"закон об оскорблении величества..."
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "погиб!",
потом: "погибли!..". И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то
долженствующем непременно быть - и с кем?! - бессмертии, причем бессмертие
почему-то вызывало нестерпимую тоску.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять
перед ним оказались глаза арестанта.
- Слушай, Га-Ноцри, - заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то
странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, - ты когда-либо
говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. или... не...
говорил? - Пилат протянул слово "не" несколько больше, чем это полагается
на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы
хотел внушить арестанту.
- Правду говорить легко и приятно, - заметил арестант.
- Мне не нужно знать, - придушенным, злым голосом отозвался Пилат, -
приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить.
Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной,
но и мучительной смерти.
Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил
себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой,
как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.
- Итак, - говорил он, - отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из
Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
- Дело было так, - охотно начал рассказывать арестант, - позавчера
вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который
назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в
нижнем городе и угостил...
- Добрый человек? - спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его
глазах.
- Очень добрый и любознательный человек, - подтвердил арестант, - он
высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...
- Светильники зажег... - сквозь зубы в тон арестанту проговорил
Пилат, и глаза его при этом мерцали.
- Да, - немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал
Иешуа, - попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть.
Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
- И что же ты сказал? - спросил Пилат, - или ты ответишь, что ты
забыл, что говорил? - о в тоне Пилата была уже безнадежность.
- В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая
власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет
власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство
истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
- Далее!
- Далее ничего не было, - сказал арестант, - тут вбежали люди, стали
меня вязать и повели в тюрьму.
Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на
пергаменте слова.
- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной
для людей власти, чем власть императора Тиверия! - сорванный и больной
голос Пилата разросся.
Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.
- И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! - тут Пилат
вскричал: - Вывести конвой с балкона! - и, повернувшись к секретарю,
добавил: - Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное
дело.
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с
балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.
Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в
фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как
отламывались ее края, как падали струйками.
Первым заговорил арестант:
- Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я говорил с
этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним
случится несчастье, и мне его очень жаль.
- Я думаю, - странно усмехнувшись, ответил прокуратор, - что есть еще
кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из
Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой,
холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, - прокуратор
указал на изуродованное лицо Иешуа, - тебя били за твои проповеди,
разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и,
наконец, грязный предатель Иуда - все они добрые люди?
- Да, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон, - убежденно ответил Иешуа.
- Оно никогда не настанет! - вдруг закричал Пилат таким страшным
голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев
кричал Пилат своим всадникам слова: "Руби их! Руби их! Великан Крысобой
попался!" Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так,
чтобы их слышали в саду: - Преступник! Преступник! Преступник!
А затем понизив, голос, он спросил:
- Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
- Бог один, - ответил Иешуа, - в него я верю.
- Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, - тут голос Пилата
сел, - это не поможет. Жены нет? - почему-то тоскливо спросил Пилат, не
понимая, что с ним происходит.
- Нет, я один.
- Ненавистный город, - вдруг почему-то пробормотал прокуратор и
передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, -
если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это
было бы лучше.
- А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и
голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить.
Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в
красных жилках белки глаз и сказал:
- Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека,
говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов
занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой
минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь,
берегись меня! Повторяю тебе: берегись.
- Игемон...
- Молчать! - вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять
впорхнувшую на балкон, - ко мне! - крикнул Пилат.
И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил,
что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона
преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.
Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокуратор
приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать
ему распоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от
других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы под страхом
тяжкой кары было запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или
отвечать на какие-либо вопросы.
По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона.
Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец со
сверкающими на груди львиными мордами, с орлиными перьями на гребне шлема,
с золотыми бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на
тройной подошве, в наброшенном на левое плечо багряном плаще. Это был
командующий легионом легат. Его прокуратор спросил о том, где сейчас
находится себастийская когорта. Легат сообщил, что себастийцы держат
оцепление на площади перед гипподромом, где будет объявлен народу приговор
над преступниками.
Тогда прокуратор распорядился, чтобы легат выделил из римской когорты
две кентурии. Одна из них, под командою Крысобоя, должна будет
конвоировать преступников, повозки с приспособлениями для казни и палачей
при отправлении на Лысую Гору, а по прибытии на нее войти в верхнее
оцепление. Другая же должна быть сейчас же отправлена на Лысую Гору и
начинать оцепление немедленно. Для этой же цели, то есть для охраны горы,
прокуратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский полк -
сирийскую алу.
Когда легат покинул балкон, прокуратор приказал секретарю пригласить
президента Синедриона, двух членов его и начальника храмовой стражи
Ершалаима во дворец, но при этом добавил, что просит устроить так, чтобы
до совещания со всеми этими людьми он мог говорить с президентом раньше и
наедине.
Приказания прокуратора были исполнены быстро и точно, и солнце, с
какой-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим, не успело
еще приблизиться к своей наивысшей точке, когда на верхней террасе сада у
двух мраморных белых львов, стороживших лестницу, встретились прокуратор и
исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник Иудейский
Иосиф Каифа.
В саду было тихо. Но, выйдя из-под колоннады на заливаемую солнцем
верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых ногах, площадь с
которой перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с
висячими мостами, крепостями и - самое главное - с не поддающейся никакому
описанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши - храмом
Ершалаимским, - острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, где
каменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от городской
площади, низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие,
тонкие не то стоны, не то крики.
Прокуратор понял, что там на площади уже собралась несметная толпа
взволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа в
нетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойные
продавцы воды.
Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с
тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и
объяснил, что сделать этого не может. Пилат накинул капюшон на свою чуть
лысеющую голову и начал разговор. Разговор этот шел по-гречески.
Пилат сказал, что он разобрал дело Иешуа Га-Ноцри и утвердил смертный
приговор.
Таким образом, к смертной казни, которая должна совершиться сегодня,
приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар-равван и, кроме того,
этот Иешуа Га-Ноцри. Первые двое, вздумавшие подбивать народ на бунт
против кесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором, и,
следовательно, о них здесь речь идти не будет. Последние же, Вар-равван и
Га-Ноцри, схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно
закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет
отпустить на свободу в честь наступающего сегодня великого праздника
пасхи.
Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен
освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри? Каифа склонил голову в
знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:
- Синедрион просит отпустить Вар-раввана.
Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, но
задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его
изумление.
Пилат и сделал это с большим искусством. Брови на надменном лице
поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.
- Признаюсь, этот ответ меня удивил, - мягко заговорил прокуратор, -
боюсь, нет ли здесь недоразумения.
Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права
духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном
случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть,
конечно, заинтересована.
В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не
сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в
произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых
местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он
позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках
брать его. Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри.
В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника
пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто
менее вреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак?
Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, но твердым
голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично
сообщает, что намерен освободить Вар-раввана.
- Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице
которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.
- И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, - тихо
сказал Каифа.
Все было кончено, и говорить более было не о чем, Га-Ноцри уходил
навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить, от них нет
средства кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же
непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его
существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное:
показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а
может быть, чего-то не дослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и
прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее
объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая
другая мысль: "Бессмертие... пришло бессмертие..." Чье бессмертие пришло?
Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии
заставила его похолодеть на солнцепеке.
- Хорошо, - сказал Пилат, - да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился
происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы,
окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени,
да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней
закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам
Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев
бессилия.
- Тесно мне, - вымолвил Пилат, - тесно мне!
Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на
песок.
- Сегодня душно, где-то идет гроза, - отозвался Каифа, не сводя глаз
с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще
предстоят. "О, какой страшный месяц нисан в этом году!"
- Нет, - сказал Пилат, - это не оттого, что душно, а тесно мне стало
с тобой, Каифа, - и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: - Побереги
себя, первосвященник.
Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее
прокуратор, он выразил на своем лице удивление.
- Что слышу я, прокуратор? - гордо и спокойно ответил Каифа, - ты
угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим?
Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает
слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь,
игемон?
Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись,
изобразил улыбку.
- Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь?
Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят?
Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен
дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не
проникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь
такого, первосвященник? Да... Если бы такой проник сюда, он горько пожалел
бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе,
первосвященник покоя! Ни тебе, ни народу твоему, - и Пилат указал вдаль
направо, туда, где в высоте пылал храм, - это я тебе говорю - Пилат
Понтийский, всадник Золотое Копье!
- Знаю, знаю! - бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его
сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: - Знает народ иудейский, что
ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но
вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий
кесарь, укроет нас от губителя Пилата!
- О нет! - воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось все
легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать
слова, - Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой
час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг