"Достичь идеала невозможно, как невозможно постигнуть понятие
бесконечности, - говорил Сварог, любивший иной раз изрекать "под Будду". -
Но приблизиться можно, если последовательно подчинять главному то, что
вульгаристы называют смыслом жизни, а я бы назвал духом человечества, - все
стремления, быт, мысли, саму волю. Лишь на этом пути самоограничения можно
добиться такой концентрации интеллекта, когда неизбежно вступает в силу
закон перехода количества в качество и сознание начинает постигать Истину.
Это и есть, если хотите, нирвана".
Нет, нирвана - это предзакатная тишина. Когда в природе и в самом тебе
все успокаивается, все мелочи и суета уходят, как осадок, на дно, и ты
остаешься один на один с тишиной. И в этой тишине вечернего, предзакатного
успокоения, когда, кажется, от твоего бренного тела остается лишь некая
условная оболочка, не требующая от тебя абсолютно ничего, ты слышишь
серебряный клич трубы... Так осенью, вспомни, вдруг с неба донесется тихое
курлыканье журавлей, прощающихся и с летом, и с полями, от которых они
улетают. У каждого в жизни это было, и у каждого, наверное, курлыканье
журавлей заставляло сердце сжиматься.
Ботанический сад института огромный - что-то около тридцати гектаров, и
стоило отойти от лабораторного корпуса на сотню-другую метров, как
оказывался в настоящей тайге. Специально около четверти парка у нас
сохраняется в нетронутом виде - там не разрешается убирать даже сучья и
листву. Но именно там, в заповедной части дендрария, и было особенно хорошо
- тишина, покой и полное безлюдье. Конечно, и в других уголках можно было
найти совершенно безлюдные места, куда редко заглядывают даже лесоведы. Но
только здесь, где не было не то что дорожек - даже тропок нельзя было
обнаружить, я чувствовал себя по-настоящему счастливым.
Я старался ходить бесшумно, не пугая птиц, а птиц тут было великое
множество: вечно спешащие, перепрыгивающие с ветки на ветку
славки-черноголовки, пестренькие овсянки, без особых церемоний строящие свои
гнезда под кустами, прямо в траве, лесные коньки, камышевки, - но особенно
много здесь было зябликов, Услышишь щегольскую трель с эдаким ухарским
росчерком в конце - "фьюить!", и ноги сами ступают по листве и мелким сучьям
осторожнее, мягче. Шаг за шагом, и вот он уже перед тобой - на ветке:
напыжится, округлит лиловую грудку, распушит крылышки с белыми стрелками и -
"фьюить!" Впрочем, может, он поет совсем иначе - передать птичьи песни
звуками человеческой речи невозможно: одним слышится так, другим - эдак... А
зяблик тем и хорош, что, как соловей, всегда вызывает удивление
изменчивостью своих трелей. Вот и ходишь по дендрарию от одного зяблика к
другому, пока где-нибудь не провалишься в болотнику и не соберешь на себя
старую паутину.
Отдыхал я обычно у одной из таких болотинок: озерко не озерко, но блюдце
чистой, прозрачной воды, и ива вперемежку с низкой плакучей березой
создавали такой необыкновенный уют, что ощущение душевного покоя не могли
нарушить даже комары, которых здесь было более чем достаточно.
Я натягивал на уши плащ, закутывался получше, заправлял брюки в носки и
закуривал. Комары вились вокруг меня, но не кусали.
Солнце садилось за вершины сосен неторопливо, обстоятельно, словно хорошо
исполнивший свой долг работник, и его желто-красные лучи, благословляя
тишину и покой леса, окрашивали темно-зеленую хвою и листву в контрастные
прощальные тона. Я подбирался к воде, раздвигал сухой веточкой мелкий мусор
- желтые хвоинки, травинки, клейкие нити водорослей, пыльцу калины - и
осторожно погружал в воду ладони. Так же осторожно, стараясь не расплескать
ни капли, подносил я эту тепло-ласковую воду к лицу - она пахла травами и
цветами калины, и умывался. Потом поднимался на пригорок, под крону
развесистой, низкой и чуткой к малейшему дуновению воздуха березки,
волновавшейся, казалось, даже не от ветра, а от человеческого голоса, и
долго лежал, вглядываясь в причудливый рисунок на ее стволе: серебро с
чернью, белый снег в трауре. Над самым лицом от неслышного и неощутимого
дуновения воздуха шевелились ее тонкие и гибкие ветки и глянцевитые листья.
Здесь, под березой, мне не докучали даже комары - они звенели гдето в
стороне, над водой и выше, и здесь чаще всего меня посещали видения: черная,
таинственная в глубине вода и белые кустикипризраки над ней, медленно
вальсирующий зал или - рыжая белка: глаза-бусинки, на ушах кисточки...
Привычка - вторая, говорят, натура: к любой боли можно привыкнуть,
притерпеться. Если уж нам суждено отдыхать в прошлом, то пусть это прошлое
будет прекрасным! Искупаюсь я в тумане, зачерпну рукой росу...
Здесь, в этом тихом уголке земли, под плакучей березой на берегу озера, у
меня проходили лучшие минуты жизни. Иногда мне казалось, что сюда, в глубину
дендрария, я приходил на свидания с самим собой.
И вдруг однажды, в мае, когда пригорок под березой еще только-только
покрывался изумрудно-зеленой травой, я увидел здесь девушку. Это была Тая...
Тая была любимицей Сварога. В сущности, она, числясь лаборанткой,
выполняла обязанности его личного секретаря: записывала под диктовку статьи
- сам он долго писать не мог; получала для него книги в библиотеках - читал
Сварог много, жадно, и часто одновременно сразу две, а то и три книги; вела,
наконец, обширную переписку и отвечала на все звонки - Сварог терпеть не мог
телефона. Трудно было представить Сварога без Таи Сониной, и вдруг мы с
удивлением узнаем, что он заставил ее поступить в медицинский институт. Ну,
ладно бы на биофак - дело понятное. А то - медицинский. И как он будет
работать без нее? Новая секретарша?
Со второй проблемой Сварог разделался очень просто: добился, чтобы ставка
лаборантки была сохранена за студенткой Сониной. Надо признать, что этот шаг
профессора Скорика в отделе простейших вызвал если не аплодисменты, то
одобрение полное: семья у Сониных большая, сама Тая - старшая дочь, и
переход ее с зарплаты на дохленькую стипендию, конечно, отразился бы на
семейном бюджете значительно.
Несколько сложнее для Сварога оказалось решить вторую проблему - нового
секретаря он заводить не пожелал. Поэтому Сониной пришлось работать и
учиться в две смены: утром - в медицинском, а вторую половину дня - работать
у симбиозников. И возвращалась она домой уже под ночь.
Я в то время тоже часто работал по вечерам. Квартиры мне еще не дали, а
комнату я снимал в доме, где все почему-то делалось на крике, и приходить в
такой дом не очень хотелось. Разорвать не разорвут, но - и в покое не
оставят. И я сидел до ночи в лаборатории. А когда надоедала эта бесконечная
канитель с пробирками и чашками Петри (даже горячей воды тогда у нас не
было!), уходил бродить по парку. Там-то все и случилось.
Не помню уж, что она делала на моем пригорке, кажется, готовилась к
экзаменам, но у нее был такой отрешенный вид. Сидела под березой, откинув
голову на ствол и подставив умиротворенное лицо вечернему солнцу. На ней
была зеленая кофта, под цвет первой листвы, а безвольно опущенные руки
казались ветвями самой березы...
Долго я стоял в оцепенении, боясь треском случайно раздавленного сучка
или шорохом прошлогодней, сухой листвы испугать ее - мне казалось, что она
спала. Но вдруг я услышал:
"Долго вы меня будете разглядывать?"
Ничего не изменилось ни в ее расслабленно-умиротворенной позе, ни в ее
покойно-счастливом лице - ни один мускул не дрогнул. И все же это сказала
она - кроме нас здесь, в этом глухом уголке, не было ни души.
Я подошел, сел рядом. Земля была уже теплой, хотя и чувствовалась еще
весенняя сырость.
"А вы не простудитесь?"
Она улыбнулась и, не меняя позы, все так же, с закрытыми глазами, сказала:
"А я давно за вами наблюдаю: подойдете или нет? И не говорите,
пожалуйста, банальностей. Хорошо здесь, верно? Я вторглась в ваш частный
уголок? Но я этот уголок открыла раньше вас. А сегодня не думала, что вы
тоже придете к озерку. Я сейчас уйду, нет сил подняться - так хорошо, верно?"
"Правда".
"Вы меня не прогоняете?"
"Нет, что вы!"
"Спасибо. Мне здесь хорошо. Давайте помолчим. Послушаем птиц".
Она так и сидела - откинувшись на ствол березы и уронив руки. И на меня
не смотрела.
"Непонятный вы человек. Александр Валерьевич", - вдруг сама она нарушила
молчание.
"Почему?"
"Да так. У вас что, нет никого близких? Почему вы все время проводите в
парке?"
"А вы?"
"Я? - Она слабо улыбнулась. - Я отдыхаю. Если бы я могла уйти домой
раньше..."
"Разве Сварог вас не отпускает?"
"Как я могу уйти? Андрей Михайлович наоборот - прогоняет меня. Вот я и
хожу по парку. Похожу с полчасика, а потом вернусь. А он меня, знаю, ждет. И
мы снова работаем. Почему вы его зовете Сварогом? Неприятно слышать".
"Его все так зовут".
"Все - может быть. Но к вам-то он относится иначе".
"Почему? Вы шутите... Да, по-моему, ему самому нравится, когда его
называют Сварогом".
"Ничего вы не знаете. Все вам кажется..."
"А вы знаете?"
"Да. Знаю".
Она это сказала таким тоном, что разговор сразу иссяк.
"Мне пора, - сказала она, встряхнувшись. - Вы на меня не очень сердитесь?"
"За что?"
"За то, что я вторглась в вашу частную жизнь".
Я посмотрел на нее: смеется? Посмеивается.
"Это ведь ваш, оказывается, уголок. Значит, ваша, а не моя частная жизнь".
"Вы с этим согласны? - улыбнулась она, обрадовавшись. - Тогда я оставляю
за собой право сохранить это озерко в своих частных владениях".
Она убежала легкой, танцующей походкой - словно поочередно кружась то с
сосной, то с осинкой, то с березкой... Что же мне было делать? Искать себе
другой уголок? Сознаньем я понимал, что так и надо сделать. Да, сознаньем я
это понимал. А ноги... А ноги меня на следующий день сами привели к озерку.
И опять я ее застал в прежней позе: голова запрокинута на ствол березы, руки
опущены, на лице - безмятежность и покой.
"Не бойтесь, - позвала она меня, - не укушу. Посидите рядом, я вам не
буду мешать".
Там, под плакучей березой, все и случилось. И хотя уже два года минуло,
до сих пор не могу отделаться от мучительного чувства стыда: залитый
солнечным светом пригорок, Тая в белой блузке и я сам, наполовину
обнаженный... Меня трясло словно в лихорадке, я скрипел зубами от ненависти
к самому себе, не сумевшему справиться с мутно-кружащим голову чувством, я
готов был головой биться о землю, только бы исчезло это проклятое,
бесстыдное солнце.
Видимо, она поняла, что со мной творится. Чуть повернула голову,
прикоснулась губами к моей щеке и прошептала:
"Тебе плохо? Закури. И мне дай". По моим понятиям, после того, что
произошло, я должен был сделать предложение. И я его сделал - на следующий
день. Дождался, когда выползет из своего вытяжного шкафа и удалится Сварог,
и пошел к симбиозникам. Тая стояла у окна, наверное, она знала, что я приду.
Но мое "здравствуйте" словно не услышала - даже головы не повернула.
"Тая, я хочу у вас просить прощения", "За что?" "За вчерашнее".
Она помолчала, потом повернулась и подошла ко мне. Покачала головой,
усмехнулась, поправила галстук.
"Не надо об этом, Александр Валерьевич. Я ведь сама этого хотела".
Я знал. Уже потеряв голову, не владея ни собой, ни руками, я вдруг
услышал: "Не надо. Я сама". Удивительно, сколько достоинства было в этом: "Я
сама..."
"Тая, - чувствуя, как начинают гореть уши, продолжал я свое идиотское
объяснение, - я вел себя недостойно. Простите меня. Я хочу, чтобы вы стали
моей..."
"Не надо, - быстрым движением прикрыла она мой рот ладошкой. - Не
говорите больше ничего. Я все знаю сама".
Усмехнулась еще раз - невесело, с легким вздохом и добавила:
"Будем считать, что ничего не было. Идите, мне нужно позаниматься".
Дня три я уходил из лаборатории вместе со всеми, потом опять остался -
нужно было, срочное дело, а часов в восемь ноги меня сами понесли в наш
"частный уголок". Но ее там не было.
А на следующий день она зашла ко мне в лабораторию.
"Глупо все это. Пойдемте, побродим".
И мы действительно погуляли - так, для вида. А потом я очнулся под той
самой плакучей березой...
Это с виду кажется: что особенного? Зашел человек в гермокамеру, пробыл
там пару недель или месяцев, можно сказать, в стерильных условиях, в уюте, в
комфорте, питаясь строго по графику, хотя и лиофилизированными, то есть
высушенными в вакууме продуктами - тут мы ничего не изобретали, а
договорились с московским комбинатом, чтобы нам выделили те же продукты,
которыми кормят космонавтов, - это, однако, только с виду кажется просто.
Чтобы облегчить себе задачу, мы через клинику, городскую, конечно, своей
нет, пропустили всех потенциальных кандидатов в испытатели - и парней, и
девушек. Нескольких из них пришлось после этих обследований направить на
лечение - даже не подозревали, что носят в себе патогенные микробы и скрытые
болезни. Затем все прошедшие обследования в городской клинике и выдержавшие
тесты психоневрологов поступили в спортивнофизкультурный диспансер - тоже
была проблема! Если в городскую больницу наших испытателей не берут, потому
что они здоровы, то в этот диспансер - потому что они не спортсмены, а
обыкновенные смертные. Но тут у нас было безвыходное положение: исследования
на велоэргометре, исследования основного обмена веществ под нагрузкой и
прочие эксперименты с сердцем мы могли провести только в этом диспансере,
ибо только там была нужная аппаратура.
И вот когда, наконец, кандидаты - а их вначале было около сорока человек
- прошли все этапы медико-биологических пыток, как они выражались, и мы
разобрались с их материалами, оказалось, что более или менее уверенно мы
можем располагать контингентом испытателей всего в шестнадцать человек,
причем девять из них - девушки. Все остальные отсеялись по разным причинам.
Конечно, список "золотого фонда" мы периодически обновляли - каждые три
месяца всех кандидатов прогоняли по новому, несколько облегченному кругу
исследований, некоторых, особенно девушек, приходилось из "золотого фонда"
исключать потому, что выходили замуж и становились матерями, двоих парней,
несмотря на героические усилия Хлебникова, призвали в армию - вот и
приходилось список обновлять. Однако больше твердых десяти кандидатов в
испытатели - ребят и девушек соответственно - мы не имели никогда.
Нет, это только с виду кажется - чего особенного? Кормят - нормально,
зарплата - "вредная", с доплатой, литературы с собой можно брать сколько
угодно (Вера Тонченко, например, умудрилась в гермокамере подготовиться к
сессии - все сдала на пятерки). А замечаем: устают ребята от гермокамеры, с
каждым разом (а некоторые, Гена Старцев например, "отсидели" по пять-шесть
раз) идут труднее, заставляют себя - надо... Моральный стимул тоже, конечно,
играет свою роль - слава. Безымянная пока, но в душе, я думаю, у каждого из
них теплится: поставят систему на орбитальную станцию или на корабль -
вспомнят и о тех, кто ее испытывал. На себе испытывал. Недаром же они так не
любят слово "испытуемый": "Кролики мы, что ли?"
Лидером у нас среди испытателей - Старцев. 24 года, холост, член ВЛКСМ,
профессия, - техник-приборист, лаборатория экологических систем, клинически
здоров, вес 68 килограммов... В гермокамере провел в общей сложности около
трех месяцев. На испытания идет с большой охотой, у психоневрологов
регулярно получает высший балл. К сожалению, часто болеет: грипп, ангина,
катары. Еще год назад мы ему настойчиво советовали удалить гланды. Гена
долго не решался, а я случайно, из разговоров лаборанток, узнал, что он, наш
лидер, панически боится крови. И вообще всего, что касается медицины.
Удивительно, каким надо обладать мужеством, чтобы регулярно сдавать кровь на
анализы, зондироваться, глотать всякую пакость и при этом у психоневрологов
получать отличные аттестации! Правда, все, кто работает со Старцевым,
говорят о его дружелюбном, мягком характере; о его необычайной
уравновешенности - да это все мы знаем и сами, из его "отсидок" в
гермокамере.
Гланды Гена все же удалил - можно представить, чего это ему стоило.
Настойчиво занимается спортом, бегом, лыжами, плаваньем. Каждое утро, как он
уверяет, принимает холодный душ. И - регулярно болеет. Правда, болеет он
главным образом весной и осенью. А сейчас февраль.
И еще одна странность у нашего лидера: не выносит карантинного бокса. В
гермокамере может находиться месяцами, но в боксе, в довольно просторной,
раза в два больше по размерам, чем гермокамера, комнате - светлой,
солнечной, обставленной с максимальным комфортом - не может высидеть и суток.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг