номеру десятому. Может быть, он пошутил? Конечно, это не совсем уместная
шутка, но...
Номер десять (заносчиво). Я никогда не шучу.
Шум усиливается. Предки, возмущенно переговариваясь, окружают
изобретателя.
Номер десять. Я Главный Изобретатель собственной пыточной канцелярии
Великого Инквизитора, - покрывая шум, с презрительной усмешкой поясняет
номер десятый.
Волнение утихает.
Питониус. Ах... Очень, очень рад с вами познакомиться. Видите, господа,
как все разъяснилось. Стоит только проявить терпение и сдержать первый
порыв чувств, как все разъясняется в высшей степени удовлетворительно.
Номер десять. Я изобретатель усовершенствованной дыбы, малого пыточного
колеса, "испанского сапога".
Питониус. И "испанского сапога"?! - Голос аудитора прерывается от
полноты чувств. - О, господа, это величайшее мгновение моей жизни.
Подумать только - "испанский сапог"! Конечно, дыба имеет свои достоинства,
но как она груба, господа. Только "испанский сапог" дал пыточному делу
подлинное изящество, гармонию и необходимые нюансы. Только он один, дерзну
это утверждать! (Обнимает предка). Ложитесь же поудобнее, устраивайтесь
получше, дорогой и любимейший наш предок. Да, кстати, я давно хотел
спросить, на сколько оборотов вы рекомендуете заворачивать винт С. Я
обычно применял пять оборотов.
Номер десять (гневно). "Испанский сапог" рассчитан на десять оборотов.
Десять, и ни на один меньше.
Аудитор (проводя утюгом). Боже мой - десять, а я решался применять
только пять или шесть оборотов. Какой позор, сколько возможностей упущено!
Я был похож на жалкого неуча, который, обладая совершеннейшей скрипкой
Страдивари, щиплет на ней одну-единственную струну. Я напоминал
подслеповатого крота, перед которым партитура божественной симфонии, а он
не различает и половины нотных знаков. Конечно, я извлекал из
подследственных стоны и необходимые признания. Но каждый последующий
оборот винта во много раз обогатил бы эту гамму. О, я был похож на
дирижера, не видящего оркестра, расположившегося перед ним, и вместо того,
чтобы, взмахнув палочкой, вызвать бурю звуков, выстукивающего мелодию
палочкой, по пюпитру. Одно утешение - жизнь еще не окончена. Я успею
кое-что наверстать. Если, конечно...
ПРОИСШЕСТВИЕ СЕДЬМОЕ
Ворота кладбища. Появляется Питониус, который тащит за собой "личное
дело".
Перед воротами он останавливается и листает Ahnenpab. Видна страница
сороковая. Предок с печатью и надписью - "тюремщик". Питониус
переворачивает страницу, открывается пустой лист: "ПРЕДОК НОМЕР СОРОК
ОДИН".
Питониус (торжественно). Еще одно последнее... то есть, я хочу сказать,
еще два листа, и труд завершен. О, без ложной скромности могу сказать -
это будет самое совершенное личное дело из всех, заполненных с тех пор,
как при императоре Юстиниане, прозванном за это Великим, человечество
наряду с другими формами духовной деятельности начало заполнять личные
дела. То есть, не наряду, конечно, а во главе всех других форм духовной
деятельности.
В самом деле - возьмем живопись. У нее есть свои достоинства, но ей не
хватает глубины. Скульптура обладает искомой глубиной, но замалчивает
вопрос, что же заключено в этой глубине. Углубитесь в изображение великого
аудитора первого класса и какого-нибудь жалкого книжного червя на один
только сантиметр, и вы увидите однообразный мрамор.
Однообразие губит скульптуру.
Музыка эфемерна, к ней невозможно приложить печать.
Лирика при некоторых условиях удовлетворительно передает признание
ошибок, но охватывает лишь краткий миг.
Роман углубляется всего на два, в лучшем случае, на три поколения.
Только "личное дело", начиная со скрепленной печатью карточки на первой
странице и кончая скрепленными печатями всеми другими страницами, дает
всестороннее и глубокое изображение человеческой жизни. По существу, это
единственное искусство, имеющее право называться искусством. Только в нем
достигается полное слияние между приложенной печатью и жизнью, а
следовательно, и необходимая гармония.
...Итак, два листа и... Но что они принесут, эти листы?! Сердце
неспокойно...
Не испортят ли они всего?
Не таят ли они, так сказать, моей гибели?
Недаром два последних предка не явились, несмотря на повторные вызовы.
Придется самому поискать их тут на кладбище. (Стучит в ворота, кричит.)
Отзовитесь!
Бурная, ненастная ночь, мчатся тучи, изредка мелькает диск луны, воет
ветер.
Со скрипом открываются ржавые, поросшие мхом кладбищенские ворота.
Могильщик. Кто там еще? Даже ночью нельзя посидеть с приятелем за
чарочкой, спокойно выпить и закусить. Самые почтенные покойники, опора
кладбища, которые пролежали с миром тысячу лет, вынуждены подниматься из
могил для показаний и справок. Могилы стоят разверстые, поневоле возникают
нежелательные слухи о близком светопреставлении. (Светит фонарем и
вглядывается в темноту.) В последний раз спрашиваю: кто там?
Питониус (приближаясь). Я решился побеспокоить вас потому, что у меня
затерялись два предка; а они необходимы по чрезвычайнейшему и
безотлагательнейшему делу.
Могильщик. Всем срочно, чрезвычайно и безотлагательно. (Пожав руку
аудитору и рассмотрев монету, очутившуюся в ладони, продолжает тоном более
благожелательным.) Всем чрезвычайная необходимость, и все думают, что у
меня неограниченный выбор покойников, в то время как разобраны даже те,
что пролежали в земле тысячу лет. В настоящее время у меня только один
постоялец, который мог бы вам пригодиться. Впрочем, заранее предупреждаю,
это самый беспокойный покойник из всех покойников, которые попадали ко мне
на упокой. Слышите вой? Это он. Ходит, вернее, мечется и воет. В других
отношениях он юноша примерных правил: почтительный, скромный, но за все
две тысячи лет, какие он провел у меня, не было ни одной ночи, чтобы он
спокойно лежал там, где положено. Приходится в темноте ловить его и
насильно загонять в могилу. А он не дается; никакого чувства благодарности
у этих субъектов. Однако в других отношениях... Справедливость требует
отметить, что это благовоспитаннейший юноша самых лучших правил.
Питониус. Ну, что ж! Время не терпит. Может быть, это и есть предок, от
которого зависит все мое счастье. Давайте его сюда, дорогой могильщик.
Пойдемте к нему.
ПРОИСШЕСТВИЕ ВОСЬМОЕ
Кладбище. Разверстые могилы, покосившиеся кресты. Мертвенный свет луны.
Над крестами летают не то черти, не то летучие мыши. Все громче слышится
леденящий душу вой покойника. Впереди по извилистой тропинке крадется
могильщик, за ним аудитор.
- Я его спугну, а вы стойте в засаде и ловите. Если упустите, пеняйте
на себя... - шепчет могильщик и исчезает между крестами.
Питониус раскрывает личное дело и устанавливает его поперек тропинки.
Голос могильщика. Ату, ату!.. Киш!.. Киш!..
Вой нарастает, как будто несется пожарная машина.
В конце тропинки показалась и приближается тень.
Раз, Питониус захлопнул тень двумя створками личного дела и бережно
извлек пойманного.
Питониус. Отдышитесь, молодой человек. Отдышитесь и удовлетворительно
объясните, не являетесь ли вы сорок первым предком Карла Питониуса,
которого вы видите перед собой.
Тень (со стоном). Да, я и есть ваш сорок первый несчастнейший предок, о
Питониус.
Питониус (с тревогой). Почему же, однако - несчастнейший? Как прикажете
понимать это самое несчастнейший? Надеюсь, вы не запятнали нашего
фамильного древа, надеюсь, что ваша прижизненная деятельность была, так
сказать... Являла... Не противоречила?!..
Тень (с искренним молодым чувством). Что касается меня лично, то я могу
без страха и стыда глядеть в глаза и вам и любому другому аудитору,
который когда-либо существовал или когда-либо будет существовать. Лично я
был людоедом.
Питониус. Людоедом? (Подумав.) Что ж, весьма, так сказать, почтенная
профессия. Возможно, она несколько вышла из моды. Но мода изменчива.
Сегодня носят узкие брюки, завтра - широкие. При вашем почтенном прошлом
не вижу никаких причин, чтобы а такой мере убиваться и оглашать
окрестности стенаниями. Успокойтесь, молодой человек. Родственно молю вас
- успокойтесь и утешьтесь. Советую вам по-отцовски...
Тень (с нервным стоном, перебивает). Не упоминайте при мне этих слов -
по-отцовски. Не терзайте мне душу...
Питониус. Простите, я не совсем понимаю. Отец это такое в некотором
роде святое слово...
Тень. Оно и для меня было святым, сладкозвучное слово - отец. Было,
было, но:
От этой мысли холодеет кровь.
Овидий сам воспел его любовь.
Питониус. Покороче, сударь. Если все людоеды так болтливы, да еще
выражаются в стихотворной форме, нечего удивляться предубеждению некоторой
части образованного общества против вашей профессии. Выражайтесь покороче
и яснее. Имейте в виду, от этого зависит будущее всего нашего рода.
Тень. Первую половину жизни мой батюшка являл пример другим гражданам
Вечного городе. Он состоял главным экзекутором при священной особе Цезаря
Августа... Но все переменилось, и так внезапно... Нет, он не склонялся
утомленный над моей колыбелью, и капли благородного пота не орошали моих
младенческих ланит...
Питониус. К черту младенческую колыбельку. Подавитесь вашей дьявольской
сентиментальностью. Говорите не о том, чего не было, а о том, что было.
Тень. Мой батюшка полюбил прекрасную Изабеллу и таинственно исчез сразу
после свадьбы, в первую брачную ночь, едва прекрасная Изабелла успела
зачать меня.
Питониус. Ну и что ж? Конечно, странно, что при столь поспешной работе
ваш батюшка успел, так сказать, вложить в вас столько слюнявой
сентиментальности. Зачем, однако, эти стенания? Я понимаю, если бы он
исчез, не выполнив, так сказать, своих обязанностей. Человечество
оказалось бы в выигрыше, но вы лично имели бы право на некоторые
нарекания. Но ведь вы родились, черт возьми. Чего вам еще нужно?..
Тень. О, лучше б я на свет не появлялся. И в мире нерожденных душ
остался... Лучше, в тысячу раз лучше. Когда я вырос, моя мать, прекрасная
Изабелла, призналась, что... (Рыдания не дают ему возможность договорить.)
Питониус. Дальше, дальше. Хотя я не людоед, а проходил службу по
другому ведомству, еще минута, и я сожру вас вместе с вашими тощими
костями. В чем она призналась?
Тень. Она призналась в том, что в крови ее смешалась кровь цыганская,
иудейская и эфиопская!
Питониус. О, горе мне! (Падает без сознания. Когда он раскрывает глаза,
кругом никого нет. Качаются кресты, завывает ветер, летают черти,
удивительно напоминающие, летучих мышей). О, горе мне, чудесное творение
развеяно как прах, без всякого сомнения. Удар судьбы сразил... Тьфу, черт,
я тоже заговорил стихами, как этот паршивый ублюдок. Конечно, положение
прескверное, и голова довольно непрочно держится на шее, но в крайности
впадать не следует. Надо думать, думать и еще раз думать. Что же мне
делать? Может быть, кто-либо из вас был в подобном положении и поможет
мне... Молчание, только проклятый вой, и ветер, и шелест летучих мышей. А
это что? Бум, бум, бум. Ну, конечно, бьют часы. Время идет, Питониус.
Думай, пока не поздно. (Вскакивает.) Ну, разумеется. Выход есть. Я
заставлю проклятого магистра отвезти меня в своей "Карете времени" в то
самое время, когда мой любезнейший предок начинал куролесить и... Я буду
не я, если не сумею расстроить их брак. Говорят, что любовь сильна как
смерть. Но смерть в конце концов только смерть, а я, как-никак, аудитор.
На стороне этой дамочки, я говорю об Изабелле, будут красота, любовь и
прочая чепуха. Но что все это по сравнению с властью? В путь! (Бежит к
кладбищенским воротам и сразу возвращается.) Тьфу, я ведь не знаю адреса.
(Кричит).
- Тень! Тень! Господин людоед! Заклинаю вас всеми святыми, явитесь еще
раз.
Тень. Зачем, зачем опять меня зовешь,
Зачем на части сердце мое рвешь...
Зачем...
Питониус (льстиво). Довольно симпатичные стишки, но у меня, к
сожалению, совсем нет времени. Когда-нибудь мы соберемся за бокалами в
уютной могилке, и я буду упиваться вашими творениями до утра. А сейчас мне
совершенно необходимо узнать адрес вашего почтенного родителя и
местожительство его. Постарайтесь, если возможно, изложить эти сведения
прозой.
Тень. Жили мы в первом веке нашей эры. В царствование великого Августа.
Сульман мой город родной, ледяными богатый ключами.
Рим от него отстает на девяносто лишь миль, -
то Публий Овидий Назон говорит о нашем родном городе. Насколько я
помню, дом отца был рядом с палаццо Овидия.
Питониус. Значит, так: первый век?
Тень. Начало первого века после Рождества Христова.
Питониус. Город Сульман в девяноста милях от Рима?
Тень. В девяноста милях от Вечного города.
Питониус. Спрашивать палаццо Публия Овидия Назона?
Тень. Найти палаццо всадника Публия Овидия Назона, а там каждый укажет
жилище отце.
Питониус. А как его звали, вашего родителя?
Тень. Питониус, по прозвищу "Цветущая голова".
Питониус. "Цветущая голова"? Ты уверен? Странное, я бы даже сказал,
нереспектабельное прозвище. Но все равно... В путь!
ПРОИСШЕСТВИЕ ДЕВЯТОЕ
Мчится, мчится аудитор по пустынной ночной дороге. Вот он схватился за
хвост то ли летучей мыши, то ли черта и пролетел несколько шагов. Упал, но
поднял личное дело как парус и снова взмыл в воздушные пространства.
Мчится аудитор быстрее бешено стремящих свой бег грозовых туч. "А что,
если моего бедного магистра уже... того, - на ходу бормочет он. - До утра
я успею перевешать всех служителей, но мне-то что. С первыми лучами
утреннего солнца... Брр... не надо думать об этом. Скорее! Скорее!" -
подгоняет он ветер.
- Магистра еще не казнили? - на ходу спрашивает аудитор, вбегая в
канцелярию.
Служитель. Сейчас как раз заканчиваются приготовления.
Питониус, тяжело дыша, падает в кресло. Кричит:
- Магистра ко мне! Сию же секунду. Без малейшего промедления!
Служители вводят магистра. Питониус встает навстречу ему:
- Ах, дорогой друг! Вы не можете себе представить, как горько
вспоминать о том, что происходило недавно. У меня сердца обливалось
кровью, когда я видел, как вас, как с вами... как вы... Но что поделаешь -
служба, служба!.. Сто раз стон сочувствия замирал у меня на устах...
Конечно, вы страдали, но смею уверить, что я страдал больше, потому что у
вас душевные страдания уравновешивались телесными, а у меня эти самые
душевные страдания проявлялись в совершенно чистом виде. Как я страдал!
Как мы страдали!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг