оно: запах их так омерзителен непривычному человеку и так силен, что белые
всюду в тропиках запрещают вносить гуяву в свои дома. Но тот, кто,
преодолев отвращение, отважится отведать мякоти его, похожей на сливки,
смешанные со сладчайшим вареньем, тот уже никогда не забудет этого
восхитительного, ни на что другое не похожего вкуса...
Плоды дуриана на острове посвящены О-Вангу, безобразному и
благодетельному отцу всех живущих.
Мы стали над жертвенным камнем у подножия идола. Подняв на камень
кожаные торбочки, Золотоликая передала их мне - и я ахнул: в каждой из
них, распространяя свой особый, слегка терпкий запах, лежали отобранные,
очищенные семена шальмугрового дерева - не менее пяти килограммов в каждом
мешке.
"Возьми дар, который мой народ шлет твоему народу, - заговорила она,
нахмурив брови, точно говоря по заученному. - Я знаю, и ты знаешь: пять
твоих братьев, не считая тебя, пришли сюда за семенами калава. Теперь ты
остался один. Остальные спят в волнах Хо-Конга с того дня, когда он был
запружен землетрясением. Но Хо-Конг не взял бы их, если бы коротковолосые
не загнали их в Теснину Тысячи Ветров. Они были смелы, твои братья. Они
мужественно боролись с врагами, с _моими_ врагами! Они погибли, но смерть
в бою - не смерть. Возьми же, отвези этот выкуп за их жизни в твою страну
от тихого Хо-Конга; он не знал, что творит. Да произрастет у вас дерево
калав, ниспосланное людям богами. Пусть его соки оживляют страдальцев,
изгоняют болезнь силою заплаченных за них жизней. Пусть зерна его будут
залогом, который я вручаю тебе за себя и за сына моего Тук-кхаи.
Ну и ты тоже дашь мне залог. Когда до тебя дойдет весть, что проказа
смыта с моего острова, ты оставишь все и придешь ко мне!
Ты узнаешь об этом не по слухам. Если боги сохранят мне глаза, когда
земля Золотоликой станет свободной, - клянусь семью именами О-Ванга, я
пришлю тебе три шальмугровых яблока. Три, одно за другим.
Где бы ты ни был, на земле или под землей, на воде или на дне моря, в
небе или за его твердью, они придут к тебе. И когда третье коснется рук
твоих, ты оставишь все и пойдешь ко мне.
А чтобы тебя не смущали многие призраки, вот тебе знамение: утром того
дня, когда ты узришь третье яблоко, поздним утром ты увидишь О-Ванга, бога
моей страны, сидящим, как он сидит перед тобой здесь, и плоды дуриана
будут лежать на земле у ног его. И запах дуриана, ненавистный людям
Запада, войдет в твои ноздри. И ты не захочешь нарушить этой клятвы -
клятвы сильного. Где бы ты ни был и что бы ни делал, ты встанешь и
пойдешь, и придешь ко мне, Золотоликой. Встань же на камень клятвы и
клянись!"
И я стал рядом с ней на вытертый тысячами босых ног камень, и
няня-аннамитянка, выйдя из кустов, дала мне на руки маленького Тук-кхаи.
Ему было два или три месяца. Он смеялся и двигал ручонками, пугаясь, когда
они задевали мою бороду.
И тогда, Светочка, я поклялся прийти...
А через три дня носилки покачивали меня над кремнистой тропой, ведущей
под гору, и я все оглядывался назад и видел наверху, на каменной террасе
дворца-пещеры, у самого ее края, маленькое неподвижное белое пятнышко.
Белое, с уже незримым мне золотом каймы...
Я помню, как старый Нгуэн-о-Гук зашиб ногу о валун. Я помню, как на
опушке леса точно бы стремительная стрела свистнула над моим примитивным
паланкином: то сорвалась с верхушки арековой пальмы летучая змея,
Хризопелея наших ученых. Я помню, как скрылся вдруг за поворотом
светло-лиловый на синем Вулкан Голубых Ткачиков. А потом...
А потом, Светлана, я ничего не помню. Я не знаю, как, когда, каким
путем, при чьей помощи оказался я в Советском Союзе. Я не знаю, выполнил
ли я или нет возложенное на меня поручение - два поручения, с шальмугрой и
с призывом о помощи. Я не помню ни морского перехода, ни полета. Ничего,
решительно ничего...
Мне неведомо, каким чудом Бханг, муж Золотоликой, стал вновь Андреем
Коноплевым, твоим отцом, неизвестно мне - один ли Коноплев существует в
мире или их много - _таких_ Коноплевых, вернувшихся оттуда. Если ты
скажешь, что все это просто приснилось мне, потому что я слишком долго
ломал голову над записной книжкой в холстинковом переплете, я поверю тебе.
Но одно я знаю наверняка: клятва была дана, и кровь жертвенного ара,
белого, как облако, обрызгала сразу наши босые ноги - и мои и ее.
Неподвижно стояли они рядом на мшистом и теплом мраморе. И еще в одном
уверен я: третье яблоко - на пути ко мне. Могу ли я не послушаться
заключенного в нем призыва, Света?.."
8. О-ВАНГ НА КАНОНЕРСКОМ ОСТРОВЕ
Теперь, когда все уже произошло, а мы по-прежнему стоим в полном
недоумении перед загадкой двойного бытия Андрея Коноплева, стоит отметить,
что утром дня, следующего за тем, когда он прочел дневник и "вдруг все
вспомнил", взволнованная, потрясенная и смущенная до предела Мария
Бенедиктовна вернулась на Замятин.
Надо отдать ей должное: понимая, как и все окружавшие, что каждый факт
в жизни ее мужа по каким-то непонятным причинам вдруг приобрел двойной
смысл, она нашла для обоих случаев достойное ответное поведение.
Ее мужа надо было теперь расценивать либо как лишенного рассудка, даже
и сейчас тяжелого психостеника и маньяка, либо же как человека,
пережившего нечто неведомое и непонятное нам в сравнительно недавнем
прошлом.
Но в том и в другом разе - так рассудила она - нельзя помочь делу ни
ревностью, ни обидой, ни гневом, ни слезами. Да и разве он виноват, если с
ним стряслось такое?
Правда, всем казалось чрезвычайно важным отделить зерно от плевел -
правду от вымысла, установить, что же в этой необыкновенной историй было
истиной и что фантазией. Но можно ли было этого достигнуть, если и сам он,
по-видимому, не имел об этом никакого представления?
Придя тихонько домой, Мария Бенедиктовна, не будя мужа, прошла в
столовую, в Светочкин заширменный закуточек, и долго шепотом, но горячо
говорила с дочерью. Потом, услышав, что Андрей Андреевич зашевелился, они
обе пришли к нему.
Андрей Андреевич проснулся и лежал тихо, смотря прямо перед собой,
похудевший, желтовато-бледный, но очень спокойный. Мария Бенедиктовна
внезапно опустилась на колени на коврик перед его кроватью. Он, помедлив,
нерешительно положил руку ей на голову. Светочка уже сидела с глазами,
полными слез, и распухшим носом: они пусть как хотят, но ей немыслимо было
переживать такое без отчаянного рева...
Некоторое время, не считая ее всхлипов, длилось молчание.
- Не знаю я, Маруся! - поглаживая волосы жены, негромко проговорил
наконец Коноплев. - Не скажу я тебе ничего, было все это со мной или
нет... Я был там или... не я. Ничего я сам этого не знаю... И, откровенно
скажу, боюсь допытываться у себя насчет этого. Очень уж как-то оно все...
похоже на сумасшествие...
Так, если думать попросту, пая привык думать всю жизнь, - не могло
этого быть! Нет, не похоже на меня все, что... Что ты прочла в дневнике
этом... Ты ведь знаешь меня, разве похоже? Ну, скажем, смелость... Никогда
я ею не блистал. На дачах воров боялся; ты же надо мной... Пьяных я и
сейчас... не люблю. Дай ты мне в руки пистолет, сомневаюсь, чтобы он у
меня выстрелил...
Какой уж там путешественник в джунглях!..
Да, но с другой стороны. Смотри, вот тот шрам. Откуда он? С Арсенальной
набережной или с острова? Я просил Бронзова определить; он говорит -
затрудняется. Между тем и другим слишком малый промежуток времени. А
Ребиков описывает его по письму, которое не я же ему написал... И оттуда
же оно, от этого... Светлова... И яблоки эти... Почему они ко мне попали?
Ошибка? Случайность? Не знаю, может быть... Но что-то уж все случайность
да случайность... Случайно два Коноплевых: оба "А" и оба финансовые
работники... Случайно совпали его экспедиция и мое отсутствие... Вот что
бы ты сказала, Мусенька?.. Не поехать ли тебе или мне в Москву, не
попробовать ли там выяснить, что же тут случайно-то было? Хотя, пожалуй,
нет: они так меня ненавидят все, что...
Мария Бенедиктовна слушала все это, как говорится, вполслуха.
Случайность, не случайность?! Странный народ мужчины! Не все ли ей,
женщине, равно, почему она теряет мужа: по случайности или по закону, если
ей уж предназначено его потерять?
- Андрюша, родной мой! Все это мне все равно, только ты успокойся, -
сквозь слезы пробормотала она. - Ну, чувствуешь, что иначе нельзя, хорошо.
И поезжай туда... к ним... Боже мой, что же иначе делать?!! А потом... А
потом возвращайся... Твой дом твоим домом и останется...
Рука Коноплева задвигалась еще нежнее.
- Я вот что... Тебе и Светочке... Я уже ничего другого не могу! Я
подожду, я не хочу торопиться... А может быть, все это бред? Так тогда
третьего яблокам-то не будет?! И лучше бы... если бы не было... Но если
оно свалится, тогда что? Я что думаю? Я там, конечно, поклялся. Но я и тут
дам клятву... Ты думаешь, я хочу этого? Я знаю: я там нужен. Но разве
здесь-то, разве вам я так уж совсем не нужен?
- Папочка, милый!.. - взвыла Светочка.
- Ну в том-то и дело, что да! Вы помните, я все читаю, бывало,
приключения разные, всякую чепуху... Все мне почему-то казалось, что
как-то пресно вокруг меня все... Как-то скучно... жизнь моя сложилась... И
вам со мной невесело... Казалось, в чужой дали... там, где-то... будет
легче... Потому что тут... все кругом клокочет, а я один... почему-то, как
щепка на стоячей воде...
А теперь? Нет, теперь мне отсюда совсем не хотелось бы. Но - что же
делать? Будет нужно - я пойду... Даже если ошибка... Пойду и, когда станет
можно, вернусь... Нет, не клятва это. Просто это я так думаю...
...В тот день и во все последующие дни Андрей Андреевич вдруг предстал
перед всеми не только абсолютно нормальным, но, если так можно выразиться,
_сверхнормальным_ человеком. "Титаном ясной мысли", - с неуверенной
иронией сказал Юрка Стрижевский.
С необычной беспристрастностью и объективной строгостью анализировал он
свою ирреальную эпопею. Теперь он говорил о ней охотно, просто, без страха
и смущения. Юра Стрижевский, болтавшийся на Замятином все эти дни, с
удивлением поглядывал на Светку:
- Предок-то твой как развернулся! Я начинаю думать... Как-то никак не
разберешься в человеке до конца...
И Светочка сердито фыркнула на него:
- Да замолчи же ты!
Сам он, Коноплев, отметил тогда противоречие, никем и ничем доныне не
снятое. Наибольшим доказательством реальности его приключения являлось в
глаза всех то, что он абсолютно точно, не сбиваясь, со множеством
подробностей, зафиксированных только в его памяти, припоминал, отчасти
дополняя и уточняя все, что было вкратце намечено записями в парусиновом
блокноте. Не то чтобы он слепо повторял рассказанное на его страницах.
Нет, он передавал тоже, однако расцвечивая его такими частностями и
деталями, такими колоритными штрихами, какие мы привыкли слышать только из
уст очевидцев, разглядывающих, скажем, кучу фотографий, относящихся к
путешествию пережитому и уже почти забытому. Без них вспомнить былое было
бы невозможно. С ними воспоминания текут рекой.
Приведем пример: сцена прощания Коноплева и Ки-о-Куака совсем
отсутствует в дневнике. Сказано просто: "В 16 часов Ки ушел навстречу
нашим". Ни слова не говорится о его дальнейшей судьбе.
В рассказах же Коноплева (как и в любопытном письме) сцена эта
повторялась уже с рядом красочных подробностей. Известно, скажем, что в
дальнейшем Коноплеву удалось встретиться с подростком в Большом Селении
Тук-кхаи, что тот, не успев соединиться с членами экспедиции, оказался
невольным свидетелем их гибели в затопленной в результате обвала дикой и
узкой долине-каньоне Хо-Конга...
Но уже сам Коноплев заметил (а позднее профессор Бронзов подтвердил
очень убедительными примерами), что его память была странным образом точно
ограничена рамками и крайними датами дневника. Он очень ясно видел себя
сидящим в беспомощном состоянии на розоватой полоске песка в русле
тенистого Хо-Конга и сознающим, что ему "...зит неминуемая гибель". Он
куда более смутно - поскольку дневник обрисовывает их в виде "вставной
новеллы", в виде "возвращения к прошлому" - припоминает трое суток,
проведенных экспедицией в порту. Ничего, решительно ничего он не был в
состоянии сказать о том, что происходило с ним до приезда за границу. Это
естественно (?), поскольку все, что было до этого, являлось, бесспорно,
содержанием "Тетради N_1", которая не попала ему в руки. Впечатление
такое, точно с исчезнувшим первым блокнотом записей была вырвана из его
мозга целая сюита воспоминаний.
Совершенно то же и - в другую сторону. Связный ход воспоминаний его
пресекается внезапно и грубо совершенно так же, как обрываются записи в
"Тетради N_2". Паланкин, в котором несут мужа Золотоликой, углубляется в
"римбу", и полог ветвей на повороте закрыл вершину возвышающегося над
буйными зарослями Вулкана. Вполне понятно, что великолепной горы путник
больше уже не увидит. Но крайне странно то, что именно на этом, почти что
снова на полуслове, завеса падает не только на дневниковые записи, но и на
картины, сохранившиеся в памяти Андрея Коноплева.
"В 12:00 тронулись с места. Она смотрела вниз до вечера. Наутро я еще
мог различить ее, как белое пятно высоко над собой. Потом мы вступили в
лес. Благоприятный знак: хризопелеа орната слетела над моими носилками с
пальмы. В тот же миг ветви арека закрыли от меня навсегда гигантскую стену
Вулкана. Два дня спустя мы..."
Никому не известно, была ли заведена, существует ли где-либо 3-я
тетрадь коноплевских "Записок". Но сам он (если это был он) никаким
усилием памяти не мог перескочить за пределы того "Два дня спустя мы...".
Это весьма знаменательно. Впрочем, гадать об этом - напрасный труд.
Пожалуй, правильнее всего рассказать, не мудрствуя лукаво, обо всем, что
случилось вслед уже изложенному и наложило свой полутрагический -
полукомедийный характер на эту необыкновеннейшую из ленинградских
"обыкновенных историй".
Пусть читатели сами сделают свои "независимые выводы", пусть попробуют
строить свои гипотезы событий этих. Пусть они сами поломают головы над
личностью Коноплева, ибо ни представитель чистой науки Александр Сергеевич
Бронзов, психиатр и психолог, ни я - летописец последних бурных месяцев
этой неторопливо протекшей через десятилетия жизни - не нашли для них
единственного, рационального и положительного значения икс, которое было
бы тут потребно.
А.С.Бронзов проделал множество действий. Он нашел все те твердые
отличия, которые позволяют сказать, что "Тетрадь N_2" навряд ли писана
А.А.Коноплевым с Замятина переулка. Он установил, что ни в одном из
написанных и подписанных главбухом "Ленэмальера" документов на Протяжении
годов даты не имели вида: "19-е, 23-е", но всегда непременно - "19-го",
"23-го"... Он производил розыски у помолога Стурэ и убедился, что Коноплев
настойчиво искал у него определения плоду шальмугры, что было бы странно,
если бы он когда-то видел и плоды этого дерева, и само дерево на острове.
Он обратил даже внимание на недописанную в тексте дневника фамилию
"Сури..." и сложными способами доказал, что А.А.Коноплев никогда не знал
ни одного человека, фамилия которого начиналась бы с этих двух слогов, ни
"Сурина", ни "Сурикова". Единственный "Сурков", которого он знал,
потерялся и исчез из его жизни еще в конце 20-х годов...
А в то же время...
Вот в том то и дело, что "в то же время"!..
Два месяца с того дня, о котором только что было рассказано, прошли без
всяких происшествий. Бюллетень Андрея Андреевича кончился, что дало повод
участковому врачу Розе Арнольдовне, старому лейб-медику Коноплевых,
оригинально сострить насчет того, что все - даже и бюллетени! -
кончается... Андрей Андреевич стал с привычной аккуратностью посещать
место своей службы на Полтавской, где тогда помещались объединенные
"Ленэмальер" и "Цветэмаль".
Светка, само собой, не удержалась и рассказала под страшным секретом
про удивительный случай с папой двум-трем подругам по филфаку. Это привело
к результату, слегка озадачившему ее. По городу заговорили о некоем принце
с Молуккских островов, который будто бы поступил на службу не то в Отдел
садов и парков, не то на кинофабрику "Техфильм" бухгалтером. На службу к
Андрею Андреевичу начали звонить звонкие девические голоса, всячески
домогаясь ближайшего знакомства с ним.
Но мало-помалу затихло и это. Всем уже начало казаться, что тучу, может
быть, пронесло стороной, мороком... Как это ни странно, живей всех верил в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг