтересованно спросил Ахмет.
- Не любит.
Кто-то засмеялся.
Я так устал, словно весь день таскал тяжести - вот-вот упаду.
- А ты садись на койку, - сказал Прупис. - В ногах правды нет.
Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал
ее - тряпка была влажная.
- Вытрись, - сказал он.
Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец
помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших
обнаженных женщин в соблазнительных позах.
Я вытер лицо.
- Он подло не делал? - спросил Прупис у чернявого.
- Нет, только укусил Добрыню за руку.
- Ладно, сойдет.
Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и,
опершись пальцами о него, сказал со значением:
- Я молчал - я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто
его забьет - сам виноват.
- Правильно, - крикнул кто-то. Весело, со смешком.
- Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.
- Он из-за койки, - сказал чернявый. - Армянин на ней спал, его
кореш.
- Я знаю это лучше тебя, - сказал Ахмет. - Но я Добрыню не натравлял.
Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?
Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.
- Тогда разрешите представить, Тимофей... Как тебя по фамилии?
- Хозяевами были Яйблочко, - сказал я.
- Дурак, - сказал Ахмет. - Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был
любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.
Но я уже тоже был не тот, как час назад.
- Пускай попробуют, - сказал я.
- Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов
научить человека уму-разуму.
Господин Ахмет почесал в затылке.
- Какую мы ему фамилию дадим? - спросил он.
- Чапаев! - крикнул кто-то издали. - У нас Чапаева убили.
- Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь...
- Пускай будет Ланселот, - сказал чернявый. - Ланселота у нас давно
убили.
- Добро, - сказал Ахмет. - Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный
рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная.
Оправдаешь?
- Оправдаю, - сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И
не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то
Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но,
честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у
меня есть. И красивая.
Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот... будто конфетку
перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
- И на афише будет неплохо звучать, - сказал Ахмет. - Тимофей
Ланселот.
В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили
пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
Когда кто-то из моих соседей - а их в комнате было более двадцати -
просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту,
воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный
перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела
дверь - пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не
убивать.
Остальным до меня и дела не было.
Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской
фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений,
разговора, мытья, завтрака - здесь, в отличие от фабрики, собрались
сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати,
которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что
так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из
которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или
покорно ждать решений судьбы.
- Проснулся? - спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей
стороне во время драки с Добрыней. - Как спалось?
- Отлично, - сказал я.
Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
- Ты из любимцев, да? - спросил он.
Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается
весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
- Не хочешь, не говори - не все ли равно, под какой легендой
помирать, а, Ланселот?
- Меня зовут Тимофеем, - сказал я. - Тимом.
- Странное имя. Никогда не слышал.
- Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа
Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
- Крестьянские дети? - Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.
- Значит, из инкубатора, - сказал сосед. - Значит, любимец. Или из
идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я
знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была
тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
- А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил.
И всю Россию.
- Россию покорили спонсоры, - сказал я.
- Зови меня Батыем, - сказал мой сосед. - А вообще-то я - Вова. Вова
Батый, добро?
- А почему у нас имена какие-то дикие?
- Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
Значит, мы рыцари? А что это значит?
Вова Батый провел меня в умывальню - очередей тут не было.
В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли
блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не
потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый
кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не
ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный
Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они
сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.
После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во
двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было
прохладно.
Рабы принесли оружие - кипы мечей и копий. Мы все по очереди
подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне
выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.
Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю - я его уже
выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим
приятелем?
Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.
- Что мы здесь делаем? - спросил я.
- Ничего, отдыхаем, - сказал Батый.
- Что мы должны будем делать?
- Сегодня?
- Сегодня и потом.
- Сегодня будем тренироваться. А потом - драться.
Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную
солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.
- Мальчики! - крикнул Прупис. - Подтягивайтесь ко мне поближе.
Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня
страха, ведь человек должен всегда бояться - дрессировщика, спонсора,
сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь - нет. И в этом
был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где
царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть.
Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их
привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними
сделают, но трепещут каждой ворсинкой.
- Сегодня, - сказал Прупис, видя, что все его слушают, - мы
отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка
обязательна. Для ветеранов - по желанию.
Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг