- Когда ты делишься воспоминаниями, ты их теряешь. Ты их
отдаешь.
- Как это - отдаешь?
- Ты отдаешь мне свое воспоминание, и оно становится мо-
им, а не твоим. У тебя его просто больше нет.
Татьяна рассмеялась. Ну и народ!..
- И вы хотите, чтобы я отдала вам свои воспоминания, па-
мять свою, чтобы выдрала из себя и преподнесла вам на блю-
дечке: ешьте, вкусненько? Так, что ли? Не-ет, я, может, и
дура, не спорю, всю жизнь была такой, всю жизнь о себе не
думала. В школе стенгазету сидела рисовала, пока другие на
танцы бегали, в техникуме общественной нагрузки такой не бы-
ло, чтобы на Осокину не взвалили. А чего не взваливать, если
она везет? Даже не кряхтит, стесняется, по своей деревенской
дури. Пусть тащит, она же у нас здоровая! Пусть тащит, все
равно с ее носом ей больше делать нечего. Так вот, Старик,
хватит! Не буду больше дурой. Хотите, значит, чтоб последнее
вам отдала? Нет, поищите других!
- Успокойся, Таня, - ласково сказал Старик. - Я вовсе не
хочу, чтобы ты страдала...
Но Татьяну уже нельзя было остановить. Она кричала, все
повышая голос, и не знала, что лишь приводит себя в состоя-
ние экстаза, который, наверное, необходим всегда, когда со-
вершаешь подвиг.
А она готова была его совершить, потому что была простым
человеком и, взявшись за дело, уже не могла остановиться...
И вдруг, словно почувствовала инстинктивно, что пора,
Татьяна разом успокоилась и в страшной, безмерной тишине
сказала:
- Я готова, чего уж говорить. Ладно... Дарю вам память.
Ты передаешь для всех?
Старик не удивился. Он тоже знал, что спорить теперь с
Татьяной было бессмысленно, потому что она вышла за ограду
привычного здравого смысла и дух ее, презрев земную тяжесть,
воспарил.
- Да.
И было Татьяне и печально и сладко, и сердце замирало, и
гордо было. Эх, Танька, Танька, видно, правильно говорят:
каков в колыбельке, таков и в могилку. Или как Петенька ее
шоферским словом "яма" называет. Чудак... Всегда шутником
был.
...Так и познакомились. На последнем курсе была технику-
ма, приехала домой на зимние каникулы. Попить деревенского
молочка да отоспаться. А январь завернул - вспомнить жутко,
градусов под тридцать, как в космосе, и метет. Вылезла из
поезда, а автобуса нет. И очереди привычной на него нет.
Ушел, наверное, раньше времени.
Капрон в ноги так и вмерзает. Еще минут десять - и с ко-
жей снимать придется. А тут открывается дверца грузовика, и
парень орет:
- Чего стоишь, коза, прыгай в кабину!
В другой раз, наверное, и не посмотрела бы в его сторону.
Коза! Сам козел. А тут при этом морозе к черту бы полезла,
не то что к парню.
Подошла к грузовику - и не то что прыгнуть, а залезть да-
же не может, руки в перчатках кожаных венгерских (сестра в
Москве купила, да, как назло, на размер меньше, еле натяги-
вала) закоченели. Парень нагнулся, подхватил ее под мышки и,
как куль, втянул в кабину. А в кабине благодать: постукивает
мотор, шипит горячий воздух, из печки струёй идет.
Парень смеется:
- Губы-то целы?
- Целы, - шепчет.
- Покажи.
Она и возьми, как дура, протянула ему губы, совсем рехну-
лась с мороза. А он обнял ее, и не грубо, а нежно так, нео-
жиданно. Неожиданно. И поцеловал в губы.
- Ну, носатенькая, поедем?
На все промолчала бы - все-таки подобрал человек ее с мо-
роза, спас, можно сказать, но только не на носатенькую. Уж
очень ей обидно стало. Только что поцеловал, нежно так, не
грубо, как никто ее никогда не целовал, и сразу же носатень-
кая! И ведь правда же носатенькая. Была б она такая, как
картинка у него на щитке: смеющаяся, курносенькая, блонди-
ночка. А тут - носатенькая!
И так ей стало обидно, что не успела опомниться, как шо-
феру по морде съездила. Не сильно, конечно, да и не развер-
нешься в тесной кабине, а все ж таки съездила. И - дверцу
открывать.
А он руку ее от дверцы отвел, откинулся в свою сторону и
зааплодировал:
- Правильно, так их, нахалов!
И тут спохватилась Татьяна: ну-ка, посмотрим, как это с
воспоминаниями? Что у нее остается? Значит, начал он аплоди-
ровать. А с чего это? Как это - с чего? Только что ж помни-
ла, да так явственно, как на экране. Сейчас, сейчас вспом-
нит, как очутилась в Петином "ЗИЛе"...
Воспоминание о воспоминании еще жило в ней, но само вос-
поминание уже ушло, точно смытое дождем. И грустно и сладко.
Эх, да чего уж говорить теперь...
Гуляли они совсем мало, фактически только эти каникулы,
потому что в конце их, провожая Татьяну на станцию, Петя
вдруг сказал:
- Значит, будет у меня жена с образованием...
У Татьяны сердце екнуло и остановилось. Неужели же...
Страшно было даже поверить. Не подавай виду, дура, приказала
она себе, молчи.
- Это кто ж такая? - не удержалась она.
- Так... - будто бы неохотно, сказал Петя и небрежно мах-
нул рукой, - одна...
И страшно было Татьяне, и весело, как на качелях в го-
родском парке.
- Это кто ж такая?
- Да так... финансистка одна...
Ей бы промолчать как-нибудь, как мать ей вдалбливала, не
показывай ему, черту, что нравится, а она на шее у него по-
висла и слова сказать не может.
И сейчас горло перехватило, как вспомнила ту острую ра-
дость. Ее Петенька, ее, только ее...
И снова устроила себе мысленный учет: что теперь, инте-
ресно, помнит? Ну как же, сделал ей, стало быть, предложе-
ние. Но как? Эх, еще один кусочек откололся от сердца и уп-
лыл куда-то, унесло его. Да уж теперь все едино.
И в веселом каком-то отчаянии снова вернулась Татьяна в
Приозерный.
Рожала она Веруню тяжело, помучилась. Был момент, увидела
она глаза доктора над собой, и почудилось ей сквозь тянущую,
острую боль, что были глаза какие-то нехорошие.
- Смелее, смелее, Осокина, - сказали глаза, - покричите,
если хочется.
И она заорала в первый раз, потому что до этого все куса-
ла себе губы и молчала.
А потом, когда принесли ей показать какой-то пакетик, она
никак не могла сообразить, что это и есть ее ребенок, из-за
которого так мучилась.
Купал Верун первый раз Петя. Мама говорила:
- Да ты ж ее уронишь, дай я.
- Вы, Пелагея Сергеевна, недооцениваете мои руки. У вас
ладонь что? Так, пустяки женские, а у меня глядите! Это ж
кресло для дочки.
Верка, Верка, как же ты выросла такая непутевая, в кого?
Отец-мать работают, а ты с четырнадцати лет парням глазки
строишь!
Юбочку наденет свою из коричневой выворотки, короткая -
смотреть страшно, волосы ладонями взбодрит перед зеркалом,
на мать смотрит, улыбается.
В отца. Высоченная, в четырнадцать лет метр шестьдесят
восемь было, в школе, рассказывала, измеряли. Ножки длинные,
стройные - загляденье. Глаза Петины; не поймешь, то ли шу-
тит, то ли серьезно говорит.
- Ты, мама, не огорчайся, что у меня одни тройки. Тройка
- отметка солидная, удовлетворительная. Поняла? У-дов-
ле-тво-ри-тель-ная!
- Что ж ты с этим удовлетворением делать будешь?
- А ты чего со своим техникумом добилась?
И ответить-то трудно на тот ее грубый вопрос. Можно, ко-
нечно, было в крик: да как ты смеешь, да я, да ты, и так да-
лее. Так она не раз и делала. Но в том случае, что вспомнила
сейчас, промолчала. И то верно: чего добилась? В бухгалтерии
Госстраха сидит за невеликие, прямо сказать, деньги, и в бу-
мажках копается...
Что ж, добилась, не добилась - жила честно, как знала,
как могла. Сердце, слава богу, не пустовало. И любовь была,
и беспокойство, и заботы томили, и за Петра Данилыча исстра-
даешься, когда он одно время на дальних рейсах междугородних
мотался. Машина тяжелая, с прицепом, чуть что - не удержишь.
И встречается народ по дороге разный. А кабина просторная...
Что-то она хотела вспомнить, что было связано с кабиной, и
не могла.
Петя, Петенька любимый, Петр Данилыч... И невыразимая и
как бы горьковатая на вкус нежность облила Танину душу. За-
чем, зачем сердилась на него за "Советский спорт"? Ну что ж
тут такого? Ей уже казалось необыкновенно умилительной кар-
тина: муж, лежащий на диване. Лицо прикрыл газетой, дышит
ровно, не храпит, никогда, слава богу, не храпел. И газета в
такт дыханию опускается и поднимается. И какая-нибудь там
надпись видна вроде "Хоккеисты ведут спор" или что-нибудь в
этом духе.
И Верка. Непонятная, вроде бы и далекая, а как подумаешь
- свой комочек теплый. И страшно за нее делается: как-то оп-
ределится она в жизни, не обидел бы кто...
Ну вот, навспоминала на целую планету. Осталось ли что
самой? Муж, дочь. Помнит, конечно. Но - как на фотографии.
Стоят, смотрят, молчат. Спокойные, неподвижные. Муж и дочь.
Как, что, когда - ничего не осталось. Как в анкете: замужем,
один ребенок. И все. Как будто не для живой памяти. Щелкни
дыроколом, сунь в папочку, просунь две железки, согни, при-
дави ползунками и надпиши фломастером на картоне: "Жизнь и
деяния Осокиной Татьяны Владимировны. Начато тогда-то...
Окончено..." Да, считай, что окончено, что осталось-то?
Но нет, нет, неправда это! Жила честно, среди людей, не
пряталась от трудностей, кривые тропочки не выбирала. Разве
мало это, где б ни считать, что там, дома, что здесь, на
другом конце Вселенной?
Татьяна почувствовала страшную усталость, как тогда, ког-
да... С чем-то хотела сравнить она свою усталость, но не
могла вспомнить, с чем. И не было даже сил огорчиться.
Все, все, что было, отдала оххрам. Может, и глупо, да та-
кая уж, ничего не поделаешь. Была усталость, бесконечно было
жаль потерянного, но было и сладостное чувство пустоты - все
отдала, что могла. Память и ту подарила. А нужна ли им ее
память-то? Что могла вспомнить, ерунду какую-то, у кого та-
кого нет?
Но древний Оххр, раздавленный сухой, никчемной мудростью,
с трепетным изумлением впитывал необыкновенные ее воспомина-
ния. И не казалось им смешным, что далекие ее будничные пе-
реживания будоражили их мыслями о чем-то забытом, о чем-то,
что было так не похоже на пустую печаль их существования. И
не казалось им смешным, что нежность, жалость и любовь прос-
той женщины с далекой маленькой планеты мудрее стерильной
мудрости, которая душила их.
- Спасибо, Танечка, - сказал Старик.
И Татьяна лениво, сквозь усталость, подумала, что Старик
сегодня не похож на себя: стал сначала звать ее без отчест-
ва, потом на "ты", а теперь вот назвал даже Танечкой. Еще
бы! Поди, заслужила не только Танечку...
7
Мартыныч нашел Мюллера, когда тот неподвижно сидел на
холме, закрыв глаза. Их поля коснулись друг друга в молчали-
вом приветствии, и Мюллер спросил:
- Значит, ты не выключил поле?
- Нет.
- Почему?
- Потому что я оказался нужен другому. Павлу. Это было
очень странное чувство: я, я и никто другой, кому-то нужен.
Я никогда не испытывал его. Это очень и очень странное чувс-
тво. Оно даже не сразу укладывается в сознании. Подумать
только: ты - и вдруг зачем-то нужен другому. Ведь в каждом
из нас есть все: и знание, и опыт, и умение. Мы, каждый из
нас, знаем всё и умеем всё, зачем же нам другой? Все, что
мне может сказать другой, я знаю. Все, что есть у меня, есть
и у другого. Зачем же мы друг другу? Но вот оказывается, что
я, кого он называет смешным и нелепым именем "Мартыныч", ну-
жен ему. И это не слова. Не что-нибудь нужно ему от меня, а
я. И это не слова. Чтобы убедить меня в этом, он взваливает
себе на плечи поле, а мы знаем, что это такое, как оно при-
гибает несущего его к земле, давит миллионолетней мудростью
и печалью. И он знал, его не раз предупреждали. И все-таки,
не задумываясь, он надел на себя поле. И только потому, что
я собирался выключить свое.
- Да, они странные существа, - сказал Мюллер и задумчиво
почесал себе бок задней лапкой, - к ним очень трудно привык-
нуть...
- Я не знаю, что происходит во мне, - продолжал Мартыныч,
- но, когда я думаю о Павле, мысли мои теряют теперь свою
обычную холодную текучесть, а мозг - прозрачность. У меня
нарушается теплообмен, мне становится слишком жарко. Впечат-
ление такое, что я поглощаю своим полем чересчур много энер-
гии. Но нет, на самом деле температура нормальная...
Я анализировал себя. Логика подсказывает, что я не могу
быть благодарным Павлу, ибо тот, кто помешал мне выключить
поле, не сделал мне ничего, за что я должен бы быть ему бла-
годарен. Включенное поле - это бремя, которое я устал нести.
Все, что было, - будет; что будет, - было, и приходит миг,
когда реки времени меняют свое направление, и истоки стано-
вятся устьями, а устья - истоками.
И все-таки я благодарен ему. И мне хочется сделать
что-то, что было бы приятно Павлу. Когда он стоял около ме-
ня, я смутно улавливал своим полем его мысли. Он думал о ка-
кой-то маленькой птичке, которая влетела в форточку и смот-
рела на него. Мне трудно разобраться в этих образах. Что они
значат? Может быть, это символы чего-то значительного? Ведь
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг