квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что
пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый
Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но того
нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
- Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
Следовало бы, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает, что
профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в
том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был совершенно
пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на
гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу,
курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных
стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в
воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже
мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить
удалось, и, отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван
Николаевич начал плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных
зигзагов береговых фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось
под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только
второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была
груда платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка
и коробка спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван
облачился в то, что было оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло
удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и, второе,
удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки в
кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы
какой-нибудь придирки или задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у
щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за
летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому
себе:
- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями,
грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху,
лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон
горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из
всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый
рев полонеза из оперы "Евгений Онегин".
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали
на него внимание и оборачивались. Вследствии этого он решил покинуть
большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где
меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о
кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть арбатских переулков
и начал перебираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь,
по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами,
шикарных дверей посольских особняков.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий
оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к
Татьяне.
5. БЫЛО ДЕЛО В ГРИБОЕДОВЕ
Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном
кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною
чугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и
в зимнее время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она
превращалась в великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым
тентом.
Дом назывался "Домом Грибоедова" на том основании, что будто бы
некогда им владела тетка писателя - Александра Сергеевича Грибоедова. Ну
владела или не владела - мы того не знаем. Помнится даже, что, кажется,
никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так
называется. Более того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во
втором этаже знаменитый писатель читал отрывки из "горя от ума" этой самой
тетке, раскинувшейся на софе, а впрочем, черт его знает, может быть, и
читал, не важно это!
А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый
МАССОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз
до своего появления на Патриарших прудах.
С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "Домом
Грибоедова", а все говорили просто - "Грибоедов": "Я вчера два часа
протолкался у Грибоедова", - "Ну и как?" - "В Ялту на месяц добился". -
"Молодец!". Или: "Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти
принимает в Грибоедове..." и так далее.
МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не
придумать. Всякий, входящий в Грибоедов, прежде всего знакомился невольно
с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также с
индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями)
были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж.
На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная
надпись "Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен карась, попавшийся
на уду.
На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное:
"Однодневная творческая путевка. Обращаться к М.В.Подложной".
Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную
надпись: "Перелыгино". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали
разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях:
"Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты
скетчистов"...
Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской,
можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ:
"Квартирный вопрос".
За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором
изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой
за плечами. Пониже - пальмы и балкон, на балконе - сидящий молодой человек
с хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий
в руке самопишущее перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска от
двух недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта,
Сууксу, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)". У
этой двери также была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.
Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускам
грибоедовского дома, - "Правление МАССОЛИТа", "Кассы N 2, 3, 4, 5",
"Редакционная коллегия", "Председатель МАССОЛИТа", "Бильярдная", различные
подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка
наслаждалась комедией гениального племянника.
Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в
Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам -
членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И
немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не
наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно,
нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым,
пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, - известным всей Москве
билетом.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной
категории, но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он
видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж
теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости
он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в
двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми
с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась
лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый
попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии
Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию
отпускали по самой сходной цене, отнюдь не обременительной цене.
Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который
однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки
Грибоедова:
- Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?
- Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд
Арчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель.
Виртуозная штука!
- Умеешь ты жить, Амвросий! - со вздохом отвечал тощий, запущенный, с
карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому,
пышнощекому Амвросию-поэту.
- Никакого уменья особенного у меня нету, - возражал Амвросий, а
обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что
судачки можно встретить и в "Колизее". Но в "Колизее" порция судачков
стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас - пять пятьдесят! Кроме
того, в "Колизее" судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет
гарантии, что ты не получишь в "Колизее" виноградной кистью по морде от
первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда.
Нет, я категорически против "Колизея", - гремел на весь бульвар гастроном
Амвросий. - Не уговаривай меня, Фока!
- Я не уговариваю тебя, Амвросий, - пищал Фока. - Дома можно
поужинать.
- Слуга покорный, - трубил Амвросий, - представляю себе твою жену,
пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а
натюрель! Ги-ги-ги!.. оревуар, Фока! - и, напевая, Амвросий устремлялся к
веранде под тентом.
Эх-хо-хо... да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого
Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий!
А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками,
переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с
шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? _
С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да
вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные
литературные дела держат в городе, - на веранде, в тени вьющегося
винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка
супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим
вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы,
вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но
довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!..
В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на
Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в
ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших
Михаила Александровича.
Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в
комнате правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая
струя не проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в
асфальте жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из
подвала теткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось
пить, все нервничали и сердились.
Беллетрист Бескудников - тихий, прилично одетый человек с
внимательными и в то же время неуловимыми глазами - вынул часы. Стрелка
ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал
его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему
ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.
- Однако, - проворчал Двубратский.
- Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, - густым голосом отозвалась
Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая
писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом
"Штурман Жорж".
- Позвольте! - смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. - Я
и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того
чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?
- Сейчас хорошо на Клязьме, - подзудила присутствующих Штурман Жорж,
зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме - общее
больное место. - Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше
работается за городом, в особенности весной.
- Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену
отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, - ядовито и
горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
- Это уж как кому повезет, - прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала,
смягчая свое контральто:
- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится
еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
- Три тысячи сто одиннадцать человек, - вставил кто-то из угла.
- Ну вот видите, - проговорила штурман, - что же делать? Естественно,
что дачи получили наиболее талантливые из нас...
- Генералы! - напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
- Одни в пяти комнатах в Перелыгине, - вслед ему сказал Глухарев.
- Лаврович один в шести, - вскричал Денискин, - и столовая дубом
обшита!
- Э, сейчас не в этом дело, - прогудел Абабков, - а в том, что
половина двенадцатого.
Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в
ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что
Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум
позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно,
никого там не нашли.
- Он мог бы и позвонить! - кричали Денискин, Глухарев и Квант.
Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить
никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном
тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще
недавно было Михаилом Александровичем.
На первом - обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и
раздавленной грудной клеткой, на другом - голова с выбитыми передними
зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет,
а на третьем - груда заскорузлых тряпок.
Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины,
паталогоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по
телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по
МАССОЛИТу - литератор Желдыбин.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием,
отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было
произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.
Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше
сделать: пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в
грибоедовском зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным
платком?
Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно
напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым.
Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и
спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила
Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже
занятыми, и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело,
посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал
под музыку: "аллилуйя!!" Это ударил знаменитый грибоедовский джаз.
Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на
потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг,
как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и
веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант,
заплясал Жукопов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье.
Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман
Жоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг