Подождав несколько времени, он отправился домой с твердым намерением не
прежде возвратиться на дачу к бригадирше, как попытавшись еще раз получить
от Дашиной тетушки удовлетворительный ответ.
Он сидел у себя задумавшись, когда ему пришли доложить, что ротмистр Зорин
желает с ним говорить. Он приказал просить и увидел молодого человека,
коего открытое и благородное лицо предупреждало в его пользу. Зорин был
родной брат Софьи Карповны; но так как он только что приехал из Тифлиса,
то Руневский никогда его не видал и не имел об нем никакого понятия.
- Я пришел с вами говорить о деле, касающемся до нас обоих, - сказал
Зорин, учтиво поклонившись.
- Прошу садиться, - сказал Руневский.
- Два месяца тому назад вы познакомились с моею сестрою, начали ездить в
дом к матушке, и скоро распространились слухи, что вы просите руки Софьи.
- Не знаю, распространились ли эти слухи, - прервал его Руневский, - но
могу вас уверить, что не я был тому причиной.
- Сестра была уверена в вашей любви, и с самого начала обхождение ваше с
нею оправдывало ее предположения. Вам удалось внушить ей участие, и она
вас полюбила. Вы даже с нею объяснились...
- Никогда! - воскликнул Руневский.
Глаза молодого Зорина засверкали от негодования.
- Послушайте, милостивый государь, - вскричал он, выходя из пределов
холодной учтивости, в которых сначала хотел остаться, - Вам, верно,
неизвестно, что когда я еще был на Кавказе, то Софья мне об вас писала; от
нее я знаю, что вы обещали просить ее руки, и вот ее письма!
- Если Софья Карповна в них это говорит, - отвечал Руневский, не
дотрагиваясь до писем, которые Зорин бросил на стол, - то я сожалею, что
должен опровергнуть ее слова. Я повторяю вам, что не только никоща не
хотел просить ее руки, но и не давал ей малейшего повода думать, что я ее
люблю!
- Итак, вы не намерены на ней жениться?
- Нет. И доказательством тому, что я нарочно приехал в Москву просить у
вашей матушки руки ее племянницы.
- Довольно. Я надеюсь, что вы не откажете мне в удовлетворении за
оскорбление, которое нанесли моему семейству.
- Я всегда к вашим услугам, но прежде прошу вас обдумать ваш поступок.
Может быть, при хладнокровном размышлении, вы убедитесь, что я никогда и
не помышлял наносить оскорблений вашему семейству.
Молодой ротмистр бросил гордый взгляд на Руневского.
- Завтра в пять часов я вас ожидаю на Владимирской дороге, на двадцатой
версте от Москвы, - сказал он сухо.
Руневский поклонился в знак согласия.
Оставшись один, он начал заниматься приготовлениями к следующему утру. У
него мало было знакомых в Москве; к тому ж почти все были на дачах; итак,
не удивительно, что выбор его пал на Рыбаренку.
На другой день, в три часа утра, он и Рыбаренко уже ехали по Владимирской
дороге и на условленном месте нашли Зорина с его секундантом.
Рыбаренко подошел к Зорину и взял его за руку.
- Владимир, - сказал он, сжав ее крепко, - ты не прав в этом деле:
помирись с Руневским! Зорин отвернулся.
- Владимир, - продолжал Рыбаренко, - не шути с судьбою, вспомни виллу
Урджина!
- Полно, братец, - сказал Владимир, освобождая свою руку из рук Рыбаренки,
- теперь не время говорить о пустяках!
Они углубились в кустарник.
Секундант Зорина был маленький офицер с длинными черными усами, которые он
крутил беспрерывно. С самого начала лицо его показалось Руневскому
знакомым; но когда, размеряя шаги для барьера, маленький офицер начал
особенным родом подпрыгивать, Руневский тотчас узнал в нем Фрышкина, того
самого, над которым Софья Карповна так смеялась на бале, где Руневский с
ней познакомился.
- Друзья мои, - сказал Рыбаренко, обращаясь к Владимиру и к Руневскому, -
помиритесь, пока еще можно; я чувствую, что один из вас не воротится
домой!
Но Фрышкин, приняв сердитый вид, подскочил к Рыбаренке.
- Позвольте объяснить, - сказал он, уставив на него большие красные глаза,
- здесь оскорбление нестерпимое-с... примирение невозможно-с... здесь
обижено почтенное семейство-с, весьма поч-тенное-с... я до примирения не
допущу-с... а если бы приятель мой Зорин и согласился; то я сам, Егор
Фрышкин, буду стреляться вместо его-с!
Оба противника уже стояли один против другого. Вокруг их царствовала
страшная тишина, прерванная на одну секунду щелканьем курков.
Фрышкин не переставал горячиться; он был красен как рак.
- Да, - кричал он, - я сам хочу стреляться с господином Руневским-с! Если
приятель мой Зорин его не убьет, так я его убью-с!
Выстрел прервал его речь, и от головы Владимира отлетел клочок черных
кудрей. Почти в ту же минуту раздался другой выстрел, и Руневский грянулся
на землю с окровавленною грудью. Владимир и Рыбаренко бросились его
подымать и перевязали его рану. Пуля пробила ему грудь; он был лишен
чувств.
- Это твое видение в вилле Урджина! - сказал Рыбаренко на ухо Владимиру. -
Ты убил друга.
Руневского перенесли в коляску, и так как дом бригадирши был самый ближний
и хозяйка всем известна как добрая и человеколюбивая старушка, то его
отвезли к ней, несмотря на сопротивление Рыба-ренки.
Долго Руневский пролежал без памяти. Когда он начал приходить в себя,
первое, что ему бросилось в глаза, был портрет Прасковьи Андреевны,
висящий над диваном, на котором он лежал. В нише стояла старинная кровать
с балдахином, а посреди стены виден был огромный камин.
Руневский узнал свою прежнюю квартиру, но он никак не мог понять, каким
образом в нее попал и отчего он так слаб. Он захотел встать, но сильная
боль в груди удержала его па диване, и он стал вспоминать свои похождения
до поединка. Он также вспомнил, как дрался с Зориным, но не знал, когда
это было и сколько времени продолжался его обморок. Пока он размышлял о
своем положении, вошел незнакомый доктор, осмотрел его рану и, пощупав
пульс, объявил, что у него лихорадка. Ночью несколько раз приходил Яков и
давал ему лекарство.
Таким образом прошло несколько дней, в продолжение коих он никого не
видал, кроме доктора и Якова. С этим последним он иногда разговаривал о
Дарье Александровне; но он мог от него только узнать, что Даша еще
находилась у своей бабушки и что она совершенно здорова. Доктор, посещая
Руневского, говорил, что ему нужно как можно более спокойствия, и на
вопрос его, скоро ли ему можно будет встать, отвечал, что он еще должен
пролежать, по крайней мере, неделю. Все это еще более усилило беспокойство
и нетерпение Руневского, и лихорадка его, вместо того чтобы уменьшиться,
значительно увеличилась.
В одну ночь, когда сильный жар никак не давал ему заснуть, странный шум
раздался близ него. Он стал прислушиваться, и ему показалось, что шум этот
происходит в покоях, смежных с его комнатою. Вскоре он начал различать
голоса бригадирши и Клеопатры Платоновны.
- Подождите хоть один день, Марфа Сергеевна, - говорила Клеопатра
Платоновна, - подождите хоть до утра!
- Не могу, мать моя, - отвечала Сугробина. - Да и ожидать-то к чему?
Немного раньше, немного позже, а все тем же кончится. А ты, сударыня, уж
всегда расхныкаешься, как девчонка какая. И в тот раз та же была история,
как до Дашиной-то матери дело дошло. Какая бы я и бригадирша-то была, если
б крови-то видеть не могла?
- Вы не хотите? - вскричала Клеопатра Платоновна, - вы не хотите один раз
отказаться от...
- Рыцарь Амвросий! - закричала Сугробина.
Руневский не мог удержаться, чтобы при этих словах не привстать и не
приложить глаза к ключевой дыре.
Среди комнаты стоял Семен Семенович Теляев, одетый с ног до головы в
железные латы. Перед ним на полу лежал какой-то предмет, закрытый красным
сукном.
- Чего тебе надобно, Марфа? - спросил он грубым голосом.
- Пора, мой батюшка! - прошептала старуха.
Тут Руневский заметил, что на бригадирше было платье яркого красного
цвета, с вышитою на груди большою черною летучею мышью. На латах Теляева
изображен был филин, и на шлеме его торчали филиновы крылья.
Клеопатра Платоновна, коей черты обнаруживали ужасное внутреннее борение,
подошла к стене и, сорвав с нее небольшую доску со странными, непонятными
знаками, бросила ее на пол и разбила вдребезги.
Внезапно обои раздвинулись, и из потаенной двери вошел в комнату высокий
человек в черном домино и в маске, при виде коего Руневский тотчас
догадался, что это тот самый, которого видел Антонио в вилле дон Пьетро
д'Урджина.
Сугробина и Теляев обмерли от страха, когда он вошел.
- Ты уж здесь? - сказала, дрожа, бригадирша.
- Пора! - отвечал незнакомец.
- Подожди хоть один день, подожди хоть до утра! Отец ты мой, кормилец,
голубчик мой, благодетель!
Старуха упала на колени; лицо ее стало страшным образом кривляться.
- Не хочу ждать! - отвечал незнакомец.
- Еще хоть часочек! - простонала бригадирша. Она уже не говорила ни слова,
но губы еще судорожно шевелились.
- Три минуты! - отвечал тот. - Воспользуйся ими, если можешь, старая
ведьма!
Он подал знак Теляеву. Семен Семенович нагнулся, поднял с полу красное
сукно, и Руневский увидел Дашу, лежащую без чувств, со связанными руками.
Он громко вскрикнул и рванулся соскочить с дивана, но на него сверкнули
маленькие белые глаза черного домино и пригвоздили его на месте. Он ничего
более не видал; в ушах его страшно шумело; он не мог сделать ни одного
движения. Вдруг холодная рука провела по его лицу, и оцепенение исчезло.
За ним стояло привидение Прасковьи Андреевны и обмахивало себя опахалом.
- Хотите жениться на моем портрете? - сказало оно. - Я вам дам свое
кольцо, и вы завтра его наденете моему портрету на палец. Не правда ли, вы
это сделаете для меня?
Прасковья Андреевна обхватила его костяными руками, и он упал на подушки,
лишенный чувств.
Долго был болен Руневский, и почти все время он не переставал бредить.
Иногда он приходил в себя, но тогда мрачное отчаянье блистало в его
глазах. Он был уверен в смерти Даши; и хотя он ни в чем не был виноват, но
проклинал себя за то, что не мог ее спасти. Лекарства, которые ему
подносили, он с бешенством кидал далеко от себя, срывал перевязи с своей
раны и часто приходил в такое исступление, что Яков боялся к нему подойти.
Однажды страшный пароксизм только что миновался, природа взяла верх над
отчаяньем, и он неприметно погружался в благодетельный сон, как ему
показалось, что он слышит голос Даши. Он раскрыл глаза, но в комнате не
было никого, и он вскоре заснул крепким сном.
Во сне он был перенесен в виллу Урджина. Рыбаренко водил его по длинным
залам и показывал ему места, где с ним случились те необыкновенные
происшествия, которые он ему рассказывал. Сойдем вниз по этой лестнице, -
говорил Рыбаренко, - я вам покажу ту залу, куда Антонио ездил на грифоне.
Они начали спускаться, но лестнице не было конца. Между тем воздух
становился все жарче и жарче, и Руневский заметил, как сквозь щели стен по
обеим сторонам лестницы время от времени мелькал красный огонь. Я хочу
воротиться, - говорил Руневский, но Рыбаренко дал ему заметить, что, по
мере того как они подвигались вперед, лестница за ними заваливалась
огромными утесами. Нам нельзя воротиться, - говорил он, - надобно идти
далее! И они продолжали сходить вниз. Наконец ступени кончились, и они
очутились перед большою медною дверью. Толстый швейцар молча ее отворил, и
несколько слуг в блестящих ливреях проводили их через переднюю; один лакей
спросил, как об них доложить, и Руневский увидел, что у него из рта
выходит огонь. Они вошли в ярко освещенную комнату, в которой толпа народа
кружилась под шумную музыку. Далее стояли карточные столы, и за одним из
них сидела бригадирша и облизывала свои кровавые губы; но Теляева не было
с нею; вместо его напротив старухи сидело черное домино.
Ох! - вздыхала она, - скучно стало с этой чучелой! Когда-то к нам будет
Семен Семенович! - и длинная огненная струя выбежала из ее рта. Руневский
хотел обратиться к Рыбаренке, но его уже не было; он находился один
посреди незнакомых лиц. Вдруг из той комнаты, где танцевали, вышла Даша и
подошла к нему. Руневский, - сказала она, - зачем вы сюда пришли? Если они
узнают, кто вы, то вам будет беда! Руневскому сделалось страшно, он сам не
знал отчего. Следуйте за мной, - продолжала Даша, - я вас выведу отсюда,
только не говорите ни слова, а то мы пропали. Он поспешно пошел за нею, но
она вдруг воротилась. Постойте, - сказала она, - я вам покажу наш оркестр!
Даша подвела его к одной двери и, отворив ее, сказала: Посмотрите, вот
наши музыканты. Руневский увидел множество несчастных, скованных цепями и
объятых огнем. Черные дьяволы с козлиными лицами хлопотливо раздували
огонь и барабанили по их головам раскаленными молотками. Вопли, проклятия
и стук цепей сливались в один ужасный гул, который Руневский сначала
принял за музыку. Увидев его, несчастные жертвы протянули к нему длинные
руки и завыли: К нам! ступай к нам! - Прочь, прочь! - закричала Даша и
повлекла Руневского за собою в темный узкий коридор, в конце которого
горела только одна лампа. Он слышал, как в зале все заколыхалось. Где он?
где он? - блеяли голоса, - ловите его, ловите его! - За мной, за мной! -
кричала Даша, и он, запыхаясь, бежал за нею, а позади их множество копыт
стучало по коридору. Она отворила боковую дверь и, - втащив в нее
Руневского, захлопнула за собою. Теперь мы спасены! - сказала Даша и
обняла его холодными костяными руками. Руневский увидел, что это не Даша,
а Прасковья Андреевна. Он громко закричал и проснулся. Возле его постели
стояли Даша и Владимир.
- Я рад, - сказал Владимир, пожав ему руку, - что вы проснулись; вас
тяготил неприятный сон, но мы боялись вас разбудить, чтоб вы не
испугались. Доктор говорит, что наша рана не опасна, и никто ему за это
так не благодарен, как я. Я бы никогда себе не простил, если б вы умерли.
Простите же меня; я признаюсь, что погорячился!
- Любезный друг! - сказала Даша, улыбаясь, - не сердись на Владимира; он
предобрый человек, только немножко вспыльчив. Ты его непременно полюбишь,
когда с ним короче познакомишься!
Руневский не знал, верить ли ему своим глазам или нет. Но Даша стояла
перед ним, он слышал ее голос, в первый раз она ему говорила ты. С тех пор
как он был болен, воображение столько раз его морочило, что понятия его
совершенно смешались, и он не мог различить обмана от истины. Владимир
заметил его недоверчивость и продол-хал:
- С тех пор как вы лежите в постеле, много произошло перемен. Сестра моя
вышла замуж за Фрышкина и уехала в Симбирск; старая бригадирша... но я вам
слишком много рассказываю; когда вам будет лучше, вы все узнаете!
- Нет, нет, - сказала Даша, - ему никогда не будет лучше, если он
останется в недоумении. Ему надобно знать все. Бабушка, - продолжала она,
обратившись со вздохом к Руневскому, - уже два месяца, как скончалась!
- Сама Даша, - прибавил Владимир, - была опасно больна и поправилась
только после смерти Сугробиной. Постарайтесь и вы поскорей выздороветь,
чтобы нам можно было сыграть свадьбу!
Видя, что Руневский смотрит на них, ничего не понимая, Даша улыбнулась.
- Самое главное, - сказала она, - мы и забыли ему сказать: тетушка
согласна на наш брак и меня благословляет!
Услыша эти слова, Руневский схватил Дашину руку, покрыл ее поцелуями,
обнял Владимира и спросил его, точно ли они дрались?
- Я бы не думал, - отвечал, смеясь, Владимир, - что вы можете в этом
сомневаться.
- Но за что ж мы дрались? - спросил Руневский.
- Признаюсь вам, я и сам не знаю, за что. Вы были совершенно правы, и
сказать правду, я рад, что вы не женились на Софье. Скоро я сам увидел ее
неоткровенность и дурной нрав, особенно когда узнал, что из мщения к вам
она пересказала Фрышкину, как вы над ним смеялись; но тогда уже было
поздно, и вы лежали в постеле с простреленною грудью. Не люблю я Софьи;
но, впрочем, Бог с нею! Желаю, чтобы она была счастлива с Фрышкиным, а мне
до нее нет дела!
- Как тебе не стыдно, Владимир, - сказала Даша, - ты забываешь, что она
твоя сестра!
- Сестра, сестра! - прервал ее Владимир, - хороша сестра, по милости
которой я чуть не убил даром человека и чуть не сделал несчастною тебя,
которую люблю, уж верно, больше Софьи.
Еще месяца три протекли после этого утра. Руневский и Даша уже были
обвенчаны. Они сидели вместе с Владимиром перед пылающим камином, и Даша,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг