- То есть? - переспросил он.
Сергей улыбнулся.
- К сожалению, я могу лишь повторить вопрос. Знаете, как говорят
англичане, я сказал то, что я сказал.
- Так... - неопределенно протянул Гершин-Горин и спрятал платок в карман.
- Какое же конкретно заболевание вас интересует?
- Да, честно говоря, я бы послушал обо всех, о которых вы можете
рассказать.
- Так... - снова протянул Гершин-Горин и насмешливо прищурил свои
красивые глаза. - А скажите, уважаемый Сергей Владимирович, за коим бесом
вам это понадобилось?
- Что может быть естественнее желания расширить свои знания? - невинно
ответил Сергей.
Гершин-Горин чуть улыбнулся.
- Если хотите получить обстоятельный ответ, давайте на чистоту, Сергей
Владимирович.
И Сергей засмеялся.
- Если вы настаиваете!
- Только в интересах дела!
- Хорошо, я буду откровенен.
Сергей ненадолго задумался, а я сделал легкое движение, мне почему-то
боязно было доверить тайну Шпагина этому... леопарду.
Я буду откровенен, - повторил Сергей, - суть дела выглядит следующим
образом: у некоторых вычислительных машин достаточно сложной и совершенной
конструкции обнаружились такие погрешности в работе, которые при желании
можно истолковать в психологическом, более того, в психиатрическом плане...
- Как сумасшествие? - резко спросил профессор.
- В этом роде.
- Так!.. - Профессор налил себе рюмку коньяка, залпом выпил и небрежно
бросил в рот ломтик лимона.
- Так!.. - невнятно повторил он, посасывая лимон и морщась от кислоты.
Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету и остановился перед
Граниным.
- Может быть, мне и не следовало говорить об этом, - раздельно произнес
он, - но догадываетесь ли вы, что психические ненормальности машин - это
блестящее научное открытие?
Я насторожил уши. До сих пор история с логосами представлялась мне лишь
печальным недоразумением.
- Не совсем, - неопределенно ответил Сергей.
- Я так и думал, - вздохнул Гершин-Горин и, смакуя каждый звук, сказал в
пространство, - машинное сумасшествие! А, каково звучит?!
Он резко повернулся к Сергею.
- Понимаете ли вы, что это настоящий переворот в психологии и психиатрии?
Моделирование психических заболеваний, анализ их функциональной сущности,
разработка принципиально новых методов лечения, перевод всей психиатрии на
математический язык. О, голова идет кругом! Я вижу четкие контуры новой
науки!
- Так уж и науки, - подзадоривая, усомнился Гранин.
- Именно науки! Что бы вы сказали в недалеком прошлом о гибриде биологии
с техникой? Нелепица! Ублюдок! А сейчас это полноправная и авторитетная
наука. Теперь на повестку дня встает вопрос о создании нового гибрида -
гибрида высшей кибернетики, психологии и психиатрии.
- Психокибернетики? - подсказал Сергей.
- Ну, - поморщился Гершин-Горин, - неэстетично и прямолинейно. Скажем так
- психоника. Каково звучит?! Впрочем, ближе к делу. В какой же все-таки
форме проявляется сумасшествие машин?
- Один старый психиатр установил шизофрению, но оказался махровым
консерватором и наотрез отказался от дальнейшего сотрудничества.
- М-да-а... - удовлетворенно протянул Гершин-Горин. - Я от сотрудничества
не откажусь. Итак?
Я не понял, что значит это "итак", а вот Сергей сразу сообразил.
- Хорошо, - медленно произнес он, - можете считать, что такое
сотрудничество вам предложено.
Гершин-Горин глубоко вздохнул и очень серьезно сказал:
- Уж кому-кому, а вам я верю, Сергей Владимирович. Даже на слово.
Прохаживаясь по кабинету, Гершин-Горин говорил профессионально суховатым
тоном, отчетливо выговаривая каждое слово, словно читал лекцию:
- Откровенно говоря, не стоит возлагать слишком большие надежды на
психиатрию и психиатров. Мы, психиатры, не столько ученые, сколько знахари и
колдуны. Я говорю вполне серьезно. Если хирурга сравнить с современным
инженером, то терапевт будет выглядеть кустарем, работающим в плохонькой
мастерской, а психиатр - алхимиком. Алхимики наугад смешивали разные
вещества в надежде получить философский камень, а мы также наугад применяем
самые различные средства, надеясь на излечение больного. Мы, голые эмпирики,
работаем по существу вслепую. Чтобы стать зрячими, нам не хватает того
самого знания, за которым вы пришли сюда, - знания внутреннего механизма
безумия.
Не знаю почему, но мне все время хотелось противоречить Гершину-Горину.
До поры до времени я сдерживался, но теперь не выдержал:
- По-моему, вы сильно преувеличиваете беспомощность психиатрии, - заметил
я.
Гершин-Горин насмешливо взглянул на меня. Когда он этого хотел,
физиономия у него была очень подвижной и выразительной. Вот и теперь его
усмешка выразила примерно следующее: "Милый мой! Какого черта мне,
профессору психиатрии, вы толкуете об этой науке? Экий же вы самонадеянный
болван!" Однако вслух он сказал мягко и снисходительно:
- Было бы ошибкой считать, что мы слепы совершенно. Психиатрией накоплен
колоссальный эмпирический материал. Не чужды мы и некоторых теорий, -
Гершин-Горин опять усмехнулся. - Например, мы отлично знаем, что такое
травматическая психиатрия. Умеем сознательно лечить психиатрические
заболевания инфекционного характера; последствия сифилиса, энцефалитов,
лихорадки и так далее. Недурно мы разбираемся в незначительных отклонениях
от стереотипа, скажем, при различного рода неврозах и истериях. Но если
посчитать зрячее поле нашей деятельности, то оно составит не более 50 % всей
площади психической равнины. Другая же половина, в том числе и пресловутая
шизофрения, для нас девственно темна. Мы применяем те или иные методы
лечения лишь потому, что они дают желаемый эффект; лечение таких
заболеваний, кстати говоря, отличная модель "черного ящика". Конечно,
психиатры отнюдь не чужды некоторых вольных гипотез. Однако чтобы превратить
их в настоящие теории, нам не хватает главного - знания того, что собою
представляет безумие в чистом виде, при полноценном с физической и
морфологической точки зрения мозге. Мало того, что мы не знаем ничего о
болезненном состоянии, о безумии, мы плохо представляем себе, что такое
сознание полноценное, что такое простая вульгарная мысль.
- Это вы напрасно... - упрямо сказал я, глядя в пол. - Философия давно
установила, что такое сознание и что такое мысль.
- Вы думаете, я не знаю философского определения сознания? Сознание -
свойство высокоорганизованной материи, оно не материально, а идеально, не
субстанционально, а функционально. Знаю! Может быть, для философии эти
определения и хороши, но я не философ, я врач. Мне надо лечить людей или по
крайней мере знать, что они не излечимы. Лечить эффективно и гарантированно.
А чтобы это делать, надо четко представлять себе, что значит с точки зрения
внутренней технологии мозга мыслить правильно или неправильно, грубо говоря,
какова формула разума и какова - безумия. Поиск ключей к сознанию, мысли, а
стало быть, и к исцелению безумия, ведется ныне не в кабинетах психиатров, а
на листах бумаги с математическими формулами, в лабораториях, где создаются
сложнейшие логические машины. Однако - в этом я убежден твердо - вы,
кибернетики, достигнете немногого, если не пойдете на альянс с нами,
психиатрами.
- Путь к сознанию лежит через психонику, - шутливо продекламировал
Гранин.
- Совершенно верно, - серьезно согласился Гершин-Горин. - Психоника давно
стоит на повестке дня. Кстати, о функциональности сознания. Тот факт, что
фундаментально мертвые машины, чрезвычайно далекие субстанционально от
живого мозга, страдают чисто человеческими пороками, - неоспоримое
свидетельство в пользу функциональности сознания. По-видимому, некоторые
психические заболевания, и прежде всего шизофрения, имеют функциональный
характер. Их корни лежат глубже живой ткани, глубже электробиохимии, они - в
самой сущности мышления!
- Все очень и очень интересно, - флегматично заметил Гранин, глядя в
пространство.
Гершин-Горин рассмеялся, откинув назад свою крупную голову.
- Вы хотите сказать, что мы напрасно теряем время? И что, может быть, вы
напрасно со мной связались? Не торопитесь с выводами!
- Вот уж этого я не думаю, - совершенно искренне ответил Сергей, - просто
меня интересует один весьма конкретный вопрос.
- Слушаю, - деловито сказал Гершин-Горин, останавливая свой цепкий взгляд
на Гранине.
- Не замечали ли вы у живого мозга нечто похожее на режимы работ?
- Пожалуйста, поконкретнее. Сергей потер лоб и усмехнулся.
- Конкретнее - это трудно, особенно в терминах психиатрии.
- А вы не стесняйтесь в терминологии.
- Скажем так, автомашина с двигателем внутреннего сгорания имеет
несколько передач, несколько скоростей, как обычно говорят. Одну - для
трогания с места и крутого подъема, вторую - для разгона, третью - для езды
на максимальной скорости по ровной дороге.
- Понял, - перебил Гершин-Горин, с интересом глядя на Сергея, - а что,
разве у логосов нет режимов работы?
- Нет.
- Ничего похожего, - подтвердил я.
- Тогда... - на лице Гершина-Горина появилась тонкая улыбка, - нет ничего
удивительного, что логосы сходят с ума!
Мы с Сергеем переглянулись. Разговор становился интересным! Гранин уселся
поудобнее и деловито попросил:
- Объясните-ка подробнее.
- Если пользоваться вашей аналогией с автомобилем, то и объяснять,
собственно, нечего. Представьте себе машину, которая имеет лишь одну первую
скорость. Колоссальный расход энергии, работа на износ - и мизерные
результаты. Если это и не сумасшедший, то во всяком случае - ненормальный
автомобиль.
- Аналогия любопытна, - заметил я, - но надо еще доказать ее
состоятельность применительно к логосам.
- Не забывайте, коллега, - вежливо, но не без ядовитости ответил
Гершин-Горин, - я психиатр, а не математик. Доказывать и устанавливать -
ваша прерогатива, а я пока - вольный сын эфира и могу гипотезировать, не
связывая себя скучными догмами и унылой аксиоматикой.
"Вольный сын эфира" усмехнулся и сделал рукой порхающий жест, который,
видимо, должен был имитировать свободу парения его мыслей. Впрочем, он тут
же стал серьезным и сказал, обращаясь уже не столько ко мне, сколько к
Сергею.
- Не собираясь ничего доказывать, я тем не менее приведу всякие
соображения в пользу этих автомобильных аналогий. Но вам придется набраться
терпения, потому что я должен начать издалека. - Гершин-Горин привалился к
столу, опершись о него руками. - В мозгу человека есть любопытный бугорок,
который почти неизвестен неспециалистам. Он называется таламусом. Считают,
что таламус некоторым образом ответственен за эмоции человека, хотя его
связи с лобными долями еще далеко и далеко не изучены. В первой половине
нынешнего века португальский врач Антонио Мониш впервые в истории психиатрии
предложил хирургический метод лечения тяжелых психических заболеваний,
которые не излечивались никакими другими способами.
- Хирургический? - удивился я.
- Именно хирургический, - насмешливо сощурился Гершин-Горин. - Впрочем,
неудивительно, что вы не знаете об этом. В свое время эта операция была
широко распространена лишь в Соединенных Штатах, а ныне она и там почти не
применяется. Ее вытеснили другие, может быть, менее радикальные, но зато
более гуманные способы лечения. Суть этой операции, названной лоботомией,
сводится к тому, что в черепе, по обе стороны лба, высверливают отверстия, -
а затем, вводя в эти отверстия специальный нож - лейкотом, рассекают пучки
нервных волокон, идущих от таламуса к правой и левой лобным долям мозга.
- Как же Мониш додумался до этого? - полюбопытствовал Сергей, с видимым
интересом следивший за рассказом Гершина-Горина.
- Его величество случай плюс наблюдательность и смелость, - пожал плечами
психиатр. - Кабальеро Мониш обратил внимание на то, что шимпанзе с
иссеченными лобными долями мозга переносили неволю гораздо лучше
неоперированных обезьян, отличаясь спокойным и ровным характером. Мониш
подумал, что полезное для обезьян может оказаться полезным и людям, и
оказался настолько мужественным человеком, что решился на свой риск и страх
оперировать безнадежного шизофреника. Операция оказалась эффективнейшим
средством лечения многих совершенно безнадежных психических больных. В
несколько модифицированном виде, когда лейкотом вводится без сверления
черепа через глазное отверстие, она и получила распространение в Америке. Но
для лоботомии характерен один любопытнейший и не очень вдохновляющий штрих:
ни один из оперированных после излечения не мог вернуться к творческой
деятельности, которая была прервана болезнью.
- Не смог или не захотел? - перебил Гранин.
- Не смог, именно не смог. Лоботомированные были вполне нормальными,
уравновешенными и даже добродушными людьми. Они успешно работали
официантами, лифтерами, механиками, были хорошими мужьями, но ни один из них
не мог вернуться к недописанной книге, незаконченному исследованию, начатому
проекту. Они выходили из-под ножа хирурга здоровыми, но творчески
бесплодными людьми. Это и послужило, в конце концов, главным аргументом
против лоботомии. В ходе операции вместе с безумием мозг терял и важнейшее
качество, свойственное человеку, - способность к подлинному творчеству. И
все это делали два движения лейкотома, которые отделяли скромный и
незаметный таламус от огромной массы остального мозга!
Я забыл о своем недружелюбии к Гершину-Горину, захваченный его рассказом.
А он, сделав эффектную паузу, уверенно продолжал:
- Вспомним, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека.
А эмоции бывают разными. Крайней степенью их выражения являются аффекты. С
определенным основанием состояние аффекта можно назвать кратковременным
безумием. С другой стороны, некоторые виды безумия можно определить как
затянувшиеся аффекты. В состоянии аффекта разум человека словно выключается.
Человек действует как машина, подчиняясь самым нелепым желаниям. Он не
отдает себе отчета в своих действиях и не может потом вспомнить их.
- А силы его удесятеряются, - словно про себя заметил Гранин.
Удивительно, но Гершин-Горин говорил примерно то же самое, что и Михаил!
Гершин-Горин на секунду задержал на Сергее свой цепкий взгляд и подтвердил:
- Да, буквально удесятеряются. Физически слабый человек в состоянии
аффекта может шутя раскидать целую толпу людей. Складывается впечатление,
что в этом состоянии мозг переходит на какой-то иной режим работы, в корне
отличающийся от обычного.
- Чем же он характерен, этот иной режим работы? - быстро спросил Сергей.
Гершин-Горин кивнул, подтверждая, что понял всю важность вопроса.
- Прежде всего резким угнетением всех сознательных корковых процессов,
активизацией подкорки и предельной мобилизацией всех потенциальных
возможностей организма, - психиатр говорил вдумчиво, четко выговаривая
каждое слово. - Я убежден, что переход на эффектный режим осуществляется
через воздействие таламуса, однако для этого нужен сильный внешний
раздражитель - ужас перед неотвратимой опасностью, ярость, потрясение и так
далее. Я убежден, что аффекторный режим - это реликтовый режим работы мозга.
Он сохранился с той далекой эпохи, когда гомо сапиенс только формировался,
когда для человека были важны не только острота мышления, изобретательность
и тормоза социального порядка, но и своеобразное самозабвение бешенства,
право же, еще и сейчас незаменимое в схватке не на жизнь, а на смерть.
Помните Д'Артаньяна? - Гершин-Горин изящным движением обнажил воображаемую
шпагу и продекламировал: "Кровь бросилась ему в голову! Сейчас он был готов
драться со всеми мушкетерами королевства". Гершин-Горин секунду помолчал и
со вздохом повторил:
- Кровь бросилась ему в голову!.. К сожалению, а может быть, и к счастью
- этот реликтовый режим работы мозга находится теперь в стадии атрофии. Зато
другой, творческий режим только-только завоевывает себе право на
существование. Месяцы тяжелой черновой работы, изнурительное карабканье
вверх по сантиметру, по миллиметру, жестокие срывы, бессонные ночи, полные
тоски, разочарования и ненависти к своей бесталанности. И вдруг неожиданные
и незабываемые звездные мгновения! Мы называем это озарением, вдохновением,
бормочем нечто невнятное об интуиции, подобно тому, как толкуют о воле
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг