в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых
мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда,
как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!
Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями
императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть,
что у вас тут творится! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не
одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион
фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и
стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что
послал на смерть философа с его мирною проповедью!
Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели он подобно
прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:
- Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет не
веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты,
всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он
смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я,
первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу
народ! Ты слышишь, Пилат? - и тут Каифа грозно поднял руку: - Прислушайся,
прокуратор!
Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря,
подкатывающего к самым стенам сада Ирода Великого. Этот шум поднимался
снизу к ногам и в лицо прокуратору. А за спиной у него, там, за крыльями
дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног,
железное бряцание, - тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит,
согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников
предсмертный парад.
- Ты слышишь, прокуратор? - тихо повторил первосвященник, - неужели
ты скажешь мне, что все это, - тут первосвященник поднял обе руки, и
темный капюшон свалился с головы Каифы, - вызвал жалкий разбойник
Вар-равван?
Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб,
поглядел на землю, потом, прищурившись в, небо, увидел, что раскаленный
шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного
хвоста, и сказал тихо и равнодушно:
- Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо
продолжать.
В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он
попросил его присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он
вызовет остальных лиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст
еще одно распоряжение, связанное с казнью.
Каифа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, а
Пилат вернулся на балкон. Там ожидавшему его секретарю он велел пригласить
в сад легата легиона, трибуна когорты, а также двух членов Синедриона и
начальника храмовой стражи, ожидавших вызова на следующей нижней террасе
сада в круглой беседке с фонтаном. К этому Пилат добавил, что он тотчас
выйдет и сам, и удалился внутрь дворца.
Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнца
темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого
было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли
его беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо
сказал человеку несколько слов, после чего он удалился, а Пилат через
колоннаду прошел в сад.
Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно
и сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри, и
официально осведомился у членов Синедриона о том, кого из преступников
угодно оставить в живых. Получив ответ, что это - Вар-равван, прокуратор
сказал:
- Очень хорошо, - и велел секретарю тут же занести это в протокол,
сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: -
пора!
Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице
меж стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к
дворцовой стене, к воротам, выходящим на большую гладко вымощенную
площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского
ристалища.
Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный
царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь
прищуренные веки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он
только что прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста,
было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел - ее съела
толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы
тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской
вспомогательной когорты по правую - не держал ее.
Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную
пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза,
нет! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он
прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.
Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на
каменном утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши
ударила звуковая волна: "Га-а-а..." Она началась негромко, зародившись
где-то вдали у гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись
несколько секунд, начала спадать. "Увидели меня", - подумал прокуратор.
Волна не дошла до низшей точки и неожиданно опять стала опять вырастать и,
качаясь, поднялась выше первой, и на второй волне, как на морском валу
вскипает пена, вскипел свист и отдельные, сквозь гром различимые, женские
стоны. "Это их ввели на помост... - подумал Пилат, - а стоны оттого, что
задавили нескольких женщин, когда толпа подалась вперед".
Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить
умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и
не смолкнет сама.
И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку,
и последний шум сдуло с толпы.
Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал,
и сорванный его голос понесло над тысячами голов:
- Именем кесаря императора!
Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик в когортах,
взбросив вверх копья и значки, страшно прокричали солдаты:
- Да здравствует кесарь!
Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него
вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели
хриплые арамейские слова:
- Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства,
подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены к
позорной казни - повешению на столбах! И казнь сейчас совершится на Лысой
Горе! Имена преступников - Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри. Вот они
перед вами!
Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что
они там, на месте, где им нужно быть.
Толпа ответила длинным гулом, как бы удивления или облегчения. Когда
же он потух, Пилат продолжал:
- Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю,
в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору малого Синедриона
и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает
его презренную жизнь!
Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет
великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и
даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще
исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый
отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а
потом начал выкрикивать:
- Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал,
потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени
счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
"Все? - беззвучно шепнул себе Пилат, - все. Имя!"
И, раскатив букву "р" над молчащим городом, он прокричал:
- Вар-равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило
ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на
что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он
знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты,
финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы
увидеть своими глазами чудо - как человек, который уже был в руках смерти,
вырвался из этих рук! Как легионеры снимают с него веревки, невольно
причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и
охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.
Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням троих со
связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за
город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл
глаза, зная, что он теперь в безопасности - осужденных он видеть уже не
мог.
К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были
различимы пронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском,
другие на греческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор.
Кроме того, до слуха долетел дробный, стрекочущий и приближающийся конский
топот и труба, что-то коротко и весело прокричавшая. Этим звукам ответил
сверлящий свист мальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на
гипподромскую площадь, и крики "берегись!".
Солдат, одиноко стоявший в очищенном пространстве площади со значком
в руке, тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор, легат легиона, секретарь
и конвой остановились.
Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобы
пересечь ее в сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменной
стеной, по которому стлался виноград, кратчайшей дорогой проскакать к
Лысой Горе.
Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы
- сириец, равняясь с Пилатом что-то тонко выкрикнул и выхватил из ножен
меч. Злая вороная взмокшая лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы. Вбросив
меч в ножны, командир ударил плетью лошадь по шее, выровнял ее и поскакал
в переулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в туче
пыли, запрыгали кончики легких бамбуковых пик, мимо прокуратора понеслись
казавшиеся особо смуглыми под белыми тюрбанами лица с весело оскаленными,
сверкающими зубами.
Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилата
последним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою за спиной.
Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулся
дальше, устремляясь к воротам дворцового сада, а за ним двинулся легат,
секретарь и конвой.
Было около десяти часов утра.
3. СЕДЬМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
- Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, -
сказал профессор.
Поэт провел рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и
увидел, что на Патриарших вечер.
Вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и
слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на
скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата,
кроме той, где были наши собеседники.
Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в
высоте полная луна, но еще не золотая, а белая. Дышать стало гораздо
легче, и голоса под липами звучали мягче, по-вечернему.
"Как же это я не заметил, что он успел сплести целый рассказ?.. -
подумал Бездомный в изумлении, - ведь вот уже и вечер! А может, это и не
он рассказывал, а просто я заснул и все это мне приснилось?"
Но надо полагать, что все-таки рассказывал профессор, иначе придется
допустить, что то же самое приснилось и Берлиозу, потому что тот сказал,
внимательно всматриваясь в лицо иностранца:
- Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно
не совпадает с евангельскими рассказами.
- Помилуйте, - снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, - уж
кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в
евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем
ссылаться на евангелия, как на исторический источник... - Он еще раз
усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил
Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам.
- Это так, - заметил Берлиоз, - но боюсь, что никто не может
подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.
- О нет! Это может кто подтвердить! - начиная говорить ломаным
языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно
поманил обоих приятелей к себе поближе.
Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого
акцента, который у него, черт знает почему, то пропадал, то появлялся:
- Дело в том... - тут профессор пугливо оглянулся и заговорил
шепотом, - что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе у Понтия
Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только
тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас - никому ни слова и
полный секрет!.. тсс!
Наступило молчание и Берлиоз побледнел.
- Вы... вы сколько времени в Москве? - дрогнувшим голосом спросил он.
- А я только что сию минуту приехал в Москву, - растерянно ответил
профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему как следует в
глаза и убедились, что левый, зеленый, у него совершенно безумен, а правый
- пуст, черен и мертв.
"Вот тебе все и объяснилось! - подумал Берлиоз в смятении, - приехал
сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!"
Да, действительно объяснилось все: и страннейший завтрак у покойного
философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку, и
предсказания о том, что голова будет отрублена, и все прочее - профессор
был сумасшедший.
Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку
скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному - не противоречь, мол,
ему, - но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.
- Да, да, да, - возбужденно говорил Берлиоз, - впрочем, все это
возможно! Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому
подобное... А вы одни приехали или с супругой?
- Один, один, я всегда один, - горько ответил профессор.
- А где же ваши вещи, профессор? - вкрадчиво спрашивал Берлиоз, - в
"Метрополе"? Вы где остановились?
- Я? Нигде, - ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая
зеленым глазом по Патриаршим прудам.
- Как? А... где же вы будете жить?
- В вашей квартире, - вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул.
- Я... я очень рад, - забормотал Берлиоз, - но, право, у меня вам
будет неудобно... а в "Метрополе" чудесные номера, это первоклассная
гостиница...
- А дьявола тоже нет? - вдруг весело осведомился больной у Ивана
Николаевича.
- И дьявола...
- Не противоречь! - одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за
спину профессора и гримасничая.
- Нету никакого дьявола! - растерявшись от всей этой муры вскричал
Иван Николаевич не то, что нужно, - вот наказание! Перестаньте вы
психовать.
Тут безумный расхохотался так, что из липы над головами сидящих
выпорхнул воробей.
- Ну уж это положительно интересно, - трясясь от хохота проговорил
профессор, - что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет! - он
перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни,
после хохота впал в другую крайность - раздражился и крикнул сурово: -
Так, стало быть, так-таки и нету?
- Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, - бормотал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг