судьбой могут заняться другие люди.
- Когда вернетесь? - спросил я.
- Да кто ж теперь знает?.. Когда пошлют, тогда и поедем. Я вот думаю, что
Лучистому про тебя сказать? - Придумай что-нибудь.
- Да... Скажу, что тебя ранили и ты остался в деревне подлечиться. Может,
и поверит. А мы уж постараемся поскорее до тебя добраться. Уж больно
узнать хочу, что девочка рассказывать будет.
- И я хочу.
- Ты только девочку выходи. Глаз с нее не спускай. На, возьми еще, - он
сунул мне в руку несколько клинков. - Если что - нанимай лекарей, кого
угодно, не жалей денег. За девочку головой отвечаешь. Лишь бы заговорила.
- Заговорит.
- Вот-вот... Ну, поедем мы, - он вдруг остановился и, прищурившись,
посмотрел мне в лицо. - Жалко вот, что... Ну, ладно.
- Что? Говори.
- Да ничего... Ты ведь обещал, что будет у нас свой иглострел. Или что-то
получше. Я уж думал, в этой бочке что-то есть. Ну, ничего. Ладно. Поедем
мы.
- Постой!
Он остановился, с удивлением и надеждой посмотрев на меня.
- Я насчет иглострела не соврал. Дай-ка мне ту штуку, которую ты вытащил у
меня, когда подобрал на дороге.
Я умышленно сказал это серым будничным тоном, чтобы погонщик не
почувствовал себя неловко и не пошел, что называется, в отказ.
- Какую штуку? - пробормотал он.
- Ну, вот... - я подобрал с земли прутик и начертил свой пистолет. -
Помнишь, ты мне говорил? Это ведь у тебя.
- Ах, это! - проговорил Подорожник, пытаясь принять непринужденные правила
игры. - Да, у меня. Сейчас.
Он на деревянных ногах зашагал к повозке, вытряхнул из сумки пистолет и
принес мне.
- Это, да?
- Это, это. Давай-ка отойдем подальше. Я держал в руках свой пистолет.
Потертый, тяжелый, знакомый до каждой щербинки и царапинки. Все равно что
привет из того мира, где мне этот пистолет выдали. Я не хотел отпускать
его, да он и сам просился остаться в моей руке навсегда. С ним было
хорошо, как с близким другом, хотя ни разу в жизни он мне еще не
пригодился и не выручил. Впрочем, друзей не только это определяет.
Мы зашли за дома, где никого не было.
- Смотри внимательно, - сказал я, опуская флажок предохранителя. - Только
не пугайся.
Я вскинул руку и с одного выстрела разнес в щепки трухлявый чурбачок,
лежавший в траве. За домами загалдели крестьяне, напуганные грохотом.
Погонщик невольно присел и несколько раз моргнул.
- Не бойся, - спокойно сказал я. - Вот таким же образом можно продырявить
кого угодно. Запоминай, как пользоваться.
Я довольно обстоятельно объяснил про затвор, курок, предохранитель и даже
затворную задержку. В повозке оставалась еще моя кобура с запасной обоймой
- я объяснил и как менять обойму.
- Патроны зря не трать, - посоветовал я напоследок. - Их осталось всего
пятнадцать.
Если до последнего момента в душе погонщика и тлела какая-то обида по
поводу несостоявшегося иглострела и погибшей лошади, то теперь я был
прощен окончательно и навечно. Он с благоговением держал мой пистолет в
руке. Я, правда, чувствовал, что он никак не может взять в толк - как я
могу добровольно расстаться с такой замечательной вещью? Почему я даже не
попытался обманом или как-то иначе выманить ее и оставить себе?
- Я очень хочу, чтобы вы вернулись, - сказал я. - Без вас я здесь пропаду.
Может, эта штука в тяжелый момент вам поможет.
Они уехали. Я стоял и смотрел, как повозка тонет в поднявшейся дорожной
пыли.
За моей спиной лежала в железном гробу худенькая, почти прозрачная
девчонка, за которую я отвечал всем, что у меня есть. Она - не только моя
надежда. Она надежда многих - и этих погонщиков, и этих крестьян, хотя они
о том и не ведают.
Может, мне так и назвать ее - Надежда?
Подошел староста.
- Можно уже идти в дом, - сообщил он. - Я велю вещь отнести?
- Только осторожно.
На контейнере не было ручек для переноски, зато имелись кронштейны для
крепления к основанию. Несколько женщин, продев в них крепкие палки,
поволокли мое сокровище по улице. Я шагал сзади и следил, чтобы никто не
споткнулся.
Дунул ветер. Тряпка слетела с лица девушки. Носилыцицы приостановились,
склонились над ложем, тихо заговорили все одновременно. Староста тоже
подошел, посмотрел, а когда удовлетворил любопытство, скомандовал нести
дальше, не отвлекаясь. Он пошел рядом со мной и при этом нетерпеливо
косился: ждал, когда я начну говорить. Но я молчал.
Через несколько минут мы с моей подопечной остались наедине в пустом,
наскоро вымытом доме с круглой крышей. Полы еще не просохли, пахло влажным
деревом. Под потолком метались осатаневшие от жары мухи.
Я подошел к контейнеру, скинул покрывало на пол. Девушка лежала все так же
неподвижно с закрытыми глазами. Лишь ее веки, уголки рта и кончики пальцев
иногда чуть заметно подрагивали.
- Буду звать тебя Надеждой, - тихо сказал я. - Наденькой.
Ее веки в этот момент опять дрогнули. Может, услышала, а может, и просто
так.
- Что же мне с тобой делать, барышня? Тебя ведь кормить нужно. Хочешь
есть-то?
Она молчала. Я вдруг испугался - а что, если она так и будет молчать. Я
надеялся, что она сама начнет оживать, шевелиться, говорить сразу после
разморозки. А если нет? А если я сделал что-то неправильно?
Сегодня ее любой ценой нужно накормить. Организм настолько истощен, что
каждый голодный день может оказаться для нее последним. Она так худа, что
нельзя даже определить ее возраст. Ей одинаково справедливо можно дать и
тринадцать лет, и сорок. Волосы тонкие, мягкие, как пух. Кожа висит
складками и тянется. Наверняка и кости стали хрупкими, как кукурузные
палочки.
В комнату вошла, тяжело переваливаясь, женщина. Она походила на старую
утку. Лицо грубое, неинтересное. Блестящие сальные волосы собраны в тугой
клубочек на затылке.
- Молоко, - сообщила она, ставя на лавку небольшой горшочек. - Еще что-то
надо?
Голос у нее был простуженным и таким же унылым, как и внешность.
- Мне поесть бы надо...
- Будет чуть позже. Ей надо еще чего?
- У вас сок не делают? Из морковки или яблок? Женщина захлопала глазами.
- Нужно растереть морковку и выжать из нее сок, - пояснил я.
Она машинально кивнула и повернулась. Выходя, снова удивленно посмотрела
на меня. Мол, что за причуда: переводить продукты на воду?
Я взял горшочек и приблизился к девушке. Остановился. Что делать дальше?
Разжимать рот и вливать?
Я боялся прикасаться к ней. Боялся случайно навредить. Тесак тяжело
болтался на ремне, он был сейчас совершенно лишним, и я прислонил его в
углу. Я так и ходил вокруг ложа, не зная, что придумать, пока та же
женщина не принесла обед. Ломоть хлеба и миску с жидким супом. В супе,
правда, плавало несколько вполне реальных комков мяса.
Я пропитал кусочек хлеба молоком и коснулся им губ девушки. Я ожидал, что
она хотя бы немного разомкнет их. Увы, она не отозвалась на мои старания.
Я вяло, без всякого аппетита поел и, выйдя из дома, сел на крыльцо. На
деревенской улице было тихо. Иногда, правда, пробегали мальчишки, они
останавливались, разглядывали меня, потом срывались с места и уносились
дальше.
Я сидел и думал о тех баллонах, что лежали в саркофаге. Мне, несмотря на
все старания, не удавалось вспомнить, как, когда и в какой
последовательности их использовать. Хотя не было сомнений, что именно они
помогут вывести девушку из нынешнего состояния.
- Я за посудой, - послышался рядом низкий хриплый голос.
Я обернулся. Женщина, приставленная ухаживать за мной, стояла на крыльце.
Я кивнул. Затем поднялся и вошел вслед за ней. Женщина косилась то на
меня, то на мою подопечную. Ее взгляд был недобрым. Скорей уж
подозрительным. Наверно, так смотрят пожилые медсестры в роддоме на
малолетних матерей-одиночек, нагулявших ребеночка, да не знающих, что с
ним делать. Я как раз был в положении такой вот матери-малолетки,
пустоголовой неумехи.
И вдруг я понял, что нам отдали дом этой грузной женщины. А она сама и ее
семья перебрались пока в другое место, может, к соседям. Потому она с
таким недоверием относится ко мне.
- У тебя есть дети? - спросил я. Женщина выпрямилась, поставила посуду на
лавку, косо взглянула на меня.
- Есть. Шесть раз рожала.
- Все живы-здоровы?
- Одна только половинка уцелела. Мальчик да две девочки.
Ни следа горести в ее словах. Свыклась, должно быть.
- Сколько тебе лет?
- Почем же я знаю? Ну, может, тридцать. Нет, наверно, двадцать. У нас тут
считать года некому. На вид ей было за сорок.
- Почему же тогда двадцать?
- Да был тут один из города... Говорил, мне двадцать лет.
- Давно был-то?
- Да, давно. Годов десять тому. Или, может, двадцать.
Я ничего не мог сделать для нее хорошего, разве что дать денег. Денег было
вовсе не жаль, я подбросил пару клинков на ладони и сделал шаг вперед.
Что-то, видимо, почудилось ей у меня в глазах, заставив понять все совсем
неправильно.
Она сняла посуду с лавки, легла сама. Задрала пыльную юбку, терпеливо
уставилась в потолок.
Я отвернулся, отошел к окну.
- Оденься... Оденься и уходи.
Она поднялась, кряхтя по-старушечьи, без всякого смущения одернула одежду
и вышла, зажав под мышкой миску с кружкой и недоеденный хлеб.
Нечего сказать, староста толково объяснил моей кухарке, как заставить меня
не жаловаться, когда вернутся погонщики. Я ведь заговорил о ее детях,
чтобы разузнать, не поможет ли она ухаживать за моей Надеждой. Ведь по
всему выходило, что обращаться с ней надо, как с крошечным ребенком, а у
меня такого опыта не имелось вовсе. В точности как у матери-малолетки.
Остаток дня прошел длинно и бестолково.
Под вечер на улице появились люди, они были не в меру веселы, и, как я
догадался, наши клинки сыграли тут далеко не последнюю роль. Население
праздновало нежданно свалившееся на голову богатство. В тот же вечер была,
как я понял, съедена и большая часть лошади, оставленной под мостиком.
Люди стояли напротив дома, обсуждали мое появление в деревне. Самые наглые
норовили порой заглянуть в окна, но, стоило мне строго посмотреть,
исчезали.
Я ушел в дом и до темноты просидел рядом с контейнером, пытаясь заметить
изменения в лице Надежды. Я смотрел на нее, пока не начал засыпать.
Ночью она открыла глаза.
Я пребывал в том тяжелом состоянии, когда веки слипаются от усталости, а
переживания мешают заснуть. До меня донеслись непонятные звуки. Словно
где-то чихает маленький котенок. Голова была тяжелой, и я с трудом оторвал
ее от кровати. И тогда сообразил, что звуки идут точно от железного ложа с
моей бедной Надеждой.
Я вскочил - сна как не бывало. Стояла совершенная темнота, я понимал, что
обязан что-то делать, но что?!
Выбежав из дома, я начал стучаться к соседям, требовать огня. Через пару
минут выскочили наспех одетые хозяин с двумя сыновьями - молодыми, но уже
вполне ловкими. У всех были перепуганные лица, хотя каждый держал в руке
увесистую палку. Увидев меня, они успокоились.
Принесли лампу. Надежда продолжала издавать испугавшие меня звуки.
Кажется, она в самом деле чихала или кашляла - ее лицо морщилось, а грудь
вздрагивала. Но главное - глаза. Они были открыты. Они даже что-то
выражали. И лишь по ним я понял, какую боль сейчас испытывает бедная
девочка - кашель рвал ее легкие.
- Оставьте лампу и уйдите, - проговорил я.
Меня послушались. Я подвинул лавку, сел, взял Надежду за руку. Она
ответила - ее пальцы немного сжались. Кашель, кажется, становился тише и
реже.
- Держись, девочка, терпи, я тебя не брошу, я тебе помогу, - бормотал я,
но сам страдал не меньше, чем она.
Я не знал, что происходит. Не знал, как с ней поступить. Была бы она
ранена или больна понятной мне хворью - я бы нашел, что делать. Этому,
слава богу, меня научили. При случае могу и роды принять, и кости
вправить. Но как помочь человеку, сотни лет пролежавшему в мягкой
заморозке? Найдите на всей Земле хоть одного специалиста, знающего это!
А ведь я должен был что-то помнить на этот счет. Раз уж научился
размораживать контейнер, значит, обязан знать, что предпринимать дальше.
Но, увы, моя глубинная память не тянулась сплошной нитью, а рвалась
неровными бессвязными кусками, ничего не объясняя.
Потом девушка затихла. Мы так и сидели рука об руку - долго, до самого
рассвета. Пока горела лампа, я видел, что Надежда однообразно переводит
взгляд то на меня, то на низкий потолок из потемневшего дерева. Я что-то
говорил ей, поддерживал, успокаивал, но не знал, поняла ли она хоть слово.
Иногда тело ее неожиданно напрягалось, хватка пальцев становилась
деревянной, голова запрокидывалась, и из легких вырывался сухой надрывный
- не кашель даже, а хрип. Казалось, слабое тельце не выдержит такой
нагрузки и сломается пополам. Я в такие минуты стискивал зубы и желал
только одного - взять на себя хотя бы часть этих мучений. Но не было на
свете способа осуществить это. Даже у нас в Ведомстве не было.
К утру приступы прекратились. Надежда только тяжело дышала, по-прежнему
водя зрачками по сторонам. В окно заглянуло солнце. Я заметил, или мне
просто показалось" что от этого в девушке чуть прибавилось жизни.
Я осторожно высвободил руку, принес ей горшочек с молоком. Сначала
попробовал сам, не прокисло ли. Потом осторожно поднес к ее лицу.
- Пей, милая. Это молоко, то, что тебе сейчас нужно.
Она не могла ни говорить, ни качать головой, ни закрываться руками.
Говорили только ее глаза. Они не хотели молока. Они категорически
отказывались пить молоко.
- Но что же тебе дать, девочка? У меня нет ничего больше! Хочешь хлеба или
мяса?
Я схватил продолговатые флаконы, устроенные в контейнере, показал ей.
- Это?
Веки спокойно опустились на мгновение. Стало быть, да.
- Какой? Этот? Или этот? Посмотри, тут какие-то рисунки, я ничего в этом
не смыслю.
Тут некстати вошла кухарка с завтраком. Не сказав ни слова, полезла
разглядывать оживающую Надежду. Девушка посмотрела на нее едва ли не с
ужасом. Я без церемоний выставил женщину за дверь.
Мы все же выяснили, какой флакон нам нужен. Больше сложностей не возникло
- я просто отщелкнул защитный колпачок и приложил трубочку к губам
Надежды. Она сделала несколько глотков, после этого расслабилась.
Несколько раз глубоко вздохнула, закрыла глаза. Мне показалось, что она
уснула. Я на цыпочках отошел от контейнера, взял свои плошки и пошел
завтракать на крыльцо, чтобы случайно не разбудить.
Когда я вернулся, она так и спала. Я положил флакон рядом, чтобы девушка
легко могла дотянуться до него губами, и отправился бродить по деревне.
Она представляла собой скопление низких потемневших домиков, беспорядочно
разбросанных по каменистым откосам двух смежных холмов. Улиц в обычном
понятии здесь не было. Из конца в конец можно было дойти, петляя по кривым
тропинкам между домов. Прямо через деревню журчала речка с прозрачной
водой, сквозь которую проносились стремительные рыбьи тени.
Тут и там были посажены кое-какие овощи, ягоды, фруктовые деревья. Однако
на каменистой почве растения приживались плохо и не могли прокормить даже
эту жалкую горстку крестьян. Плодородные земли располагались далеко от
деревни, и они тоже приносили мало пищи. У людей хватало смелости только
на то, чтобы бросить там семена, но по-настоящему работать на земле они
боялись.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг