- А! Брось, баба Леля! - отмахнулась Римма. - Кто это сегодня берет в
голову "амур налево"? Ну, даст жена по морде... И сама сходит в этом же
направлении...
- Фаля была не такая, - с чувством сказала баба Леля.
Нельзя давать людям редкие имена. Нельзя до такой степени их обозна-
чивать. Если бы я была все-таки птица, как называл меня Митя, то я бы,
наверное, тонко вскрикнула в небе. Но я сидела на широком и теплом сту-
ле, меня разморил чай с вареньем, и я уже расстегнула верхнюю пуговичку
на юбке. Какая там я птица! Разве что курица.
- Фаля? - говорю я. - Я знаю одну Фалю. Она врач?
- Всю жизнь просидела в горздраве, - отвечает баба Леля. - У нее,
по-моему, и образования-то нет.
Я-то точно знаю, что образование было! Моя бабушка такую промашку не
допустила бы. Диплом был ею освидетельствован тактильно и зрительно.
- Откуда ты можешь ее знать? - спрашивает меня баба Леля.
- Да она как бы мне родственница, - смеюсь я.
- Не вздумай написать ей, что я тебе сказала! - говорит баба Леля. -
В конце концов, может быть, это и сплетня. Римма! Дай мне Вотчала.
Запахло валерьянкой, вода побежала по старому подбородку, я несу по-
лотенце. Старушку явно взволновали любовь и смерть.
Старая ворона нагляделась на дурь и мерзость человечества, но помнит,
что в ее вороньей юности человечий ребенок подлечил ей сломанное крыло.
И хоть она, ворона, давно без иллюзий, но дитя помнит... Скажем так...
Потому и подсочувствует этим двуногим и неуклюжим...
Митя - такова официальная версия - умер в больнице от кишечной коли-
ки. Боли были такие, что хоть караул кричи, что он и делал. Лечила его
будто бы сама Фаля, не отходила от него ни днем ни ночью, все ею восхи-
щались и говорили о ней исключительно в превосходной степени.
Но ведь бабушка сказала тогда: "Она его убила".
Естественно, моя мама сразу потребовала у бабушки объяснений, и та
ответила, что ей это сказала Зоя.
- Нашла кого слушать! - закричала мама. - Забрать ее надо от Любки.
Она нам никто!
Вот это было по существу. Кто-кому-кто в иерархии человеческих связей
имело в нашей семье большое значение. Входящие в нее сразу получали осо-
бый статус. За этим уровнем стоял близкий и маленький круг друзей, потом
круг друзей друзей, крепость связи с ядром-семьей все истончалась и ис-
тончалась, в конце концов переходя в бесформенную массу просто людей,
плавающих в мире безотносительно к нам.
Когда мама говорила: "Она тебе никто", то это был суровый диагноз. Те
годы, когда я набирала свой опыт уже вне семьи, я боролась с внедренной
в меня иерархией. Я готовила себя к жизни, где я буду любить людей более
охватно, невзирая на глупости в виде "родственник - не родственник". Я
была стихийным интернационалистом и космополитом, и мне казалось пра-
вильным дальних любить больше, чем ближних. Молодая дура думала, что она
идет трудным человеколюбивым путем, а когда она, дура, спохватилась, то
поняла, что самое трудное - любить близких. Они, как никто, исхитряются
своими словами и делами подорвать твою любовь к ним. Откуда было знать,
что путь через раздражение и возмущение и есть путь испытания любви. Но-
возеландец, папуас или мужик из соседнего подъезда сроду не раздражит
тебя так, как родной брат или сестра.
К моменту чаепития у Риммы я была практически свободна и от катего-
ричности мамы, и от собственной необъятной любви к людям. Я была никто
по отношению к очень многим старым привязанностям. Но Митя и Фаля... Это
не подлежало селекции и саднило.
И вошь в голову была запущена.
Я вспоминала приезды Фали к нам с сыном, ее всегда встречали радушно,
мальчика ласкали, но бабушка в эти приезды всегда была несколько другой,
чем обычно. Собственно, я знаю как бы двух бабушек: бабушка как она есть
и та, что бывала, когда приезжала Фаля. Эта вторая ходила со втянутым
животом, глаз ее был цепким, она снимала косынку, которую вообще-то не
снимала никогда, завязывая ее узлом на затылке, - тут же, при Фале, она
ходила простоволосая, время от времени быстрой рукой проводила круглым
гребешком по волосам, но не до самого конца, а оставляя гребешок где-то
по дороге в спутанности серебряных кудрей. И еще бабушка в "дни Фали" не
прибегала, как у нас принято, к красному словцу "ридной мовы". В доме
стоял высокий стиль русского языка.
- Будь любезна, убери за собой, - говорила она мне.
Потом Фаля уезжала, а бабушка закрывала ставни в комнате и ложилась
на диван, прикрыв за собой двери. Почему-то я боялась этих ее уходов от
нас всех. Я норовила заглянуть в комнату и слышала оттуда тихое:
- Геть!
Вчера она мне сказала: "Иди вон!" "Геть" - это дело на поправку, это
уже нормальная температура и выход из кризиса.
Когда я окончила школу и во весь могучий рост встал вопрос, куда
ехать учиться дальше, возникла идея - не поехать ли мне в Ростов к Фале?
Бабушка сняла косынку, провела до упора гребешком и сказала:
- Нет.
Потом, через много лет, я пересеклась с Фалей. Она приехала одна, без
сына, который отдыхал где-то в Анапе. Как выяснилось, Фаля засобиралась
замуж за преподавателя техникума, вдовца.
- Дети есть? - спросила бабушка.
- Нету, - ответила Фаля.
- Слава тебе, Господи, - сказала бабушка и широко перекрестилась.
- Ну зачем же так? - обиделась Фаля. - Я ничего против детей не имею.
Я могла бы выйти и на детей.
- Никому не надо чужое горе, - сказала - теперь уже - мама. - Так что
на самом деле слава Богу, что без детей.
Вечером Фаля подошла ко мне в палисадник, села напротив на чурбачок.
У нее было спокойное лицо, нервный тик у нее за все эти годы прошел, и я
уже не помнила, на правильном ли месте стоит у нее уголок рта. Мне нра-
вилась ее прическа - гладкие, зачесанные на прямой пробор волосы сзади
были затянуты красивым узлом.
- Как бежит время, - сказала Фаля. - Ежику уже семнадцать. Ты уже,
извини, баба... А еще недавно была черной, как галка, девчонкой в цып-
ках...
- Да не было у меня цыпок, - смеюсь я. - Это у Шурки были.
- Тебя Митя очень любил, - сказала она. - Даже девочку хотел... Из-за
тебя...
У меня сжалось сердце. Я этого не знала.
- Расскажите, как он умер, - попросила я, - я толком так и не знаю.
- Не хочу, - ответила Фаля. - Не хочу о смерти... - Она отвернулась и
стала смотреть куда-то в сторону, я посмотрела, куда, - ничего там не
было, дощатая стена угольного сарая. Давным-давно он горел, и, когда я
смотрела на него, в ноздрях возникал запах того пожара. Я думаю о мате-
риальности памяти. Я уже не та девочка, что отрицает дух, я уже продви-
нулась в этом направлении; конечно, сознание вполне еще сумеречное, но
нет-нет, а что-то начинает мигать. Ведь пожар был когда! Я же смотрю на
уже старые новые доски, а в носу у меня щиплет!
- Лучше Мити я не знала человека, - говорю я Фале. Она резко повора-
чивается ко мне. И мы смотрим глаза в глаза.
Есть что-то в пересечении наших взглядов, есть. Но разве это можно
продать или купить? Или предъявить как свидетельство? Мы обе бурно выды-
хаем это необъяснимое нечто. И даже как бы радуемся, что мы тут и что во
дворе пахнет жареными синенькими.
С Фалей связан стремительный, невозможный по возрасту бег мамы по
улице от дома. Потом она плетется назад, в руке у нее головной платок,
она прижимает его к носу, и он у нее уже весь кровавый, но мама до-
вольна: сосуд - благодарение Богу - лопнул в носу.
- Это даже полезно, - говорит она мне. - У меня есть знакомая гипер-
тоничка, так она просит мужа, когда у нее болит голова, дать ей по мор-
де. Лопается сосуд в носу, и давление в голове уменьшается. Запомни это
на будущее.
При чем тут Фаля? А при том, что она забыла свою косметичку, и мама
хотела догнать ее на автобусной остановке.
- Она привезла мне сильное лекарство, неудобно не взять, - говорит
мама. Потом открывает заслонку печки. Заполошенно, не понимая, за что им
такое, горят разноцветные таблетки. - А косметичка ей пригодится.
Польская...
Занавес...
Сегодня у меня уже началось будущее, о котором меня предупреждала ма-
ма.
- Можешь мне дать по морде в профилактических целях? - спрашиваю я у
мужа. Он начинает криком кричать (а так смирный) о моей темноте, темноте
моего рода (он знает эту историю с неизвестной и чужой теткой из маминой
жизни), он начинает листать справочник, где у него уже лет десять запи-
сан телефон специалиста по сосудам и всему сопутствующему, мы входим в
хороший ступор, и я горстями глотаю разноцветную (чтоб ей сгореть!) хи-
мию, через час тупею, чуманею, мне все - все равно, и из вязкого равно-
душия выползает тонкая, изящная змея. Она тычется в меня своей красивой
головкой и шипит: "По морде было бы лучше, дорогая моя... Зачем ты вышла
за этого чистоплюя, который не может это сделать? Помнишь, у тебя был
знакомый горняк? Он еще хотел тебя пристрелить, когда ты от него вильну-
ла. Ты помнишь его карабин?"
Поскреби чуток семейные истории, открой старый шкаф, вывезенный на
дачу и уже там давно пребывающий не в комнате, а в сарае, открой створку
- и тебе на голову свалится карабин ли, скелет ли... Одним словом, в
чем-то мы вполне англичане.
Вернувшись от Риммы, я, что называется, взяла себе в голову Митю и
его смерть. Мне как раз предстояла поездка в Ростов на серебряную
свадьбу Шуры.
На этой свадьбе тогда круто замешались один криминальный и два любов-
ных сюжета. Про один я как-то уже рассказывала - это когда сватья увела
свата на глазах гуляющего народа. Два сюжета пребывают в анабиозе.
Но тогда у меня была другая цель. Фаля. Она тоже должна была быть на
свадьбе вместе с Ежиком и его женой. Сестра, сидючи над ведерной кастрю-
лей, в которую нервно шлепалась толстая, неэкономно снятая картофельная
кожура, рассказывала:
- Я ее в гробу видела, эту свадьбу. Чему радоваться? Что у меня за
всю жизнь нет ни одной вещи, которая для меня, понимаешь, сделана, для
меня лично...
- У меня тоже нет, - говорю я ей.
- Не перебивай, - кричит она. - При чем тут ты? Это же моя свадьба!
Это же я подвожу итоги. На своей подведешь свои. Я бы сроду не пошла на
эти траты, но родня, будь она проклята. Сволочи, помнят срок. У этой
Фальки все записано - кто, когда и с кем. Там и твой срок есть...
- Знаешь, - говорю я, - мне бы хотелось съездить на могилу Мити.
Сестра распахивает на меня свои огромные глазищи. Серо-зеленые, с
желтой подпалиной, на голубоватом яблоке. Всю жизнь они тревожны и прек-
расны. Я не знаю глаз более нервных и возбуждающих... Хотя кого возбуж-
дать? Меня? Так меня возбуждает даже косынка на ее бигудях - такой от
нее ко мне идет ток. И не берите в голову дурное. Это вибрации верхних
чакр, они идут поверх голов, а потому моя красавица и умница сестра до-
жила до своей серебряной свадьбы как бы вне мужского рода, который весь
с вибрациями низкими и грубыми. Ах, Господи ты мой, ты сам-то мужчина?
Можешь ли ты понять несовершенство слепленного тобой человека? Ты пони-
маешь, как нам трудно с ним? Конечно, Господи, у тебя есть оправдание.
Ты на нем учился творению, а нас ты лепил уже с некоторым опытом. И мы -
если настаивать на ребре - все-таки сделаны из культурной материи. Ты же
старался делать ребра? Ты их гнул, сгибал? Но Адам у тебя не получился,
и не вали с больной головы на здоровую. Змей просто мимо шел...
- Ты помнишь этот слух, - говорю я сестре, - что Фаля отравила Митю?
- А ты помнишь Митю? - отвечает мне сестра. - Ты помнишь, какой он
был?
- Замечательный! - кричу я. - Он был замечательный.
- Еще бы! Потаскун всех времен и народов.
Одним словом, идти на могилу Мити сестра отказалась. А вот Фаля ра-
достно согласилась.
Могила была что надо. Ухоженная, с белоснежным надгробием, с провиса-
ющими чугунными цепями. Летний сад, а не могила. Тут росли не случайные
одуванчики, а высокой породы цветы, и трава была выстрижена ровненько по
всему периметру, а вокруг лавочки хорошего дерева лежал нежный песок,
такой чистый и промытый, как будто он не русский песок с ближнего
карьера, а песок-иностранец.
Одним словом, придраться не к чему.
- Я его очень любила, - сказала я Фале.
- Его любили дети, собаки и женщины, - засмеялась Фаля.
Фаля пригласила меня в гости. Она жила в старой квартире, отказавшись
переезжать в первые пятиэтажки хрущевского разлива. На второй этаж вела
деревянная лестница, кончающаяся широким общим балконом. Здесь густо
пахло коммунальным бытом: ведрами, керосином, хозяйственным мылом, се-
ледкой и жареными семечками. В самой же квартире Фали не пахло ничем,
здесь была стерильная, как бы не помеченная человеком атмосфера. Хотя в
кресле-качалке как раз сидел человек и смотрел на нас ясными голубыми
глазами.
- Знакомьтесь, - сказала Фаля. - Мой муж. Митина внучатая племянница.
- Сергей Давыдович, - почему-то хохотнул Фалин муж.
Я поняла, что это у него такая манера - прокладывать слова легким
смехом. По профессии он был учителем математики, по призванию - учителем
литературы. В тот день он читал "Пушкинский календарь" 1937 года, выпу-
щенный к столетию гибели поэта.
Потом я поняла, как это было замечательно. Пушкин нас "развел" с Фа-
лей. Не то чтобы я готовилась задавать ей обескураживающие вопросы, сов-
сем нет. На тот момент мир в моей голове был устроен окончательно и бес-
поворотно, и в этом мире Фаля была у меня виноватой. Другое дело, что
устройство в голове обладало свойством саморазрушения. Моргнут реснички
- и нету мира. Стройте, мадам, с нуля, если вам не надоел этот сизифов
труд. Но на тот момент, на тот... Фаля была убийцей, и так было кстати,
что этот ее новый, хотя уже и старый и, скорее всего, окончательный, муж
разворачивал в мою сторону пушкинские легкие наброски, и я думала, что
вселенная напрасно воображает о своем вселенстве, не она тут главная.
Росчерк пера, небрежная линия локона - и у тебя равновесие, дама вселен-
ная, а так черт его знает.
Фаля же работала в этот момент исключительно грубыми мазками. Она
выставляла на стол графинчики с какими-то густыми напитками от яр-
ко-красного до ярко-зеленого цвета, они уже внесли в комнату дух полыни,
чеснока, свеклы.
Фаля объясняла мне содержание настоек на травах, корнеплодах, листьях
и ветках. Моя бывшая родственница не искала в этом деле легких путей,
она была стихийна в этой своей страсти купажей и вытяжек. Зеленый што-
фик, особенно торчащий на столе, являл собой экстракт из хвои, пах оглу-
шительно елово-сосново, но каким был на вкус - не знаю. У меня странным
образом спазмировалось горло, и я под предлогом повышенного давления пи-
ла воду, которую сама и наливала из чайника.
К счастью, Фаля не была из тех хозяек, которые с грохотом садятся
гостю на лицо. Не хочет гость - не надо. Сами съедим. Они с мужем с ап-
петитом вкушали как синее, так и розовое, а я пила воду и заедала ее
тщательно освобожденной от костей селедкой.
Такая дура! Ничего не попробовала.
Потом мы смотрели альбом. Я невежливо переворачивала страницы жизни
Фали мне не интересные. Я искала нужное мне время.
И снова она угадала мои мысли, принесла старый, с пуговичкой, в кото-
ром белыми зонтиками и шляпками, шнурованными сапожками смотрело на меня
детство Фали, стремительно перешедшее в полосатые блузоны и косыночки по
самые брови. Прошло и это, и вот уже Фаля - медсестра, а вот уже веселые
предвоенные сборы, а вот и Митя проклюнулся, тощенький наш недотепа Ми-
тя.
Была их общая фотография после войны, головка к головке.
- Я тут беременная, - сказала Фаля.
Но вид беременный был у Мити. Раздобревший, осоловевший.
- Такого Митю я помню плохо, - сказала я.
- Было, - ответила Фаля. - Одно время он очень поправился. После вой-
ны. А уже перед смертью много ел. Жадничал.
Встрял Сергей Давыдович. Он знал случай:
- У одной старой знакомой мне дамы перед финальным маршем Шопена ста-
ли набухать соски. - Сергей Давыдович рассыпался в смехе, но потом скон-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг