му как замахивается на саму основу первооснов, что чревато, как говорит-
ся... Поэтому уйдем подальше от выплывающих из тумана мыслей и идей.
Женщины деревни выстрелили глазом в Митю, который вальяжно, как ка-
кой-нибудь интеллигент в шляпе, прошагал по улице сначала в одну сторо-
ну, потом в другую, потом опять в первую и наконец толкнул калитку Люб-
ки, бабы, ломанной любовью и предательством.
Рассказывали так.
...Поехала она на погляд к родным парня, которого вынула из мертвой
кучи людей, а те ее и на порог не пустили. Там была подлая старая сука
(моя бабушка!). Она и вынесла Любке мятые в жмене гроши - это, мол, тебе
спасибо, но мордой ты для нас не вышла, мы все из ученого роду-племени,
у нас за столом не едят из одной миски, а ты вся из себя рубль двадцать,
и кожа у тебя тресканая. И будто старая сука (моя бабушка!), показала
Любке свои белые руки, по которым вилась-бежала голубая жилка... Ну ка-
кие у тебя, женщина, могут быть преимущества супротив нашей венозной
крови?
Митя тогда переступил не только порог Любы, он переступил легенду од-
ним, что называется, махом.
На всю деревню закричала женщина дикой счастливой горлицей, не имею-
щей понятия о тайности греха.
Так оно и пошло: жизнь в два ряда. Одна - наполненная смыслом сохра-
нения ребенка и другая - смыслом, предшествующим по природе первому. Ко-
нечно, Фаля потеряла бдительность относительно Мити, а за ним водилось
всякое-разное. То какой-нибудь хромоногой поможет войти в трамвай, а
дальше возникает необходимость помочь выйти. В трамвае это важный мо-
мент. Глядишь, и припозднился... А то еще был случай: красавица глухоне-
мая. Вернее, красавица левым боком, потому что правый был слегка обожжен
в детстве, от детского испуга и глухота, и теперь по правой стороне лица
женщина спускала каштановые волосы, что модным тогда не было и осужда-
лось народом, который считал: какая есть, такая и живи. Правильным счи-
талось горб носить честно. Так вот, Митя прошел бы и не глянул на красо-
ту, а как увидел мятую щеку, двинул следом. Извращенец, по-нынешнему. И
еще были разные некондиционные женщины, хотя кто их считал? Впрочем, Фа-
ля считала.
Но тут в отделении на сохранении она про все это забыла. Она думала,
что ей очень повезло в том смысле, что ребеночек родится, когда ей пол-
ных будет тридцать девять, а то, что до сорока всего месяц, то это уже
не ваше собачье дело.
Ее регулярно навещала еврейка-гинеколог - оказывается, ее звали Сар-
рой, бывают же такие совпадения. Сарра уже вошла в близкий контакт с на-
чальником орса и ждала счастья начала новой жизни, где уже не будет ду-
шегубок и мученической смерти детей. Так как в дальнейшем нам это не по-
надобится, скажем сразу: Сарра родила девочку, назвала ее Светланой - в
знак светлости задуманной жизни, а не в честь дочери Сталина.
Когда волею судеб мы коснемся еврейской темы - а без этого нам не
обойтись, - Сарры уже не будет в живых. Она умрет далеко отсюда - умрет
в тот момент, когда по телевизору скажут, что взорвался рейсовый автобус
в Тель-Авиве. Саррина семья не ездила этим автобусом, и вообще они жили
в Беер-Шеве, но не по той дороге побежала в мозгу старой женщины страш-
ная информация, причудливым образом она столкнулась со старой душегубкой
той прошлой войны, и Сарра стала оплакивать своих детей и внуков, кото-
рые радостно бибикали на полу. Но она не признала их, живых, а признала
тех, мертвых.
И тут что хочешь, то и думай... Проще, конечно, не думать. Что нам
Сарра? Наши нервы крепче. Свое живое на чужое мертвое в нашей голове
вряд ли подменится.
А пока мы находимся на этапе сохранения беременности и даже от-
сутствия ее у Сарры, и я с чистой совестью могу их оставить в этом сос-
тоянии и перейти к Мите, любимому Мите и его молочной сестре Зое.
Естественно подумать, что, срубив во второй раз Любу, Митя напрочь
забудет про Зою. Другой бы забыл - не Митя. Он совмещал любовь и
родственность как мог, как получалось.
А получалось скверно. Специфические органы однажды ночью пришли и
взяли всех баптистов. Всех, кроме Зои, на которой у них была пометка "не
в себе". Наверное, не этими словами, какими-то другими, им свойственны-
ми, но факт остается фактом: Зоя осталась на этой земле одна. Не имело
значения, что была жива еще бабушка, были сестра и другие родственники.
Она их всех любила, но не с ними летела на небко. Когда-то ей объяснили
в общине, что на месте всякой порушенной церкви остается ангел, который
не уйдет с поста, пока хоть одна живая душа будет помнить "камень церк-
ви". Зоя осталась с ангелом, отказавшись от всех, а бабушка в ту пору
впала в болезнь, которая перемещалась с одного органа на другой, с одно-
го на другой, врачи говорили: старость, ну кто ее победит!
По всему по этому пас Зою один Митя. И случалось, привозил ее на па-
ровозе к Любе. И Зоя первая усмотрела "животик для ребеночка" - у Мити
тогда глаз был замылен "животиком Фали".
Зоя кудахтала над Любой, вырывая из ее рук то ведро, то топор, она
забегала вперед, норовя сделать все Любины тяжелые дела. Митя разрывался
на части, не знаю, что он себе думал, но, когда мы встретились в послед-
ний раз, легкий Митя как бы висел на своей мертвой руке, и она, мертвая,
как бы им руководила.
Он тогда приезжал к нам редко, являлся всегда неожиданно. Врасплохи
были радостными, шумными, а этот последний очень разгневил бабушку. Митя
явился утром, что противоречило железнодорожному расписанию, которое
знали у нас все, ибо по нему жили и умирали. Я слышала, как голосила на-
ша соседка над умирающей матерью:
- Мамочка моя родненькая, не уходите раньше времени. Поезд через Маг-
далиновку уже прошел, я его гудок слышала. Вася же мне не простит, что я
вас не удержала!
- А может, это гудел встречный? - возвращалась из тонких материй род-
ненькая мамочка. И лицо ее, уже совсем тамошнее, при слове гудел дела-
лось совсем тутошним.
Так что приспичит умереть - попроси побибикать паровозный гудок.
Встанешь как миленький. И не таких мертвых подымал.
Поэтому явление Мити не по расписанию сразу обнажало для бабушки его
порочную сущность: его где-то носили черти. Кажется, я уже рассказывала
о женщине, которая с опаской подставляла Мите ухо для прощания, когда он
был помечен туберкулезом. Но это ж когда было! Прошла целая война и пос-
левойна. Девушка Оля выросла в крупную и гордую своей полнотой женщину.
Тогда так было. Большой небеременный живот носили с достоинством, вали-
ком подбородка чванились, и я помню только одно ограничение в деле пол-
ноты - высокая холка, загривок. Относительно этого было особое мнение:
некрасиво. Все нынешние топ-модели не нашли бы себе - в те времена - да-
же завалященького мужика в околотке. Народ бы просто брезговал мосласты-
ми ногами до ушей, он бы зашелся от смеха, глядя на какую-нибудь Еванге-
листу или на эту черненькую африканочку с глазками-пуговицами. Разве на
сисечках Клавочки Шиффер отдохнул бы мой народ глазом? Но ставить ее ря-
дом с Олей смысла не имело. Оля по тем временам была самое то. Большая,
упругая, и загривочек был в норме и не тяжелил шею. С Митей у них давно
ничего не было, с той самой дотуберкулезной поры. У Оли был здоровяк
муж: когда они шли по улице, меридиан под ними прогибался, поскольку
мысленная линия - очень слабая вещь.
Но тут ехали Митя и Оля вместе на "кукушке", чисто случайно, "ах,
ах...". Разговорились, и узнал Митя, что, если человек с виду здоровяк,
это еще ничего не означает... Вот он, Митя, был сопля соплей... Более
того, туберкулезник, но - "ты помнишь, Митя?" - Митя начинал всякого че-
ловека жалеть сразу, даже не с жалобного слова - с открытого рта. А тут
у женщины такое горе. И он пошел за Олей, не думая в тот момент о бере-
менной жене, о горячечной Любе и всех других, потому что в этот момент
он слушал и чувствовал Олю. Одним словом, Митя припозднился ровно на ра-
бочую смену...
Бабушка взяла огромное блюдо - правда, с трещинкой - и грохнула его
об пол.
Так вот, последняя наша встреча.
Я сдаю экзамены на аттестат. Жму на медаль. Митя щекочет мне веточкой
под носом.
- Да брось ты эту чертову книжку. Ты ж давно все знаешь...
- Митя! - говорю я. - Отстань. Иди к Шурке.
- Шура меня не любит, - отвечает Митя. - А мне интересно с женщиной,
которая меня любит.
- Мы не женщины, - говорю я строго. - Не мели своим языком.
- Еще какие! - смеется Митя. - Вы были женщинами, еще когда я держал
вас над травой.
- Фу! - злюсь я.
- Ты знаешь, какая ты женщина? Я тебе сейчас скажу... Тебе с нашим
братом будет трудно, потому что ты... ну как тебе сказать?.. Ждешь от
нас больших впечатлений. Ты, птица, воображай помене мозгами... У тебя
вся главная жизнь проходит в голове. Кто ж это за мыслью поспеет? Ты
слышишь своего Митю, птица? Я когда-нибудь желал тебе плохого? Ослобони
головку, птица, оставь ей цифирь. Я ж люблю тебя.
Ну что бы мне сказать, что я его люблю тоже, что бы мне попросить:
объясни подробней, Митя! Как мне жить? И как быть, если я уже "прожила"
в головке всю свою жизнь и даже не один раз умирала? Но в моей самодос-
таточной башке клубится совсем другое, и я вместо нужного, важного гоню
от себя Митю.
Он уходит, а я смотрю ему в спину, меня наотмашь бьет, валит с ног
какая-то необъяснимая тревога не тревога, боль не боль, печаль не пе-
чаль. Митя крутит лопатками, поворачивается ко мне:
- Ну, ты прямо навылет смотришь...
Так он и стоит передо мной, весь как бы повисший на собственной мерт-
вой руке. "Какая дурь", - думает моя дурья башка.
- Не отвлекай меня, - бурчу я.
- Ах ты, птица моя! - говорит Митя. - Вот умру, плакать будешь, а уж
я посмеюсь...
Ни с одним человеком на земле нельзя было говорить на эти темы: что
есть там и есть ли оно? Мое атеистическое сознание вообще не допускало
этих мыслей, а Митя толкал меня к ним. Болела бабушка и на всякий случай
готовилась умирать.
- Перестань! - кричала мама.
- Узелок лежит слева на верхней полке... Сходишь к Мокеевне, чтоб на-
до мной почитала, когда буду лежать... Денег она не возьмет, дашь про-
дуктами... Там у меня в узелке шоколадка, это для нее... Тапочки купишь
у Леши-механика - он шьет смертные.
- Как будешь давать нам указания оттуда? - смеется Митя. - В каком
виде?
- Не буду, - отвечает бабушка. - Мне наконец будет все равно. Вот
рай-то!
Я ловлю эти слова - все равно. Они и есть смерть. Безразличие. Бес-
чувствие. Безмыслие. Ничего страшнее вообразить нельзя.
- Ладно, ладно, - говорит Митя бабушке, а смотрит на меня. - Указания
будешь давать мне. Во сне. Приснишься к утречку, чтоб я не забыл до
вставания, что мне передать живому народу. Я аккуратно все исполню.
- Ты-то? - улыбается бабушка.
- Только к ней не приходи, - тычет Митя в меня пальцем. - Она у нас
гордое тело. Она дух не признает.
- Сейчас нельзя признавать, не то время, - говорит бабушка и уже по-
дымается с подушки, уже ищет ногами тапки. И как-то это по-дурному завя-
зывается в голове: духа нет, значит, вся надежда на тело, а значит, ищи
тапки, встань и иди!
Вполне атеистическая цепь - на мой взгляд, и я смотрю на Митю победи-
тельно.
Нет, Митя, никакого духа нет! Человек состоит из клеток... Я поперха-
юсь мысленно на этом слове. Я не люблю его, это какая-то изначальная
очень личная нелюбовь к звуку, букве этого слова. Но это я обдумаю ког-
да-нибудь потом, сейчас же я торжествую в своем материализме, а Митя мне
печально говорит:
- Птица! Иногда ты бываешь забубенной дурой.
Бываю. Сейчас я это знаю точно.
А потом Митя умер.
А до того... До того... У него от Фали родился живой сын Георгий, в
просторечии Ежик, а от Любы попозже - мертвая дочь. И в той деревне уже
стали жить две женщины с "другим умом" - Зоя и Люба. Душа Мити рвалась
на части между живым, мертвым и "другим", и казалось - вот-вот не выдер-
жит.
Мне это написала в письме мама. Главным в письме была Зоя, которую
забрала потом бабушка. "...И что теперь с ней делать, доча? Она совсем
чудная, и от людей бывает неудобно". Бабушка пыталась пристроить ее в
швейную мастерскую, но народ оказался не способным принять человека, ко-
торый нитку тянет с певучим звуком, а с пуговицами разговаривает. Народ
смеялся над Зоей, но той это было, как говорится, без разницы, более то-
го, Зоя любила смех вокруг себя, она считала, что смехом разговаривают в
нас ангелы. Но дело было не только в смехе. Народ оскорблялся наличием в
своей среде причудливого существа, непохожего на других, существа, не
ведающего зла. Это очень раздражало народ, потому что заматереть во зле
значило для него выжить. Еще слыхом не слыхивали про выгодность добра.
Была другая истина, которую передавали изустно, - добро недолговечно. Ну
посмотри вокруг, посмотри! Кто на войне остался в земле? А кто цветет и
пахнет? Пришлось Зою перевозить в колхоз, к бабушкиным сродникам, там ее
приспособили в птичницы, где она и умерла быстренько и легко, потому что
в ней просто кончилась жизнь. Это все уже было без меня, я даже письмами
в этом не участвовала, своя собственная бурная жизнь была куда громче и
звончее, а Зою я просто плохо знала. Именно от меня и Шуры отделили этот
недоброкачественный побег, чтоб, не дай Бог, не перешла зараза.
Так вот, умер Митя.
Хоронить его ездила бабушка, вернулась лицом черная и сказала:
- Она его убила...
И все. Дальше занавес. 2
Уже давно нет бабушки. Я живу совсем другой жизнью, она по вкусу, по
цвету, по запаху настолько отличается от той моей детской, что временами
я начинаю по бабушкиному методу нервно связывать концы, боясь, что ирре-
альность детства и отрочества в собственной памяти - признак губи-
тельный: оглянуться не успеешь, как распадется на отдельные материки
собственная жизнь. Хотя тоже сказанула - материки. Скромнее надо, скром-
нее - острова, скажем, островочки, имея в виду, что распасться можно
просто на отдельные камни. Кто тебя потом соберет в кучу, кому это будет
надо? И я плыву к острову детства, цепляюсь за него тростью, купленной
по случаю вывихнутой ноги, так вот, подручным способом, подтягиваю его к
собственному взрослому боку и держу... Маленькое свое детство...
Во взрослой жизни у меня есть подруга. Дама легкая на легкую любовь.
Я боюсь с ней часто встречаться, потому что она всегда норовит разломать
к чертовой матери мои внутренние устои.
Ей это, как теперь говорят, в кайф. Она с удовольствием углубляется в
подробности сексуальных отношений, где так все просто, легко и необреме-
нительно по форме и так "полезно" для организма. "Ты же дура!" В этот
момент я делаюсь неуверенной в себе и диагноз "дура" принимаю со скорб-
ным согласием и готовностью лечиться по методу подруги.
Порок во мне начинает дышать полной грудью, ведь - в конце концов! -
он тоже хочет полноценной жизни.
Так вот. Мы сидим с Риммой - подругу зовут Риммой - и пьем чай. Она
рассказывает мне про своего ...надцатого любовника, который был так неб-
режен, что приволок домой к жене Риммины следы.
Римма закатывается смехом не отягощенного устоями человека, а я мыс-
ленно топчусь возле жены любовника и как бы нахожу Риммины следы.
Мне бы чавкать в пандан с подругой, которую я знаю и почти люблю,
вместо того чтобы глотать слезы с женой любовника, о которой я до этой
секунды вообще не слышала. Ан нет. Глотаю...
Мы не вдвоем. В кресле с огромным количеством подушек сидит Риммина
бабушка. Она идиллически вяжет, но в разговоре присутствует. Во всяком
случае, на ее старой мордахе написано: похождения внучки ей для здоровья
полезны. Она бы сама так поступила, не будь этих чертовых подушек на ее
пути.
В какой-то момент, когда Римма уже сказала, а я еще не нашлась, что
ответить, старушка подняла свое печеное яблочко и, хихикая, проблямкала:
- Ты, Римка, допрыгаешься. У меня была в Ростове приятельница, так
она за "амур налево" мужа отравила. А потом замечательно его похоронила,
с таким почетом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг