нам с вами сегодня, завтра ясно и ему. Если нельзя полагаться на
водородную бомбу, противник может отступить на шаг: обратно к атомной
бомбе. Не такое уж большое отступление, а?" И тут, Тима, я понял: мой мозг
ограничен в своем кругозоре, как умишко школьника.
Вадим Аркадьевич выпростал из-под себя затекшую ногу и стал шевелить
ступней; подвигав пальцами, чтобы избавиться от иголочек зуда, заговорил
взволнованно, страстно, что с ним бывало редко:
- Леонида Петровича считают настоящим ребенком в политике. Но в данном
случае у него оказалось преимущество перед любым из нас - широта научного
кругозора. На этот раз наука была политикой. Большое дело иметь такого
учителя! Особенно в годы, когда ищешь самого себя. Какое счастье - школа!
Далеко не все мы оцениваем значение этого коротенького слова. В молодости
мы редко даем себе отчет: все, что будем строить, зависит от того, как
положен фундамент. А кто способен уложить первые кирпичи без помощи
учителя?.. Первый учитель!.. Стоят сотни памятников людям с бессмертными
именами - ученые, писатели, политики и полководцы, полководцы, полководцы
без конца... А кто подумал, что каждый из них, этих великих, должен был бы
склонить голову при воспоминании о человеке, заложившем в их душу первые
кирпичи будущего величия, - о первом учителе. Горит неугасимый огонь в
память Неизвестного солдата - это справедливо. Но где же искусственное
солнце, которое человек обязан возжечь в честь "известного" учителя?!
Ченцов провел рукой по лицу. Казалось, его длинные пальцы цепляются за
выпуклости лба, за длинный хрящеватый нос, за острый подбородок - так
медленно вел он ладонью по лицу - сверху вниз.
- Впрочем, все это лирика... Лирика и лирика... Если быть откровенным, то
сейчас меня занимает одно: что будет дальше с нашей "тау"? Сумеют ли
электронщики сохранить ее в снаряде или на самолете; сумеют ли самолетчики
или баллистики послать куда нужно?
Вадим Аркадьевич оборвал речь: послышался скрип деревянных ступеней. Он
нехотя спустил ноги с дивана и стал шарить в поисках туфель: смерть как не
любил холодного пола.
2
Ченцов распахнул дверь.
- Андрей!.. Входи!
За руку втянув Андрея в комнату, Ченцов ласковым толчком в грудь заставил
его сесть на диван.
Андрей долго тер платком мокрое лицо. С возмутительной, на взгляд Ченцова,
медлительностью и педантичностью складывал платок. Даже в карман его
прятал как-то особенно неторопливо и тщательно.
Ченцов не выдержал:
- Слушай, Андрей, не надо ни одного лишнего слова. Мне нет дела до того,
что и как вы там делаете. Но я не в силах больше томиться: знать, как это
меня интересует, и вести себя подобно какому-то...
- Много будешь знать, скоро состаришься... - Андрей рассмеялся. Он смеялся
совсем не так, как в доме отца, и вообще держался иначе - словно был
совсем другим человеком. - Если уж по науке... - Андрей сделал паузу и
многозначительно подмигнул Ченцову. - Так вот: мы можем все!
- Как?
- Все!
Ченцова не удовлетворил такой ответ, но Андрей уклонялся от расспросов.
Некоторое время Вадим Аркадьевич молча стоял у окна, глядя на дождь, и
вдруг сказал:
- Идем. Пройдемся.
- В эдакую-то хлябь?
Но Ченцов уже накинул плащ и первым вышел на улицу. Сквозь шуршание дождя
по деревьям бульвара был слышен скрежет троллейбусного провода. Сверкнув
фарами, пронесся автомобиль. Из-под шипящих шин фонтан грязной воды ударил
по плащу Ченцова. Впереди серебрилась будка регулировщика. Высоко горел
огонь светофора. Друзья молчали. Ченцов шел быстро, согнувшись. Он втянул
голову в воротник и засунул руки в карманы так, что ткань плаща обтянула
плечи и худые крылья лопаток.
Справа мерцали огни Лужников. За ними электрической туманностью до самого
горизонта светилась Москва. Слева высилась громада университета.
Шаги Андрея были мельче, но, широко размахивая руками, он легко поспевал
за Ченцовым.
- Может быть, хватит, а? - проговорил он и остановился. - За каким чертом
ты потащил меня в эту мразь? Я для тебя и без того уже нарушил режим.
- Ты нездоров?
- А по-твоему, режим нужен только больным и старцам - кому он вовсе и не
надобен?
- А, понял... - Ченцов опять попытался заглянуть под капюшон Андрея. -
Извини. Очень хотелось поговорить.
- Славно поговорили, - с добродушной иронией сказал Андрей, обведя вокруг
широким движением руки, и повернул обратно, к дому. - Не пойму, почему
говорить нужно в первом часу ночи.
Ченцов склонился к самому его лицу. Казалось, вот-вот его нос, острый и
длинный, как клюв большой тощей птицы, коснется лица друга.
- Не знаю, - неожиданно повысил голос Ченцов, - сумеют ли использовать это
как нужно? Я не политик, но всем существом чувствую неразрывную связь
между тем, что делаю, и самой высокой политикой. Нет сейчас более важной
цели, нежели мир.
- Эва, куда: политика!
- Да, да, именно туда! Если вы, черт вас дери... Если ты и тебе подобные
не сможете использовать "тау" для ликвидации этого ужаса, грош вам цена!
- Ой-ой-ой! - Андрей из-под капюшона посмотрел на Ченцова. - Уверен: у нас
порядок. Только добейтесь габаритов. Пока ваша чертовщина - не Лайка и не
Белка.
- Да, габариты - это ужасно, - пробормотал Ченцов. - Просто ужасно. - И
устремился вперед, будто торопясь уйти от собственных мыслей.
- Постой, погоди! - рассердился Андрей. - Пожалуйста, не психуй. Поди
скажи Тимоше, что ты гений, а твои "тау" будут доставлены, куда и когда
нужно.
- Желаю тебе... так желаю... - бормотал Ченцов. - И так я тебе, Андрюша,
завидую. Ах, как завидую!.. Ты же можешь даже глянуть на луну с заднего
фасада, а?!
- Поглядеть и - домой, чай пить. Удивительная штука - чай с молоком. И к
нему мед. И знаешь, есть такие сушки - горчичные. Вот бы к чаю с молоком!
Это да! По науке! После луны.
- Мерзость! Чай с молоком! Даже в детстве не мог...
Дальше до дома шли молча. Андрей сел в машину. Рука Ченцова лежала на
опущенном дверном стекле. Он задумчиво размазывал капли дождя.
- И все-таки завидую: ты вот такой. У тебя такое дело. И вообще...
- Век летающего короче воробьиного.
- Ну, непременно уж...
- Я не о том. Существовать можно и сто лет. Да что толку! Речь идет о
возрасте, когда можно летать. Чем стремительней совершенствуется самолет,
тем меньше времени оставляется человеку для работы на нем.
- И вылетавшись можно работать.
- Можно, да не всем охота. Больше яблони разводят. Иные с утра до вечера
на корде лошадей гоняют. Но это редко. Кто попроще - яблонями занимается.
Еще цветами.
- А ты?.. Ты тоже не останешься у дела?
- Я и сейчас почти сыт, - нахмурился Андрей.
- Значит, яблони или лошади?
- Скорей уж цветы. А вернее всего - писать. Всю жизнь мечтаю: написать бы
воздух. Воздух и человека воздуха. Летающего человека. И машину.
- А я думал, стихи...
- Стихи - это тоже здорово! Люблю стихи:
Мне с тобою, как горе с горою,
Мне с тобой на свете встречи нет.
Но весенней лунною порою
Через звезды мне пришли привет...
- Твое?
- Увы, нет!
Шум двигателя смешался со смехом Андрея.
Прошуршали шины.
Вдали, за поворотом бульвара, исчезла белая полоска света. Следя за нею
взглядом, Вадим пробормотал:
- Нам с тобою, как горе с горою... О ком бы это он?..
Покачал головой и, шлепая по лужам, побрел домой.
3
Шипение баллонов по мокрому асфальту, удары воды снизу по машине, когда
она проносится над большими лужами; брызги, когда они летят в стороны или
оседают на стекле и через минуту обращаются в сухие пятна, мешающие
смотреть; ошеломляющий свет встречной машины, одинокий пешеход, не спеша
переходящий дорогу, - все вызывало реакцию Андрея - мгновенную, точную. И
вместе с тем его мысли были далеко и впервые вернулись сюда, на мчавшийся
навстречу автомобилю асфальт, лишь в тот момент, когда показался знакомый
сложный перекресток. Кончался город. Нога плавно остановила машину: он
решил не ехать дальше. Некоторое время смотрел немигающими глазами сквозь
грязное стекло, потом развернул автомобиль и погнал обратно. Гнал со всей
скоростью, какую мог выжать. Непреодолимо хотелось домой. Хотелось увидеть
Веру. Именно сейчас. Непременно. Это стало необходимо. Более необходимо,
чем ехать в Заозерск и ложиться в постель для отдыха перед утренним
выходом на аэродром. Вера! Она была сейчас необходимее всего на свете!
Необходимее самого света. Сейчас. И, может быть, всегда? Или?..
Отомкнув дверь квартиры, Андрей неслышно прошел в столовую и остановился
перед дверью спальни. Вдруг подумалось: а правда ли, что ему этого так
хочется? И следовало ли сейчас быть здесь?.. Пальцы, лежавшие на ручке
двери, ослабли... И тут вдруг ручка опустилась сама, нажатая с другой
стороны. В полуосвещенном прямоугольнике двери стояла Вера.
При виде Андрея она не удивилась. С глубоким вздохом протянула руки и
охватила его шею. Прижалась лицом к его лицу. Андрей сразу почувствовал,
что щека ее мокра. Целуя, ощутил соленость слез. А Вера, всхлипывая, все
крепче сжимала его шею. И вдруг сквозь вкус соли и привычный аромат
терпких духов Андрей услышал противный запах вина. Кровь прилила к лицу.
Но Вера влажными губами закрыла ему рот, словно угадав и предупреждая
вопрос.
4
Ченцов стащил с себя дождевик и рассеянно сунул его на вешалку мимо
крючка. Плащ упал на пол. Ченцов не обернулся. Лужа медленно растекалась
по паркету.
Опустив голову, Ченцов лениво переступал со ступеньки на ступеньку.
Казалось, все его внимание было сосредоточено на звуке, доносящемся сквозь
щель под дверью мансарды: Тимоша втягивала носом воздух.
На верхней площадке Ченцов присел на корточки и подул под дверь. Тимоша
тявкнула на той стороне. Ченцов с шумом ворвался в мансарду, подхватил
взвизгнувшего от восторга терьера и закружился по комнате. Прилег было на
диван. Но, заметив, что его клонит ко сну, вскочил. Раздернул штору. Дождь
перестал. Деревья на левой стороне бульвара посветлели. За ними ясно
открылась панорама Юго-Запада.
...Андрей сказал: "тау" может быть доставлена, куда нужно, когда нужно...
- Тимка! Какая теснотища в черепе! Такая маленькая коробочка. Мысли
стремятся убежать... Куда? На свободу. Чтобы никогда не вернуться, если ты
не достоин их. Хотел бы я знать, куда они деваются, освободившись? Тимка!
Собака любопытно склонила голову. Лопушки мохнатых ушей поднялись.
Угольками глаз, укрытых нависшими космами шерсти, собака старалась поймать
взгляд хозяина. А Вадим стоял, глядя вверх. Может быть, там ему виделось
что-то, чего искала мысль? А может статься, это и не было еще мыслью.
Только интуиция подсказывала, что там что-то должно быть. Должно быть!
- Гулять, Тимош. Скорей гулять! И думать, думать, думать! Погляди, уж
солнце встало, а мы с тобою будто спим. Стоя спим. Ходим - спим. А надо
думать, думать, думать!..
Ченцов устремился вниз, по гулко загремевшим ступенькам. Внезапно
остановился:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник,
У времени в плену!..
- Мы выбьем эти слова на стене. - Ченцов прислушался к собственному
голосу: - "Ты вечности заложник, у времени в плену". Золото этих слов
засверкает перед нами. "Не спи, не спи, художник!.." Разве все, что есть
на свете, не плод бессонных ночей какого-нибудь художника? Движение вперед
- это бессонные ночи. Где бы художник ни работал - в живописи, физике,
хирургии, даже в сапожном деле. Всюду он у времени в плену. Удивительная
жизнь!
Ченцов распахнул дверь на двор, навстречу влажной прохладе утра и,
предшествуемый весело семенящей собачкой, почти побежал по бульвару.
Казалось, он просто послушно следует за собакой. Внезапно остановился,
стал шарить в карманах. Его лицо выразило напряжение.
- Бумаги!.. Тима, кусочек бумаги... - жалобно проговорил он.
На пустом бульваре лаком блестели омытые дождем липы. По ту сторону
глянцевой черной реки асфальта, такой же вымытый, нарядный, розовел в
утреннем солнце город. Взгляд Ченцова скользил, ничего не замечая.
- Бумаги... бумаги!..
Тимоша поджала хвост, казалось, вот-вот готовая повторить: "Бумаги...
бумаги..."
Продавец поднимал деревянный щит газетного киоска. Ченцов побежал.
- Газету... Скорее газету!
Продавец смотрел удивленно.
- Какую-нибудь, - торопил Ченцов, - вчерашнюю, старую! Только скорей!
Схватил с прилавка первое, что попалось, и побежал к скамейке. Следом
вприпрыжку неслась Тимоша.
Перо Ченцова лихорадочно бежало по узкому краю газетного листа.
Математические знаки расплывались, цеплялись друг за друга беспорядочной
колонкой. Ченцов не дописывал строк, знаков, букв, захлебывался в обилии
напирающих символов.
Кончились чернила в пере.
- Мы нищие, Тима, какие мы нищие, - бормотал он. - Половина того, что мы
думаем, пропадает, погибает. Рука не поспевает за мыслью. Нужна машина,
записывающая мысли. Непременно нужна машина. Диктовать не слова, а мысли.
Завалявшийся в кармане карандаш оказался сломанным. Ченцов попробовал
отлущить дерево, но ногти ломались. Зубами оторвал деревянную обложку
графита и стал писать. Но вдруг изгрызенный конец карандаша замер над
газетой.
Ченцов нахмурился. Он глядел на купы лип, не видя их зелени; на небо, не
замечая его голубизны; на громаду университета... Губы плотно сжаты, а
пальцы разжались - карандаш упал и покатился. Скатился с края тротуара на
мостовую. Тимоша подняла лапу, вильнула обрубком хвоста, вопросительно
оглянулась на Ченцова. Тот ничего не замечал, пока не раздался
пронзительный скрежет совсем рядом: неживой, железный. Взгляд Ченцова, как
фотографический аппарат, навсегда запечатлел: Тимоша, хватающая зубами
катящийся по асфальту желтый карандаш, и над нею толстая автомобильная
шина. И страшный визг тормозов.
Через минуту Ченцов, судорожно прижимая к груди дрожащую собаку, шел
домой. Он то и дело спотыкался; длинные ноги путались, как будто он
забывал, какою ступить вперед.
Газета осталась на скамейке. Ветерок пошелестел листами, сбросил их со
скамьи, протащил по мостовой. Подхватил, поднял и перебросил сразу на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг