несколько метров. Газета прилипла к влажному асфальту.
На бульваре было тихо и пусто. Сверкали на солнце отмытые липы, блестел
маслянисто-черный асфальт.
Проехал троллейбус. Огромное колесо прошло по газете, отпечатав на ней
широкий грязный след. Он покрыл все, что было написано на узком поле листа.
Глава 3
1
Андрей знал, что генерал-лейтенант Ивашин, командир Особой дивизии ВВС,
куда входила Отдельная эскадрилья "МАКов", непременно приедет в Заозерск,
чтобы поговорить с летчиками о недавней аварии капитана Семенова. Уступив
свой стол генералу, Андрей уселся у окна. Отсюда открывалась широкая, до
мелочей знакомая и вместе с тем всегда чем-то новая панорама аэродрома.
Она не отвлекала внимание Андрея от того, что говорил генерал. Пройдя
сквозь сознание Андрея, слова комдива словно уплывали вдаль, к синей
каемке леса, и исчезали между изжелта-красными кронами рябин, которыми
была обсажена бетонная дорожка, ведущая от штаба к летному полю.
Огорчало, что Ивашин, делая выводы о причинах неудачного катапультирования
Семенова, не посчитался с Андреем. Правда, генерал умолчал о том, что его
решение расходится с мнением Андрея. Даже можно было подумать, будто они
сделали вывод в самом твердом согласии. Этим Ивашин как бы поддержал
авторитет полковника Черных. Но для Андрея разногласие с комдивом
оставалось неснятым.
- Не останавливаясь на чисто медицинских подробностях, считаю все же
необходимым дать общую картину состояния капитана Семенова после выброса.
Повторю то, что установлено врачами, - говорил Ивашин звонким голосом, на
ударениях срывавшимся в высокие ноты. - Глазные яблоки летчика выпучены за
пределы век; кончик носа оторван, все лицо изранено и изрезано. Значит,
капсула не была закрыта. Почему? Вина конструкции или летчика? Так или
иначе, сильный удар воздуха по животу вызвал прилив крови к лицу, раздул
его. Воздух, сдавивший горло, пришлось удалять желудочной помпой...
Будь на месте Ивашина кто другой, Андрей не удержался бы от повторения
того, что говорил вчера: "Дело не в капсуле, а в капитане Семенове". Но
сейчас Андрей не возражал. Он любил своего бывшего учителя, как летчик
только может любить человека, которому обязан всем авиационным, что в нем
есть. Эта любовь дожила в Андрее до зрелых лет почти в том же мальчишеском
виде, в каком она в школе, а потом в академии заставляла смотреть на
любимого наставника как на образец летающего человека. Впрочем, Андрей не
был исключением: большинство тех, кто прошел через руки Ивашина, сохранили
такое же чувство.
Ивашина уважали. Знали: он никогда не станет утверждать того, во что сам
не верит. Будь хоть трижды предписано. Ивашин считался "самым трудным"
генералом в ВВС. Быть может, отчасти это и создавало ему ореол неподкупной
прямоты и резкости - репутацию человека, готового отстаивать свои взгляды
и своих подчиненных перед старшими начальниками с риском для собственного
благополучия. Впрочем, эти качества, положительные во всяком офицере, у
Ивашина с годами начинали перерастать в свою противоположность. Это
смахивало на что-то вроде бравады, не всегда способствовавшей укреплению
дисциплины.
Чуть-чуть ироническое выражение не сходило с лица Ивашина и тогда, когда
он говорил самые серьезные вещи. Коротко остриженные белесые волосы вокруг
небольшой лысины завивались в наивные кудряшки, какие к лицу деревенскому
парнишке, а не авиационному генералу. Они вздрагивали и пушились всякий
раз, когда Ивашин в запале беседы встряхивал головой. А встряхивал он ею
то и дело - в полную силу своего неугомонного темперамента, на первый
взгляд никак не вязавшегося ни с курносым лицом, ни со срывающимся на
фальцет, совсем "не генеральским" голосом. Трудно было себе представить,
что такой напор жизненных сил держится в человеке за шестьдесят лет. А вот
попробуй-ка разберись, когда на тебя уставятся глаза генерала: смеются они
оттого, что он вовсе и не сердится, или оттого, что он не может без смеха
глядеть на такого дурака, каким ты чувствуешь себя под его взглядом?
- Отчет о физическом состоянии капитана Семенова, - говорил Ивашин, -
можно закончить тем, что его тело едва ли не по всей своей поверхности
имеет повреждения от ударов. Врачи говорят, что после длительного лечения
зрение, вероятно, восстановится, но глаза навсегда сохранят повышенную
чувствительность к свету и медленную адаптацию к темноте. Питание будет
ограничено вследствие повреждения печени. Если в дальнейшем летчик и будет
пригоден к полетам, то разве только на легких тренировочных самолетах.
Иными словами, он потерян для боевой работы, не говоря уже о гиперзвуковой
авиации.
Подняв голову, Андрей столкнулся с многозначительным взглядом Ивашина.
Значит, все же, по мнению генерала, именно он, Андрей, виноват в том, что
авиация потеряла летчика первого класса капитана Семенова?
А Ивашин, словно нарочно, настойчиво повторил:
- Да, потерян хороший летчик, из строя выбыл способный офицер.
"Что он, издевается, что ли? - подумал Андрей. - Как будто вчера не было
переговорено все с глазу на глаз?"
* * *
"Отлично понимаю, - сказал вчера Ивашин, - совершенно очевидно: приняв
решение катапультироваться, Семенов действовал неправильно. Он скверно
управлял своими движениями, потому что не вполне владел собственными
мыслями. И пусть винит в этом самого себя. Но я обязан смотреть дальше.
Если не за то, что он думает, то, во всяком случае, за то, что делает,
передо мною отвечает его командир. Этот командир ты, полковник. Ты
отвечаешь за то, что Семенов нарушил режим. Ты отвечаешь за то, что
накануне полета он пил на каком-то семейном празднике... Ты виноват и в
том, что, вернувшись с пирушки, Семенов вместо своей постели лег в постель
к жене".
"Ну, знаете!.." - вырвалось у Андрея, но генерал еще крепче сжал его
локоть, и Андрей увидел, как этот полнокровный, сильный человек,
покраснев, поспешил добавить:
"Надеюсь, ты не подозреваешь меня в пошлости. Но если у них там что-нибудь
не так, жизнями за это расплачиваться им, а отвечать - тебе. Значит, не
научил их, как надо жить офицерам такой тяжелой службы".
"Многовато от меня хотите", - хмуро сказал Андрей.
"Ничуть не больше, чем ты обязан. Да что тут разглагольствовать, сам
понимаешь. Дураки небось захихикали бы: "Монастырь, обет целомудрия". Что
ж, ежели хочешь, своего рода монастырь. Да, пожалуй, построже святых
обителей. И ты в нем - игумен, а я - архимандрит".
2
Глядя на исполосованное бетоном летное поле, Андрей не мог видеть ничего,
кроме стоящих у дальнего края связных и транспортных самолетов. Но он так
же отчетливо представлял себе все, что, по существу, скрывалось и под
землей, - ангары и стоящие там в сиянии электричества ракетопланы своей
эскадрильи. Каждый "МАК" был для Андрея полным жизни, почти сознательным
существом. Летчик в нем - только часть организма. Может быть, самая
важная, сознательная, и все-таки часть. Именно та часть, ради которой на
самолете нужна катапульта; часть, о спасении которой нужно думать и
думать. В этом отличие летчика от всякой другой части бинома человек -
ракетоплан.
Пусть человеческий мозг уже не единственный точный инструмент, управляющий
самолетом. И все же именно он, человек, остается душой, сердцем и совестью
комбинации "летчик-машина". Да, так: он - ее совесть!
Ивашин отпустил офицеров. Оставшись вдвоем, генерал и Андрей еще долго
говорили о том, чего ни тот, ни другой не хотели выкладывать при других.
Андрей мог спорить, не роняя авторитета комдива. И он спорил, уверенный в
правильности конструкции капсулы. Однако спор и на этот раз ничем не
кончился, потому что генерал, поглядев на часы, сказал:
- Ты несправедлив к Семенову: у него поворотливые мозги, он даже
остроумный парень.
- Он просто недисциплинированный офицер. Вот и все.
- Когда я был у него в госпитале, - с усмешкой сказал Ивашин, - он сказал
мне кое-что такое... Ах, сукин сын! Если бы и я вместе с тобой не отвечал
за то, что он натворил, - простил бы. Ей-ей! Человек, лишенный чувства
юмора, без фантазии, без способности расширить видимый горизонт, навсегда
заперт в том, что видит. Такому в нашем деле - гроб. Ей-ей!..
Когда они шли по летному полю, Ивашин сказал:
- Учи их хватать за уши темную силу, что приводит ко всем несчастьям.
- Какие уши? - недовольно отозвался Андрей.
- А черт их знает какие! - рассмеялся Ивашин. - И кого хватать - то ли
технику, то ли слепые силы природы, то ли самого себя - тоже сразу не
объяснишь. В том-то и дело, что каждый в каждом случае должен понять это
сам. - И, помолчав, продолжал: - Однажды мальчонкой в деревне понесла меня
лошадь. Я, как полагается, босиком, без седла, вместо узды - обрывок
веревки. Все существо мое стало величиной с червяка: его можно было
уложить в одно слово: "Удержаться!" Я слыхивал, что коня можно усмирить,
ухватив за уши. Но ведь до ушей надобно дотянуться. А руки нужны, чтобы
держаться за холку. Даже шею-то лошади не обнять - руки коротки. А тут
дотянуться до ушей! А они, проклятые, вот они: под самым носом торчат,
навостренные. Чувствую: не удержусь. Еще два-три взбрыка - и полечу под
ноги коню. Ей-ей, не скажу теперь, как решился: наверное, уж не от
храбрости - от страха. Страх, братец, враг номер один. Его-то и надобно
хватать за уши.
"Да, хватать его за уши! - думал Андрей, молча шагая за генералом. -
Может, и впрямь иногда страшно. Но иначе сбросит, как Семенова..."
Проводив Ивашина до самолета, Андреи смотрел, как генерал непринужденно,
без усилия, поднялся в самолет, сел на край кабины, аккуратно постучал
сапогом о сапог и легко перекинул ноги через борт. Тело генерала,
казавшееся таким грубо срубленным, возле самолета обрело удивительную
упругость. Этим Ивашин восхищал Андрея и в годы ученичества. Андрей всегда
стремился подражать ему в движениях - простых, уверенных и легких.
Захлопнувшийся фонарь, рев двигателя, и машина точно, уверенно, но вместе
с тем как-то особенно осторожно вырулила на взлетную полосу.
Ивашин оторвался, сделав лихачески-короткий, не уставный разбег. В этой
старой повадке генерал не мог себе отказать даже тут, хотя знал, что на
глазах летчиков должен блюсти авторитет инструкций. Лихость взлета и
точность посадки отличали его всю летную жизнь.
Солнце совсем выползло из-за темной стены далекого леса. Рябины зардели
еще ярче, отграничивая летное поле от той части авиагородка, где жили уже
не самолеты, а люди - те самые сотые доли летающих машин, которые не могут
считать так быстро, как электронные машины, видеть так далеко, как они,
ориентироваться, как они, стрелять, как они, бомбить, как они, но без
которых всей электронике - грош цена.
Андрей сошел с бетонки. Ноги приятно погрузились в некошеную траву, и
сапоги заблестели от росы. Андрей слышал особенный, зоревый запах влажных
цветов. Но чем ближе он подходил к штабу, тем больше хмурился. Хочется или
нет - нужно считаться с тем, что говорит командование. Дело не только в
том, что именно в такой части и именно под его командой не должно
происходить ничего подобного случаю с Семеновым! Случай особенно неприятен
тем, что катапультируемая капсула, с которой выбросился летчик Семенов,
конструировалась при участии Андрея. К его слову прислушивались люди,
работавшие над приспособлением для спасения жизни летчику при катастрофе
гиперзвукового самолета. Андрей убежден: все испытания капсулы проведены с
необходимой тщательностью; не допущено ни просчета, ни какого-нибудь
недосмотра. Капсула должна была сработать безотказно и точно, если бы...
Если бы не Семенов... И виноват в этом он, Андрей?..
Андрей остановился и посмотрел себе под ноги. С особенной отчетливостью
ощутил сквозь кожу сапог холодок травы. Седые от росы стебельки чуть-чуть
шевелились. Андрей присел на корточки и сорвал несколько травинок. Одни,
сочно-зеленые, оставались еще совсем мягкими, другие уже подсыхали, были
тверды как иглы. Андрей собрал пучок султанчиков и провел ими по лицу. В
них было что-то детски простое и милое. Он отставил пучок на вытянутую
руку и смотрел на него, как будто не верил тому, что это он, полковник
Андрей Черных, сидит здесь в траве и забавляется травинками. Оглядевшись,
подумал: до какой степени нет ничего общего между этими травинками и ревом
самолетов, грохотом взлетных дорожек.
Андрей рассыпал метелку султанчиков и провел по одному из них ногтями:
"Петушок идя курочка? Если петушок - значит, я прав: все с капсулой в
порядке; если курочка..." Поглядел на оставшийся в ногтях султан:
"Петушок!" Что ж, если есть уверенность в полноценности катапультируемого
устройства, то все очень просто: самому испытать действие капсулы.
А вдруг все-таки?.. Нет, глупости!
Глава 4
1
От времени до времени снизу обрывками доносилась музыка. Это был вальс,
кажется, очень старомодный; звуки дрожали и запинались, как усталый
старческий голос. Хозяин "Кирхерхофа" опять запустил старое механическое
пианино. Лента в нем была истрепанная, подчас две ноты сливались в одну
или, наоборот, вместо двух-трех нот невпопад тянулась одна и та же. Это
было так непохоже на джазы, к которым Галич привык в больших отелях, что
первое время старинное сооружение забавляло Лесса. Однако с некоторых пор
нестройные звуки стали его раздражать до того, что он накрывал голову
подушкой. Сейчас подушка валялась на полу возле дивана, а Лесс лежал лицом
вниз, охватив голову руками. Сегодня, больше чем когда-либо, ему не было
дела до окружающих красот: прелестное озеро; зеленые, несмотря на зиму,
горы; розарии на бульварах; нарядная публика в кафе и дансингах - все было
не для него, все опротивело, все потонуло в тяжелых размышлениях о судьбе
конференции. Представители обоих полушарий собрались, чтобы решить: быть
или не быть ядерному оружию, висеть ему дамокловым мечом над головами
людей или идти на свалку. "Ядерная свалка"! Нечто совершенно новое, во
вкусе сумасшедшей жизни обезумевшего мира.
Именно тут, на старом плисовом диване маленького пансиона, Лесс, наконец,
додумал то, на что много лет назад его натолкнул Барнс - один из членов
экипажа "летающей крепости" "Энола Гей". Пришло время попытаться хотя бы
остановить вращение мельниц, если не удается сразу повернуть их в обратную
сторону; и если не хватит сил на чужие мельницы, то пора хоть свою
собственную пустить в направлении, которое не противоречит совести и
здравому рассудку. Путь к этому один - оглашение того, что делалось за
кулисами конференции. Лесс отлично понимал: предать все огласке - значит
разоблачить шайку, которая не дает принять разумные решения.
Если Лесс не первый раз над этим задумался, то, во всяком случае, он
впервые с отчетливостью понял, что не может оставаться равнодушным к тому,
что видит и слышит. Он уже не был простым парнем, бездумно носившимся в
"джипе" по побежденной Германии; он давно уже никого не поражал своим
беззаботным оптимизмом. С тех пор не только годы проложили глубокие
складки вокруг его рта. Одному времени было не под силу проделать то, что
произошло с его шевелюрой: вместо волнистых кудрей, всегда немного
растрепанных и непокорных, свисали усталые пряди. Глаза? Да, разумеется, и
глаза. Во взгляде прежнего Лесса не было и сотой доли злой усталости,
какая глядела теперь из-под его набухших век.
Глянув в зеркало, Лесс спросил себя: что же случилось? Что за ржавчина
съедает парня, который был способен взбалтывать коктейль, вернувшись с
повешения Кейтеля и Риббентропа? Что оказалось сильнее виденного в
Хиросиме? А ведь о ней он рассказывал когда-то так, словно побывал на
мрачной постановке режиссера-садиста. Так что же?..
Имей Лесс представление о том, что Ева - сестра Фрэнка Нортона, может
быть, многого не случилось бы. Казалось, женщина как женщина. "Госпожа Ева
Шоу..." Как бы не так: Шоу! Несколько месяцев замужества, а может быть, и
просто фальшивое свидетельство о браке дали ей возможность не именоваться
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг