отдал его Венере, что она обещала ему Елену. Минерва тоже говорит, что
Парис покривил душой, и обе они обратились с жалобою к старику; а старик
им сказал: пусть вас рассудит синьор Антонио. Теперь, если вам угодно,
садитесь на меня верхом, я вас мигом привезу в Грецию.
Мысль эта мне так показалась забавна, что я уже подымал ногу, чтобы сесть
на грифона, но он меня остановил. Каждая земля, - сказал он, - имеет свои
обычаи. Все над вами будут смеяться, если вы приедете в Грецию в сюртуке.
- А как же мне ехать? - спросил я. Не иначе, как в национальном костюме:
разденьтесь донага и обдрапируйтесь плащом. Все боги и даже богини точно
так одеты. Я послушался грифона и сел к нему на спину. Он пустился бежать
рысью, и мы долго ехали по разным коридорам, через длинные ряды комнат,
спускались и подымались по лестницам и наконец прибыли в огромную залу,
освещенную розовым светом. Потолок залы был расписан и представлял небо с
летающими птицами и купидонами, а в конце ее возвышался золотой трон, и на
нем сидел Юпитер. Это наш хозяин, дон Пьетро д'Урджина! - сказал мне
грифон.
У ног трона протекала прозрачная река, и в ней купалось множество нимф и
наяд, одна прекраснее другой. Реку эту, как я узнал после, называли
Ладоном. На берегу ее росло очень много тростнику, у которого сидел аббат
и играл на свирели. Это кто такой? - спросил я у грифона. Это бог Пан, -
отвечал он. Зачем же он в сюртуке? - спросил я опять. Затем, что он
принадлежит к духовному сословию, и ему бы неприлично было ходить голым. -
Но как же он может сидеть на берегу реки, в которой купаются нимфы? - Это
для того, чтобы умерщвлять свою плоть; вы видите, что он от них
отворачивается. - А для чего у него за поясом пистолеты? - Ох, - отвечал с
досадою грифон, - вы слишком любопытны; почему я это знаю!
Мне показалось странным видеть в комнате реку, и я заглянул за китайские
ширмы, из-за которых она вытекала. За ширмами сидел старик в напудренном
парике и, по-видимому, дремал. Подошед к нему на цыпочках, я увидел, что
река бежала из урны, на которую он опирался. Я начал его рассматривать с
большим любопытством; но грифон подбежал ко мне, дернул меня за плащ и
сказал мне на ухо:
Что ты делаешь, безрассудный? Ты разбудишь Ладона, и тогда непременно
сделается наводнение. Ступай прочь, или мы все погибнем! Я отошел.
Мало-помалу зала наполнилась народом. Нимфы, дриады, ореады прогуливались
между фавнами, сатирами и пастухами. Наяды вышли из воды и, накинув на
себя легкие покрывала, стали также с ними прохаживаться. Боги не ходили, а
чинно сидели с богинями возле Юпитерова трона и смотрели на гуляющих.
Между последними заметил я одного человека в домино и в маске, который ни
на кого не обращал внимания, но которому все давали место. Это кто? -
спросил я у грифона. Грифон очевидно смешался. Это так, кто-нибудь! -
отвечал он, поправляя носом свои перья, - не обращайте на него внимания!
Но в эту минуту к нам подлетел красивый попугай и, сев ко мне на плечо,
проговорил гнусливым голосом:
Дуррак, дуррак! ты не знаешь, кто этот человек? Это наш настоящий хозяин,
и мы его почитаем более, нежели дон Пьетро! Грифон с сердцем посмотрел на
попугая и значительно мигнул ему одним глазом, но тот уже слетел с моего
плеча и исчез в потолке между купидонами и облаками.
Вскоре в собрании сделалась суматоха. Толпа расступилась, и я увидел
молодого человека в фригийской шапке, с связанными руками, которого вели
две нимфы. Парис! - сказал ему Юпитер или дон Пьетро д'Урджина (как
называл его грифон), - Парис! говорят, что ты золотое яблоко несправедливо
присудил Венере. Смотри, ведь я шутить не люблю. Ты у меня как раз
полетишь вверх ногами! - О могущий громовержец! - отвечал Парис, - клянусь
Стиксом, я судил по чистой совести. Впрочем, вот синьор Антонио; он, я
знаю, человек со вкусом. Вели ему произвесть следствие; и если он не точно
так решит, как я, то я согласен полететь вверх ногами! - Хорошо! - сказал
Юпитер, - быть по-твоему!
Тут меня посадили под лавровое дерево и дали мне в руки золотое яблоко.
Когда ко мне подошли три богини, свирель аббата зазвучала сладостнее
прежнего, тростник реки Ладона тихонько закачался, множество блестящих
птичек вылетели из его средины, и песни их были так жалобны, так приятны и
странны, что я не знал; плакать ли мне или смеяться от удовольствия. Между
тем старик за ширмами, вероятно, пробужденный песнями птичек и
гармоническим шумом тростника, начал кашлять и произнес слабым голосом и
как будто впросонках: О Сиринга! о дочь моя!
Я совсем забылся, но грифон очень больно ущипнул меня за руку и сердито
сказал мне: Скорей за дело, синьор Антонио! Богини вас ждут; решайте, пока
старик не проснулся! Я превозмог сладостное волнение, увлекшее меня далеко
от виллы Urgina в неведомый мир Цветов и звуков, и, собравшись с мыслями;
устремил глаза на трех богинь. Они сбросили с себя покрывала. О мои
друзья! как вам описать, что я тогда почувствовал! Какими словами дать вам
понятие об остром летучем огне, который в одно мгновение пробежал по всем
моим жилам! Все мои чувства смутились, все понятия перемешались, я забыл о
вас, о родных, о самом себе, обо всей своей прошедшей жизни; я был уверен,
что я сам Парис и что мне предоставлено великое решение, от которого пала
Троя. В Юноне я узнал Пепину, но она была сто раз прекраснее, нежели когда
она вышла ко мне на помощь из виллы Remondi. Она держала в руках гитару и
тихонько трогала струны. Она так была обворожительна, что я уже протягивал
руку, чтобы вручить ей яблоко, но, бросив взгляд на Венеру, внезапно
переменил намерение. Венера, сложив небрежно руки и приклонив голову к
плечу, смотрела на меня с упреком. Взоры наши встретились, она покраснела
и хотела отвернуться, но в этом движении столько было прелести, что я, не
колеблясь, подал ей яблоко.
Парис восторжествовал; но человек в домино и в маске подошел к Венере и,
вынув из-под полы большой бич, начал немилосердно ее хлыстать,
приговаривая при каждом ударе: Вот тебе, вот тебе; вперед знай свою
очередь и не кокетничай, когда тебя не спрашивают; сегодня не твой день, а
Юнонин; не могла ты подождать? вот же тебе за то, вот тебе, вот тебе!
Венера плакала и рыдала, но незнакомец не переставал ее бить и,
обратившись к Юпитеру, сказал: Когда я с ней расправлюсь, то и до тебя
дойдет очередь, проклятый старикашка! Тогда Юпитер и все боги соскочили с
своих мест и бросились незнакомцу в ноги, жалобно вопия: Умилосердись, наш
повелитель! В другой раз мы будем исправнее! Между тем Юнона или Пепина (я
до сих пор не знаю, кто она была) подошла ко мне и сказала мне с
очаровательной улыбкой: Не думай, мой милый друг, чтобы я была на тебя
сердита за то, что ты не мне присудил яблоко. Верно, так было написано в
неисповедимой книге судьбы! Но чтобы ты видел, сколь я уважаю твое
беспристрастие, позволь мне дать тебе поцелуй. Она обняла меня прелестными
руками и жадно прижала свои розовые губы к моей шее. В ту же минуту я
почувствовал в ней сильную боль, которая, однако, тотчас прошла. Пепина
так ко мне ласкалась, так нежно меня обнимала, что я бы вторично забылся,
если бы крики Венеры не отвлекли от нее моего внимания. Человек в домино,
запустив руку в ее волосы, продолжал ее сечь самым бесчеловечным образом.
Жестокость его меня взорвала. Скоро ли ты перестанешь! - закричал я в
негодовании и бросился на него. Но из-под черной маски сверкнули на меня
невыразимым блеском маленькие белые глаза, и взгляд этот меня пронзил как
электрический удар. В одну секунду все боги, богини и нимфы исчезли.
Я очутился в Китайской комнате, возле круглой залы. Меня окружила толпа
фарфоровых кукол, фаянсовых мандаринов и глиняных китаек, которые с
криком: Да здравствует наш император, великий Антонио-Фу-Цинг-Танг! -
бросились меня щекотать. Напрасно я старался от них отделаться. Маленькие
их ручонки влезали мне в нос и в уши, я хохотал как сумасшедший. Не знаю,
как я от них избавился, но когда я очнулся, то вы оба, друзья мои, стояли
подле меня. Стократ вас благодарю за то, что вы меня спасли!
И Антонио начал нас обнимать и целовать, как ребенок. Когда прошел его
восторг, то я, обратившись к нему и к Владимиру, сказал им очень сериозно:
- Я вижу, друзья мои, что вы оба бредили нынешнюю ночь. Что касается до
меня, то я удостоверился, что все чудесные слухи про этот palazzo не что
иное, как выдумка контрабандиста Титта Каннелли. Я сам его видел и с ним
говорил. Пойдем со мною, я вам покажу, что я у него купил.
С сими словами я пошел в свою спальню, Антонио и Владимир за мною
последовали. Я открыл ящик, всунул в него руку и вытащил человеческие
кости! Я их с ужасом отбросил и побежал к столу, на который накануне
поставил склянку рококо. Развернув платок, я остолбенел. В нем был череп
ребенка. Пустой кошелек мой лежал подле него.
- Это ты купил у твоего контрабандиста? - спросили меня в один голос
Антонио и Владимир.
Я не знал, что отвечать. Владимир подошел к окну и воскликнул с
удивлением:
- Ах, Боже мой! где же озеро?
Я также подошел к окну. Передо мной была piazza Volta, и я увидел, что
смотрю из окна чертова дома.
- Как мы сюда попали? - спросил я, обращаясь к Антонио. Но Антонио не мог
мне отвечать. Он был чрезвычайно бледен, силы его покинули, и он опустился
в кресла. Тогда я только заметил, что у него на шее маленькая синяя ранка,
как будто от пиявки, но немного более. Я тоже чувствовал слабость и,
подошел к зеркалу, увидел у себя на шее такую же ранку, как у Антонио.
Владимир ничего не чувствовал, и ранки у него не было. На вопросы мои
Владимир признался, что когда он выстрелил в белый призрак и потом узнал
своего друга, то Антонио умолял его, чтобы он с ним в последний раз
поцеловался; но Владимир никак не мог на это решиться, потому что его
пугало что-то такое во взгляде Антонио.
Мы еще рассуждали о наших приключениях, как кто-то сильно стал стучаться в
ворота. Мы увидели полицейского офицера с шестью солдатами.
- Господа! - кричал он снаружи, - отворите ворота; вы арестованы от имени
правительства!
Но ворота были так крепко заколочены, что их принуждены были сломать.
Когда офицер вошел в комнату, мы его спросили, за что мы арестованы?
- За то, - отвечал он, - что вы издеваетесь над покойниками и нынешнюю
ночь перетаскали все кости из Комской часовни. Один аббат, проходивший
мимо, видел, как вы ломали решетку, и сегодня утром на вас донес.
Мы тщетно протестовали, офицер непременно хотел, чтобы мы шли за ним. К
счастью, я увидел комского подесту (известного археолога R.....i), с
которым был знаком, и призвал его на помощь. Узнав меня и Антонио, он
очень перед нами извинялся и велел привесть аббата, сделавшего на нас
донос; но его нигде не могли отыскать. Когда я рассказал подесте, что с
нами случилось, он нисколько не удивился, но пригласил меня в городской
архив. Антонио был так слаб, что не мог за нами следовать, а Владимир
остался, чтобы проводить его домой. Когда мы вошли в архив, подеста
раскрыл большой in folio (книга большого формата) и прочитал следующее:
Сего 1679 года сентября 20-го дня казнен публично на городской площади
разбойник Giorambatista Cannelli, около двадцати лет с шайкою своею
наполнявший ужасом окрестности Комо и Милана. Родом он из Комо, лет ему по
собственному показанию 50. Пришедши на место казни, он не хотел
приобщиться святых тайн и умер не как христианин, а как язычник.
Сверх того, подеста (человек во всех отношениях заслуживающий уважение и
который скорее бы дал себе отрезать руку, нежели бы согласился сказать
неправду) открыл мне, что чертов дом построен на том самом месте, гае
некогда находился языческий храм, посвященный Гекате и ламиям. Многие
пещеры и подземельные ходы этого храма, как гласит молва, и поныне
сохранились. Они ведут глубоко в недра земли, и древние думали, что они
имеют сообщение с тартаром. В народе ходит слух, что ламии, или эмпузы,
которые, как вам известно, имели много сходства с нашими упырями, и поныне
еще бродят около посвященного им места, принимая всевозможные виды, чтобы
заманивать к себе неопытных людей и высасывать из них кровь. Странно еще
то, что Владимир через несколько дней в самом деле получил письмо от своей
матери, в котором она его просила возвратиться в Россию.
Рыбаренко замолчал и опять погрузился в размышления.
- Что ж, - спросил его Ру невский, - и вы не делали никаких розысканий о
вашем приключении?
- Делал, - отвечал Рыбаренко. - Сколько я ни уважал подесту, но
истолкование его мне не казалось вероятным.
- И что ж вы узнали?
- Пепина ничего не понимала, когда ее спрашивали о брате ее Титга. Она
говорила, что у нее никогда не бывало брата. На наши вопросы она отвечала,
что она действительно вышла из виллы Кетопй! на помощь к Антонио, но что
никогда она нас не догоняла и не просила Антонио, чтобы он выхлопотал
прощение ее брату. Никто также ничего не знал о прекрасном дворце дон
Пьетро между виллою Revondi и виллою d'Ests, и когда я нарочно пошел его
отыскивать, я ничего не нашел. Происшествие это сделало на меня сильное
впечатление. Я выехал из Комо, оставив Антонио больным. Чрез месяц я узнал
в Риме, что он умер от изнеможения. Я сам так был слаб, как будто после
сильной и продолжительной болезни; но наконец старания искусных врачей
возвратили мне, хотя не совсем, потерянное здоровье.
Прожив еще год в Италии, я возвратился в Россию и вступил в круг своих
прежних занятий. Я работал с усердием, и труды мои меня развлекали; но
каждое воспоминание о пребывании моем в Комо приводило меня в содрогание.
Поверите ли вы мне, что я и теперь часто не знаю, куда мне деваться от
этого воспоминания! Оно повсюду меня преследует, как червь подтачивает мой
рассудок, и бывают минуты, что я готов лишить себя жизни, чтобы только
избавиться от его присутствия! Я бы ни за что не решился об этом говорить,
если бы не думал, что рассказ мой вам послужит предостережением. Вы
видите, что похождения мои несколько похожи на то, что с вами случилось на
даче у старой бригадирши. Ради Бога, берегитесь, любезный друг, а особливо
не вздумайте шутить над вашим приключением.
Пока Рыбаренко говорил, заря уже начала освещать горизонт.
Сотни башен, колоколен и позолоченных глав заиграли солнечными лучами.
Свежий ветер повеял от востока, и громкий, полнозвучный удар в колокол
раздался на Иване Великом. Ему отвечали, один после другого, все колокола
соборов кремлевских, потом всех московских церквей. Пространство
наполнилось звуком, который, как будто на незримых волнах, колебался,
разливаясь по воздуху. Москва превратилась в необъятную гармонику.
В это время странное чувство происходило в груди Руневского. С
благоговением внимал он священному звону колоколов, с любовию смотрел на
блестящий мир, красующийся перед ним. Он видел в нем образ будущего
счастья и чем более увлекался этою мыслью, тем более страшные видения,
вызванные из мрака рассказами Рыбаренки, бледнели и исчезали.
Рыбаренко также был погружен в размышления, но глубокая грусть омрачала
его лицо. Он был смертельно бледен и не сводил глаз с Ивана Великого, как
будто бы желал измерить его высоту.
- Пойдем, - сказал он наконец Руневскому, - вам нужно отдохнуть!
Они оба встали со скамьи, и Руневский, простившись с Рыбаренкой,
отправился домой.
Когда он вошел в дом Дашиной тетушки, Федосьи Акимовны Зориной, то и она и
дочь ее, Софья Карповна, приняли его с большою приветливости. Но
обхождение матери тотчас с ним переменилось, как скоро он объявил, зачем к
ней приехал.
- Как, - вскричала она, - что это значит? а Софья-то? Разве вы для того
так долго ездили в мой дом, чтобы над нею смеяться? Позвольте вам сказать:
после ваших посещений, после всех слухов, которыми наполнен город о вашей
женитьбе, поведенье это мне кажется чрезвычайно странным! Как, милостивый
государь? обнадежив мою дочь, когда уже все ее считают невестой, вы вдруг
сватаетесь к Другой и просите ее руки - у кого же? у меня, у матери Софьи!
Слова эти как гром поразили Руневского. Он только теперь догадался, что
Зорина давно уже на него метила как на жениха для своей Дочери, а вовсе не
для племянницы, и в то же время понял ее тактику.
Пока еще она питала надежду, все ее действия были рассчитаны, чтобы
удержать Руневского в кругу ее общества, она старалась отгадывать и
предупреждать все его желания; но теперь, при неожиданном требовании, она
решилась прибегнуть к последнему средству и чрез трагическую сцену
надеялась вынудить у него обещание. К несчастию своему, она ошиблась в
расчете, ибо Руневский весьма почтительно и холодно отвечал ей, что он
никогда и не думал жениться на Софье Карповне, что он приехал просить руки
Даши и надеется, что она не имеет причин ему отказать. Тогда Дашина
тетушка позвала свою дочь и, задыхаясь от злости, рассказала ей, в чем
дело. Софья Карповна не упала в обморок, но залилась слезами, и с ней
сделалась истерика.
- Боже мой, Боже мой, - кричала она, - что я ему сделала? За что хочет он
убить меня? Нет, я не снесу этого удара, лучше тысячу раз умереть! Я не
могу, я не хочу теперь жить на свете!
- Вот в какое положение вы привели бедную Софью, - сказала ему Зорина. -
Но это не может так остаться!
Софья Карповна так искусно играла свою роль, что Руневскому стало ее
жалко.
Он хотел отвечать, но ни матери, ни Софьи Карповны уже не было в комнате.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг