любят Всех живущих. Они пришли сюда, потому что помнят заветы Человека,
Который Возлюбил Весь Мир. Они ищут целебные растения, чтобы пользовать
всех, кто болен. Хозяева не хотят этого. Но он ненавидит хозяев. Он
поможет, чем умеет, беде путников. Им придется двигаться сразу двумя
путями - и посуху и по воде.
Четверо - в лодке. Гребцы будут верными и сильными; это - его гребцы.
Двоих понесут в паланкине. Носильщики - его люди. Он не может ничего
обещать, но его люди сделают все, что будет в их силах, чтобы провести
путников в страну Золотоликой. Если понадобится, они пожертвуют своими
жизнями для этого, потому что его люди - Ее люди. Но путь опасен, а
"римба" - плохое место. Они могут и не дойти; лес полон солдат и их
наемников. Однако, если они доберутся до Горы, Золотоликая примет и
защитит их от всего. Нет, она никого не боится. Разве живущие в Стране,
где любят Всех, не знают этого?
На горе и за нею, на плоскогорье, живет свободолюбивое племя. Много лет
его сыны, владевшие раньше всем островом, вели борьбу с Пришельцами под
властью великого вождя - Полотняного Глаза. Старый воин почил, но после
него осталась дочь, Золотоликая, - радость очей и надежда сердец. Она
справедлива. Она мать всех, юных и старых: таково чудо! Сердце ее как пух
птицы "коди". Зрачки ее разят, как дротики пигмеев. Она правит народом
Тук-кхаи, хотя только шестнадцать раз дожди зимы омывали ее чело. Дойдите
до нее, и она поможет вам. Но помните - путь к ней грозит смертью!
Едва он закончил свою распевную речь, как Светлов поднялся навстречу
ему. Договорились быстро. Был назначен срок тайного отбытия - на рассвете
седьмого утром, - был разработан маршрут: интересно было видеть, как
легко, едва взглянув на нее, человек этот стал свободно разбираться в
карте. Установили условные сигналы, места тайных встреч... Все было
сделано.
И в этот миг сверху, со стропил крыши раздался странный звук. Сначала
невнятное, странное клохтанье, потом звонкое, задорное "тук-кхи, тук-кхи,
тук-кхи!" - много раз подряд.
Лицо старого человека просветлело. "Тук-кхаи! - благоговейно проговорил
он, значительно подняв вверх два пальца, указательный и средний. -
Тук-кхаи победил, как и каждый день, демона ночи. Путь ваш чреват
опасностями, но Тук-кхаи за вас. Вы в добрый час начали свое дело..."
Так, при благоприятных предзнаменованиях это началось. А неделю спустя
(Андрей Коноплев столько раз вчитывался в дневник, что скоро окончательно
потерял границу между ним и своей собственной памятью) один из работников
экспедиции, заменивший в Москве заболевшего хозяйственника, раненный в
ногу, остался с мальчиком-аннамитом на берегу Хо-Конга в ожидании того,
чтобы обе группы, соединившись, пришли к нему на помощь. Дневник
принадлежал именно ему, хотя никаких указаний на это в тексте не
содержалось, а надпись на корке была сделана почерком, резко отличным от
почерка самих записок.
На второй день пути их лодку обстреляли из гущи мангровников. Один из
гребцов был смертельно ранен и к вечеру умер. Он скончался без единого
слова жалобы или укора. "Скажите Ей, - пробормотал он, - что Нгуэн-о-Конг
сделал все, что мог".
Два дня после этого прошли спокойно. А затем на каноэ, проходившее
теснину, рухнул ствол дерева, может быть подточенного муравьями или
термитами. С большим трудом удалось спасти кое-что из припасов. Сук
упавшего дерева проломил борт легкой лодки и разорвал ногу Коноплеву.
Понадобилось сделать остановку. Продуктов было в обрез. Пришлось поступить
так, как было уже сказано: Светлов и Абрамович с двумя гребцами ушли.
Коноплев и четырнадцатилетний Ки-о-Куак остались.
Затем, как и условились, двинулся вперед и Ки. Оставшийся в полном
одиночестве Коноплев вынужден был не трогаться с места. Рана его не
беспокоила, но лихорадка трепала все сильнее.
23 июля было отмечено сильным землетрясением (знаменитое июльское
землетрясение 1935 года, с эпицентром восточное Молуккских островов),
которое сопровождалось сильнейшим ливнем. Коноплев в который раз промок до
костей и пережил сильнейший пароксизм болезни...
...Сидя теперь, ленинградской мартовской ночью за своим домашним
столом, читая этот набросанный небрежно, нервно, карандашом - не то его,
не то не его почерком - дневник, этот Коноплев, как будто тот же самый, но
в то же время совершенно другой Коноплев, время от времени отрываясь от
записок, поднимал усталое, побледневшее лицо и, уставясь в темное окно,
долго, многие минуты оставался без движения.
Как ни парадоксально это звучит, как раз теперь, когда его смутные
полугрезы-полуопасения получили, наконец, бесспорное (даже
документальное!) обоснование, именно сейчас он начал ощущать все это как
совершенно немыслимую фантасмагорию.
Рассудок теперь, казалось бы, вынужден был признать: "Ну что ж?
Оказывается, и на самом деле!" Но непосредственное чувство, наоборот,
начало яростно протестовать: "Да нет же, что ты, Андрей Андреевич!
Немыслимо! Исключено!"
Да, конечно, он много "знал" теперь такого, что как будто не было точно
обозначено в самом дневнике. Он видел не "заросли", как говорилось там, а
определенные темно-зеленые, пестрые, глянцевитые листья; слышал острый
запах в момент, когда их с хрустом давят сапоги белого.
Он читая: "Тук-кхаи" и видел смешную остренькую мордочку этой ящерицы,
некоторыми повадками своими напоминающей млекопитающих, кирпично-красные
пятнышки на мягкой светло-голубой спинке. Она приносила счастье человеку,
под кровлей которого поселялась. Вечерами, поймав мышонка или забежавшего
огромного паука, она издавала звонкое "тук-тук-кхи!" - клич торжества и
радости...
Ведь знал же он все это? Или... А может быть, вычитал из Брема, потому
что, откуда иначе известно ему и ученое мудреное имя этого зверька: "гекко
вертициллятус"?
Голова у него разламывалась, как только он начинал разбираться в этом.
7. ВО ИМЯ ТУК-КХАИ ВЕЛИКОГО
Вот письмо, лежащее на столе теперь, когда все уже кончилось. Почерк
этого - очень длинного! - письма близко напоминает почерк в парусиновой
тетради. Но эксперты-графологи (их привлек к делу профессор Бронзов) не
рискнули уверенно "идентифицировать" оба эти почерка. Не рисковали они,
однако, и утверждать, что оба документа принадлежат двум различным лицам.
"Бывает, - осторожничали они, - что во время болезненных состояний или
сильных душевных потрясений почерк человека резко изменяется..."
"А по выздоровлении возвращается к "статус-кво антэ"?" - допытывался
Бронзов.
Эксперты пожимали плечами. "Крайне редко..." - отвечал один. "Бывает,
но обычно с заметными изменениями", - утверждал второй.
Надо сразу сказать, что все то, о чем говорится в письме, содержится -
только, так сказать, в сжатом виде - в парусиновом блокноте.
"Светочка, дочка!
Только ты сможешь понять меня. Я расскажу тебе все, как... Нет, я не
рискую написать: "как было". Как мне кажется, что оно было...
Землетрясение случилось в ночь на двадцать четвертое, а потом хлынул
дождь. Ты таких не видывала: воздуха не оставалось, была сплошная вода.
Хина мне уже не помогала.
Закутавшись в три одеяла, я дрожал под перекосившейся полупалаткой
моей: не думал я, что так можно зябнуть в тропиках! Наконец я впал не в
сон, а скорее в долгий, переполненный кошмарами обморок (в дневнике
сказано проще: "Надолго потерял сознание").
Открыв глаза, я не поверил себе. Было сухо и тепло: ни лопотания капель
по кожистой листве, ни плеска речных волн. Я лежал под какой-то кровлей,
точно бы внутри хижины. Но прямо передо мной виднелась не прямоугольная
дверь хижины, а как бы неправильный пролом в каменной стене. Пролом, и за
ним - темное ночное небо экваториальной полосы Земли. У верхнего края
пролома я различил Южный Крест.
Снаружи на меня веял чистый, теплый, но не знойный воздух. Он вливался
в мои легкие, бежал по сосудам, и лихорадка уходила от меня. Живительно
прозрачный, как чистая вода, ветер гор!
Этот ветер колебал маленькое пламя за моей головой. В его переменном
мерцанье, на краю моего ложа я и увидел Ее.
Она сидела, легкая, как воздух, непонятная, как вся ее страна. Белое с
золотой каймой широкое одеяние окутывало ее.
Я не мог бы описать ее, Светочка, даже если бы был гениальным
писателем. Кроме того, ты женщина, и, что бы я ни сказал тебе про другую
женщину, тебе будет или слишком мало, или чересчур много.
У нее было очень типичное лицо аннамитки или бирманки... Мне кажется,
что среди красавиц мира аннамитская красавица стоит на много ступеней выше
всех.
Узкоглаза была она и широкоскула, с кожей золотистой, как кожица плодов
тех стран. Ничего не могут сказать об этом слова наших языков...
Ее губы... Улыбались они или нет, в то мгновение разве может об этом
судить европеец? Ее дикие глаза смотрели сквозь меня, как глаза тонкой
золотистой змеи джунглей, как глаза пантеры. И ее зачесанные гладко
волосы, завязанные большим узлом на затылке, черные, как черный лак
тамошних изделий, отливали то красным, то синим в неправильном мерцании
светильника.
В недоумении я двинул рукой: как попал я сюда? Тогда ее рука, тонкая,
как золотистая ветка, и сильная, как рука истинной дикарки, вынырнула из
бело-золотого шелка. Протянувшись вперед, она властно легла мне на лоб.
"Silence!" ("Молчи!") - проговорила она по-английски.
Потом очень медленно она выпростала из складок одеяния и вторую руку.
Обеими ладонями, крошечными, как половинки апельсиновой шкурки, она,
согнув их ковшичками, обняла мои обросшие густой бородой щеки, приподняла
мою голову, и, дюйм за дюймом, не отводя глаз от моих, приблизила свои
губы к моим губам.
"Сайленс!" - еще раз прошептал ее горячий, никогда до того не слыханный
мною голос.
В тот первый вечер она ускользнула мгновенно, а меня охватило забытье.
Но неделю спустя я был уже здоров - то ли от горьких, как хина, напитков,
которыми меня поили, то ли от тамошнего воздуха, целебного, как бывает
целебна вода минеральных источников.
Да, я стал ее мужем, мужем Золотоликой, Матери сынов Тук-кхаи. Если бы
я был поэтом. Света, я, может быть, сумел бы описать тебе это все:
огромную, изрытую пещерами гору с дымящейся вершиной над альпийскими
лугами, внизу - темные, непроходимые леса "римбы".
На северо-востоке леса уходили в туманную дымку. На юге они кончались
километрах в тридцати обрезом неприступного морского берега. Над лесом
сияло изо дня в день пламенное, синее до боли в глазах небо тропиков, а
между лесными вершинами и небом, как такая же синяя вертикальная стена,
стоял Океан.
Я бы описал тебе все: как у дверей Золотоликой сменяются бронзовые
полуголые стражи с превосходными трофейными винтовками в руках и как в
лунном свете ярко-голубым горят огоньки примкнутых штыков над их головами,
над головами свирепых воинов, оберегающих свою владычицу, как слабую
девочку, и простирающихся перед нею на земле, как перед богиней и как
перед всеобщей Матерью. И как в маленьком, глухом и бездонном озере между
зеленоватых утесов, которое заменило пока народу Тук-кхаи отнятое у него
пришельцами море, ежедневно с пронзительными криками купаются неистовые
желтотелые люди: атлеты, с волосами, закрученными узлом на темени, и
девушки непередаваемой стройности, у которых в мокрых блестяще-черных
косах горят алые, как пламя, цветы гибиска...
Я нарисовал бы тебе долгие лунные ночи, когда у выходного пролома этой
пещеры-дворца мы часами сидели на мягкой, слабо пахнущей неведомыми
травами циновке или на шкуре сервала, смотря на залитый ослепляющим
серебром остров, на леса, ставшие черными и глыбистыми после захода
солнца, там, внизу, на море, сияющее под луной, на пляску светящихся
жуков, носящихся тотчас же за каменным порталом, и ведя долгие, медленные
- потому что мы были полунемыми друг для друга - разговоры.
Она рассказывала мне про свою страну, а я пытался сказать хоть
что-нибудь про мир, из которого пришел. Суровые советники ее двора и не
думали покидать нас в эти часы: наши дела были их делами. Они то и дело
вмешивались в нашу беседу, спрашивали ее о том, добавляли это...
Все они немного болтали на каком-то странном английском, с примесью
португальских и местных слов; и - странное дело! - довольно скоро я
овладел этим чудовищным наречием тихоокеанских портов. Она владела этим
эсперанто лучше, чем ее подданные. Я рассказывал ей все то, что нам обоим
казалось любопытным, а она быстрым щебетом переводила мои слова им.
Много лет он сражался за свободу - народ Большого Тук-кхаи под началом
отца Золотоликой; а когда отец ее умер, седобородые сказали, что его место
должна занять она, потому что оба ее брата были убиты в боях.
Никто не помогал ей и ее сынам Тук-кхаи в жестокой борьбе с
Коротковолосыми, с Пришельцами. Только глухо пролетали порою слухи:
далеко, на той половине Земли, в мире белых есть одна страна, населенная
Возлюбившими Всех. В той стране нет рабов и нет покорителей. В той стране
может быть еще мало знают про остров Тук-кхаири. Но когда-нибудь именно
оттуда придет весть об освобождении...
Будь я поэтом, дочка, я украсил бы все это пышными словами. Но я только
обыкновенный человек, удивленный тем, что со мной случилось. Я знаю, что я
там был, но я не верю этому, Светочка. Я не мог сделать все, что сделал
тот. Он делал больше и лучше, чем было бы в моих силах...
Я - или, лучше, тот, кто почему-то принял мой облик, вошел в меня на
короткий срок, - сделал многое. Он, чем умел, помогал маленькому смелому
племени жить и бороться. Я (или он) в короткий срок обучил их войско,
научил их - рыболовов и охотников - земледелию, расставив по своей карте
надежные посты обороны в диких лесах "римбы". Мы делали, что могли, я, или
он, но силы были слишком неравны. Надо было искать помощи.
И вот через два месяца после того, как у Золотоликой в самой дальней
пещере дворца родился сын, - я вздрагиваю, слыша, как ты называешь его
твоим "братцем", дочка, - поговорив обо всем и обсудив все, мы решили
вдвоем, что настало время разлуки.
Она сама послала меня послом в ту страну, где хранят прах и душу
Возлюбившего Всех людей. Она поручила мне сказать моим братьям, что нельзя
дольше оставлять без помощи и защиты сынов Тук-кхаи. Они отрезаны от
голубых вод. Большие железные лодки Коротковолосых подходят к берегу и
бросают через леса и горы толстые пули, которые громыхают убивая. Только
на недоступном южном берегу остались бухточки, куда они не осмеливаются
заходить из-за множества рифов.
"Мои сыны, - указала она тонкой рукой своей на смутный горизонт, -
переправят тебя на ту далекую землю. - Там чуть намечался между небом и
морем еще более синий, чем они, контур ближайшего острова. - Там живут
белые люди, похожие на тебя. Они пошлют огненную прайю, и она унесет тебя
к твоим. А если будет нужно, ты велишь - и железная рычащая птица понесет
тебя к твоему дому. Но когда ты будешь на родине, не забывай меня и мой
народ. Поди к старейшинам твоего племени и расскажи о нас. Скажи им, чтобы
они проявили гнев и справедливость...
Что я должен был сделать? Как я мог объяснить ей, что такое Мир и какие
железные законы действуют в нем? Я смотрел на нее так, как смотрел бы в
глаза царицы Нефертити, если бы Машина Времена перенесла меня в Древний
Египет. Эта девочка-подросток пятый год мудро правила своими дикарями, но
она не могла понять меня. Она знала, что есть добро и зло, свет и тьма.
Ядовитые тарантулы приносят смерть; гордые маленькие Тук-кхаи,
зверюшки-фетиши, побеждают их. Но ей немыслимо было представить себе ни
сорок тысяч километров окружности земного шара, ни ту пестроту нравов и
цивилизаций, обычаев и стремлений, которые неистовствуют на этой
окружности.
Однако она была владычицей моих дней. Я не мог не исполнить ее приказа.
А кроме того... А кроме того, Светочка, наверное, вы с мамой звали меня
отсюда, хотя я и не понимал, что это ваш зов.
Был Седьмой день Луны Летучих Собак, когда она повела меня на Луг
Клятвы. Неведомо когда и кем изваянная, там стояла громадная грубая статуя
- изображение самого мирного и самого благодушного из всех богов острова,
бога изобилия и плодов земных, бога данных и выполненных слов, О-Ванга.
Тут, у подножия идола, на разошедшихся далеко друг от друга каменных
плитах, лежали в тени невысокого деревца два туго набитых кожаных мешочка.
Старый жрец кадил в душном воздухе горьковатым голубым дымом, а над
головой толстобрюхого доброго бога склонялось второе дерево,
широколиственное, могучее, - дуриан или гуява. Странные плоды приносит
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг