- Мое? - торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая
готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
- Мое - мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
- Иешуа, - поспешно ответил арестант.
- Прозвище есть?
- Га-Ноцри.
- Откуда ты родом?
- Из города Гамалы, - ответил арестант, головой показывая, что там,
где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
- Кто ты по крови?
- Я точно не знаю, - живо ответил арестованный, - я не помню моих
родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
- Где ты живешь постоянно?
- У меня нет постоянного жилища, - застенчиво ответил арестант, - я
путешествую из города в город.
- Это можно выразить короче, одним словом - бродяга, - сказал
прокуратор и спросил: - Родные есть?
- Нет никого. Я один в мире.
- Знаешь ли грамоту?
- Да.
- Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
- Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз
уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по гречески:
- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он
заговорил по гречески:
- Я, доб... - тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он
едва не оговорился, - я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать
здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким
столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять
склонил ее к пергаменту.
- Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают
среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, - говорил монотонно
прокуратор, - а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно:
подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
- Эти добрые люди, - заговорил арестант и, торопливо прибавив: -
игемон, - продолжал: - Ничему не учились и все перепутали, что я говорил.
Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень
долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на
арестанта
- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться
сумасшедшим, разбойник, - произнес Пилат мягко и монотонно, - за тобою
записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
- Нет, нет, игемон, - весь напрягаясь в желании убедить, заговорил
арестованный, - ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно
пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно
ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты
бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
- Кто такой? - брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.
- Левий Матвей, - охотно объяснил арестант, - он был сборщиком
податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом
выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне
неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя
меня собакой, - тут арестант усмехнулся, - я лично не вижу ничего дурного
в этом звере, чтобы обижаться на это слово...
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд,
но не на арестованного, а на прокуратора.
- ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, - продолжал Иешуа, -
наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной
путешествовать...
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил,
повернувшись всем туловищем к секретарю:
- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей,
вы слышите, бросил деньги на дорогу!
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку
Пилата.
- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, - объяснил
Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: - И с тех пор он стал моим
спутником.
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на
солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома,
лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о
том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника,
произнеся только два слова: "повесить его". Изгнать и конвой, уйти из
колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе,
потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга,
пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно
мелькнула в больной голове прокуратора.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал,
мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском
солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и
какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.
- Левий Матвей? - хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.
- Да, Левий Матвей, - донесся до него высокий, мучающий его голос.
- А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо
мучителен, и этот голос говорил:
- Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся
новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про
истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?
И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то
ненужном на суде... мой ум не служит мне больше...". И опять померещилась
ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"
И вновь он услышал голос:
- Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так
сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах
говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно
являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о
чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака,
единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения
твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал ни слова.
Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже
довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и
подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом
его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и
вновь опустился в кресло.
Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего
более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить
ни одного слова.
- Ну вот, все и кончилось, - говорил арестованный, благожелательно
поглядывая на Пилата, - и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе,
игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в
окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, -
арестант повернулся, прищурился на солнце, - позже, к вечеру. Прогулка
принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя.
Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю,
показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем
более что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.
- Беда в том, - продолжал никем не останавливаемый связанный, - что
ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же,
согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна,
игемон, - и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или
не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в
какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при
этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить
себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни
сказавшего:
- Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому,
подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока
что ничего не записывать и ничему не удивляться.
- Сознайся, - тихо по-гречески спросил Пилат, - ты великий врач?
- Нет, прокуратор, я не врач, - ответил арестант, с наслаждением
потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.
Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах
уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.
- Я не спросил тебя, - сказал Пилат, - ты, может быть, знаешь и
латинский язык?
- Да, знаю, - ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:
- Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
- Это очень просто, - ответил арестант по-латыни, - ты водил рукой по
воздуху, - арестант повторил жест Пилата, - как будто хотел погладить, и
губы...
- Да, - сказал Пилат.
Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:
- Итак, ты врач?
- Нет, нет, - живо ответил арестант, - поверь мне, я не врач.
- Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это
прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал
разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
- Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве
я похож на слабоумного?
- О да, ты не похож на слабоумного, - тихо ответил прокуратор и
улыбнулся какой-то страшной улыбкой, - так поклянись, что этого не было.
- Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? - спросил, очень оживившись,
развязанный.
- Ну, хотя бы жизнью твоею, - ответил прокуратор, - ею клясться самое
время, так как она висит на волоске, знай это!
- Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? - спросил арестант, -
если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
- Я могу перерезать этот волосок.
- И в этом ты ошибаешься, - светло улыбаясь и заслоняясь рукой от
солнца, возразил арестант, - согласись, что перерезать волосок уж наверно
может лишь тот, кто подвесил?
- Так, так, - улыбнувшись, сказал Пилат, - теперь я не сомневаюсь в
том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю,
кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли,
что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле,
сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему
пророку? - тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
- У меня и осла-то никакого нет, игемон, - сказал он. - Пришел я в
Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного
Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в
Ершалаиме не знал.
- Не знаешь ли ты таких, - продолжал Пилат, не сводя глаз с
арестанта, - некоего Дисмаса, другого - Гестаса и третьего - Вар-раввана?
- Этих добрых людей я не знаю, - ответил арестант.
- Правда?
- Правда.
- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "Добрые
люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете.
- Впервые слышу об этом, - сказал Пилат, усмехнувшись, - но, может
быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, - обратился он к
секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить
арестанту: - В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
- Нет, я своим умом дошел до этого.
- И ты проповедуешь это?
- Да.
- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, - он -
добрый?
- Да, - ответил арестант, - он, правда, несчастливый человек. С тех
пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы
знать, кто его искалечил.
- Охотно могу сообщить это, - отозвался Пилат, - ибо я был свидетелем
этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы
вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и
если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, -
тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою
при Идиставизо, в Долине Дев.
- Если бы с ним поговорить, - вдруг мечтательно сказал арестант, - я
уверен, что он резко изменился бы.
- Я полагаю, - отозвался Пилат, - что мало радости ты доставил бы
легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров
или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто
об этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под
золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной
статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль
вить там гнездо.
В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора
сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего
философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел.
В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и
беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался
душевнобольным. Вследствии этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный
малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные,
утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме,
прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в
Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где
резиденция прокуратора.
Оставалось это продиктовать секретарю.
Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к
чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и
увидел, что возле того столбом загорелась пыль.
- Все о нем? - спросил Пилат у секретаря.
- Нет, к сожалению, - неожиданно ответил секретарь и подал Пилату
другой кусок пергамента.
- Что еще там? - спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь
прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его
утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.
Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и
застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так,
померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее
появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец;
на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший
беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что
исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом,
и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом
совершилось что-то странное-как будто вдали проиграли негромко и грозно
трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг