Балайеф, что у меня при себе имеется устройство, которое может лишить
человека агрессивных намерений на 48 часов". До меня медленно, но доходит.
И как-то так с толку сбила меня эта ее тирада, что я отступаю на пару
шагов. Мадам следует за мной, а под ногами у нас металл, и пол как-то так
загибается, словно мы в трубе. А из-за спины мадам я слышу какой-то
отдаленный говор. Естественно, я решаю, что надо идти туда, прошу ее
повернуть и несколько поторопиться, уверяя, что все будет в порядке.
Делаем мы десяток шагов в другую сторону, и вдруг из-за своей спины я тоже
слышу разноголосый говор, какие-то искаженные голоса и слова.
Прислушиваюсь и узнаю свои собственные уверения насчет порядка, поворота и
так далее. Я механически продолжаю идти, и на ходу меня вдруг осеняет:
"Батюшки-светы! Мы же попали в главный канал! И это наши собственные
слова, обежав всю четырехкилометровую восьмерку, возвращаются к нам из-за
наших спин, искаженные тысячекратным отражением!" Видно, Нимцевич
похвастал перед гостями полировкой стенок восьмерки и пошел дальше по
наружным коридорам, пост у двери на это время деликатно сняли, а я с мадам
Ван-Роуэн преспокойно проследовал в самую святая святых! И мы кощунственно
топчемся в канале, где через неделю в вакууме забушует основной процесс!
Слава богу, на ногах у нас спецобувь, хотя и не первой свежести!
Я все это, несколько разбавляя краски, рассказываю мадам Ван-Роуэн, а
она ничего, молодец, никаких истерик, спрашивает: "Что же нам следует
предпринять, мистер Балайеф?"
Что предпринять! Кабы я знал! Искать дверь в темноте бессмысленно. Шов
автоматически заплавляется галлием. В канал ходят с передатчиком, который
запрещает закрытие двери. Раз дверь закрылась, значит, в канале никого
нет. Остается ждать, пока нас начнут искать. Но кому в голову придет
искать нас здесь? Может, через сутки сообразят, а тем временем восьмерку
включат на предварительную откачку. Я же гармонограммы запуска точно не
знаю.
Стою я, соображаю, и вдруг мадам Ван-Роуэн говорит: "Мистер Балайеф,
здесь есть свет!" И впрямь, гляжу, глаза привыкли к темноте, и я так
слабо-слабо, но различаю ее силуэт! Конечно же! Наши-то колечки как раз в
эту восьмерку заделаны! Я прошу минутку, представляю себе общий план
восьмерки и вспоминаю, где мы находимся. Выходит, что до нашего колечка
надо идти полкилометра, если я правильно ориентируюсь, а если неправильно,
то полтора.
"Хорошо, - говорит мадам Ван-Роуэн. - До прозрачных секций мы
доберемся, но каков шанс, что нас там заметят? Выходят ли кольца туда, где
есть люди?"
"Нет, - говорю, - не выходят. Они выходят в камеру датчиков. Вот если
бы у нас с собой был какой-нибудь источник излучения, то датчики его бы
засекли. Но вероятность того, что датчики включены, очень мала, и, кроме
того, у нас нет источников излучения".
"Почему же нет? - возражает мадам Ван-Роуэн. - Пока мы живы, мы
испускаем инфракрасные лучи..."
Меня в темноте даже в краску кинуло. Как я мог об этом забыть? А она
продолжает: "Хотя, впрочем, датчики, видимо, рассчитаны на большие
энергии".
Я лепечу, что да, видимо, на большие. Сбивает меня с толку эта мадам
чем дальше, тем пуще.
"Я убедилась, что мистер Балайеф - джентльмен, - заявляет мадам
Ван-Роуэн. - И как джентльмену я открою вам маленький секрет. Дело в том,
что у меня имеется стимулятор мозговой деятельности с питанием от
радиоактивного источника в свинцовой капсуле. Капсулу можно открывать и
закрывать, имитируя сигнал и не подвергая угрозе здоровье того, кто это
делает. Но у меня к мистеру Балайеф имеются три просьбы. Первая: так как
для манипуляций с капсулой мне придется отсоединить источник, то я,
вероятнее всего, приду в беспомощное или даже в критическое состояние, а
источник окажется в руках у мистера Балайеф; поэтому я попрошу мистера
Балайеф дольше одной минуты источник у себя не задерживать и подключить
меня снова к нему во избежание печального исхода. Пусть обморок, в который
я впаду на протяжении одной минуты, мистера Балайеф не смущает. Вторая
просьба: так как, находясь в беспомощном или даже в критическом состоянии,
я не смогла бы должным образом защитить свою честь, то предварительно
мистер Балайеф, как джентльмен, для спокойствия дамы обязан испытать на
себе действие устройства, которое лишит его агрессивности, свойственной
мужчинам, на 48 часов, не причинив ему в дальнейшем вреда. И третья
просьба: мистер Балайеф, пока я ему не разрешу, обязуется никому не
открывать подлинного назначения источника".
Я переспрашиваю, так ли уж мадам Ван-Роуэн убеждена в необходимости
применения своего дамского оружия и так ли уж она гарантирует его
безвредность?
"Так указано в проспекте, - отвечает мадам. - Я не убеждена, что это
полностью соответствует действительности, но согласитесь, что
распределение общего риска между нами в какой-то мере справедливо".
И говорит она это все так спокойно-спокойно, как будто не она будет на
грани смерти, не я буду на грани кретинизма, и обсуждаем мы вопрос о том,
кому пить "Нарзан", а кому - просто из-под крана.
Азбуку Морзе я знаю, три точки - три тире передам, и если датчики
включены, то кто-нибудь это поймет. Во всяком случае, ЭВМ поднимет
тревогу, потому что на диаграммах должны быть сейчас сплошные нули.
Что мне делать? Я в принципе соглашаюсь, и мы бредем к нашему колечку,
поскольку там светло и можно будет точно приставить мне эту штуку к левой
скуле. Ничего себе перспектива!
Добрели мы до кольца, и я вижу сквозь кварц камеру датчиков. Большущий
зал, в зале - ни души, но - о счастье! - видно, что сигнальные лампы
горят. Значит, аппаратура уже включена. Под ногами у нас раструбы
приемников излучения, и осуществление нашего плана входит в завершающую
стадию. Мадам Ван-Роуэн достает из сумочки что-то вроде авторучки и
предлагает мне подставить левую скулу. "Послушайте, - говорю, - мадам!
Уверяю вас, в этом нет необходимости".
Мадам сразу подобралась вся и сухо объявляет мне, что необходимость
есть. Дьявол бы ее, психопатку, побрал со всей этой неврастенией! "Но с
другой стороны, - убеждаю я себя, - она-то со своей капсулой подвергнется
гораздо более неприятным ощущениям, чем я". Укорил я себя за малодушие и
подставил скулу.
Прижала она к моей скуле эту свою авторучку - вроде ничего. И "вдруг
ноги у меня ослабевают, я сажусь на кварц, упираюсь в него руками, а руки
тоже не держат - подгибаются. Смотрю я на эту мадам и испытываю к ней
крайнее отвращение. Хочу его высказать и не могу: забыл английский язык.
Она что-то говорит, наклоняется надо мной, а мне даже слушать неохота.
Спокойно так смотрю сквозь кварц на цветные лампочки, и больше ничего мне
от жизни не надо. Смотрю, как будто не я смотрю: смотрит кто-то другой, а
я при сем безо всякого интереса лишь присутствую. И вижу я, как
открывается дверь камеры датчиков и вкатывается в зал Нимцевич, а за ним
вся наша кавалькада. Вижу я, что он с недоумением глядит на меня сквозь
кварц, протягивает мне ладонь, губами шевелит, что-то говорит. И все тоже
глядят на нас, всплескивают руками, кто-то бросается к телефону. И стало
мне вдруг так хорошо, так радостно. Лег я плашмя, помахал Нимцевичу
пальчиками и - заснул.
Проснулся я через сутки, как ни в чем не бывало, а через неделю меня на
"Антаресе" уже не было. Удрал, каюсь, удрал. Еще бы! Балаев от нервного
перенапряжения брякнулся в обморок. Да-да, именно так определили наши
медики. Никто не докопался! А мадам, конечно, ни гу-гу. И я тоже. Слово
джентльмена давал? Давал. Она цветочки мне в санчасть прислала с
переводчицей и благополучно отбыла домой. И едва все формальности
кончились, я тоже домой запросился.
Нимцевич очень уговаривал остаться, предлагал перейти к нему насовсем.
Будь я сам собой, Саня Балаев, я непременно перешел бы, но, видно, крепко
окосел я от той дряни, которой угостила меня мадам Ван-Роуэн в заботе о
своем целомудрии.
Потом прошло. Ничего. Последствий не было. А пять лет тому назад
получаю я письмо от поверенного мадам Элизабет Ван-Роуэн. Она,
оказывается, ушла на пенсию, упоминание о стимуляторе ее карьере больше не
грозит, готовятся к выпуску ее мемуары, и мне предлагается ознакомиться с
соответствующим местом в корректуре и либо согласиться, либо возразить
против публикации. Я прочитал корректуру - все правильно мадам описала,
только добавила, что у меня не было никаких агрессивных намерений, чем и
объясняется столь сильное воздействие на меня ее оружия. И фамилию мою
изменила, назвала меня "мистер Булуйеф". Я ответил, что против публикации
не возражаю.
Так что, рассказывая вам эту историю, я своего заслуженного с риском
для жизни джентльменского звания никоим образом не порочу.
СЕРВИС
Честно говоря, клеймить научный туризм, по-моему, такое же пижонство,
как и предаваться ему с чрезмерным пылом. Пользы от всех этих конгрессов и
симпозиумов для простых смертных вроде меня, должен признаться, никакой.
Хотя, конечно, попадалось кое-что прелюбопытное. Помню, один австралийский
магистр показывал фильмик о возникновении и распаде ядра мельбурния - это,
я вам скажу, был шедевр! Он сам это ядро получил, единственное в мире,
первое и последнее, и не где-нибудь, а в фокусе гамма-глаза, жило оно
полнаносекунды, а он умудрился растянуть фильм на пять минут. Голова! Но
штукарство это все, и прикладной ценности не имеет. А меня всегда тянуло к
чему-нибудь, из чего проистекает, фигурально выражаясь, хлеб с маслом для
человечества. А эти сборища мимо таких вещей почему-то проносятся по
несказанно элегантной огибающей. Да.
Но как приятно этак разик в пять лет плюнуть на все, отключиться,
перепорхнуть в какое-нибудь Коломбо или там Вальпараисо. Сплошной
эр-кондишн, хрусталь, хром, тишина, как в свежем коконе, эфир струится
платоническим звоном самонаучнейших страстей, - будто попал ты в двадцать
пятый век и пепельницы, стоит о них подумать, сами к тебе подбегают, -
сплошная этичность, и на закуску местные древности в цветной подсветке.
Прелесть!
И ведь надо же! И здесь у меня без истории не обошлось! Правда, не на
самом конгрессе, а до него, но все-таки! Уж и не помню, в девяносто шестом
или восьмом собрали в Бангкоке конгресс по волновым аномалиям, и так
получилось, что ваш покорный слуга загремел туда делегатом. Марышев тогда
только-только членкором стал, он на секции должен был делать вводный
доклад, а Веру Соловьеву и меня он, собственно говоря, прихватил с собой,
как положено, для веса личности, представительства, сбора информации и
прочего. Разве там в одиночку управишься? Только втроем, и никак не
меньше. Ну и в знак признания заслуг, конечно, но об этом в другой раз.
Сложные там все материи, и на пальцах не вдруг покажешь. Короче, утвердили
нас на совете, наслали воз всяких розовых и зеленых бумажек на пяти
языках, четыре тома тезисов, каждый весом в полтора кило, я
подрасфуфырился, одолжил у Оскарика Джапаридзе наимоднейший галстук,
пришпилил на лацкан карточку "Доктор Балаев, Академия наук, Чебоксарское
отделение", купил чудо-чемодан с автоматическим поиском хозяина, набил его
нашими материалами, набрал на нем адрес: "Бангкок, Хилтон-Менам", и
тронулись мы в путь. Из Москвы в Рим, там пересадка на лайнер "Стармастер"
компании "Эйразия".
Сидим это мы в салоне "Эйразии", клерки вокруг нас хлопочут, компостеры
щелкают, машинки жужжат, и соображаю я, что лучше бы нам иметь места с
левой стороны - не так солнце в глаза бить будет.
- Ах, господа желают с левой стороны? Извольте, господа. Момент,
момент. Зрилевтеплейсостармастраромвбангкок, олрайт! Мерси бьен, пор
фавор, мучас грасиас, битте, данке шен! Шасливо путти, разорешитти вас
проводитти, мадам Соловиофф, мсье Балайефф, мсье Маришефф.
Мадам и мсье следуют, кресла за ними подлокотнички в тоске протягивают,
ковры их несут, как амфоры с интеллектом. А мсье Балайефф аж пыжится от
самодовольства! Как это он сообразил устроить своих друзей поудобнее,
чтобы солнце не помешало им спокойно готовиться к своей высокой миссии!
Индивидуальность проявил, здравый смысл и не растерялся во всем этом
луна-парке.
В лайнере честь по чести встречают нас стюардессы, провожают в наше
купе, хлопочут, предлагают кофе, бренди, джин-памплемюс. И купе наше с
левой стороны, и кресла не кресла, а пение гурий.
Садимся мы: Марышев слева, Вера справа, а я лицом к окну посередине.
Марышев рассказывает, как его возносили на Попокатепетль в бытность его в
Мехико, тем временем "Стармастер" наш выводят на взлет, разгоняемся,
взлетаем, и - что бы вы думали! - прямо к нам в окно бьет ослепительное
солнце! Минуту бьет, две, пять, десять!
- Ха-ха! - говорит Марышев. - Эк ты, Саня, перемудрил!
- Ничего, - говорю, - я не перемудрил. Наверное, разворот какой-нибудь,
а там пойдем мы на восток, купе наше по левому борту, стало быть, окошечко
наше выходит на север; солнце с южной стороны и мешать нам не должно.
Я все это доказываю, аж самому тошно, а Марышев жмурится от солнца,
головой крутит и так это вяло говорит:
- Что-то ты, друг милый, напутал. Жарища, черт!
И от этого тона я на своем кресле взрываюсь, яко сверхновая, и
объявляю, что этого дела так не оставлю и все сейчас выясню.
- Оставь, Саня, оставь, - говорит Марышев. - Не выясняй. Ну его!
Я вызываю стюардессу, и тут выясняется прелюбопытная вещь! Оказывается,
стюардесса понятия не имеет, куда мы летим. Сначала меня это как-то
ошарашило. Как это так! Но потом стало доходить. Девушка попалась
общительная, говорила-говорила, половину я понял наполовину, половину на
три четверти. Короче, они как прилетают куда-нибудь, идут в специальный
зал, тычут свои жетончики в компьютер и ждут назначения на новый рейс.
Порядок такой, чтобы больше пятнадцати минут никто в зале не сидел. Им
выдают номер самолета, номер трапа - и айда! При этом все рассчитывается
так, чтобы девушка работала четыре дня по десять часов и к исходу
четвертого дня оказалась в аэропорту по месту жительства и получила
трехдневный отдых. У них там все закодировано. И поскольку в каждом
аэропорту она больше часа не бывает и в город не выходит, ей, в общем-то,
все равно, куда и откуда она летит. Ее дело - обслуживать пассажиров, она
и обслуживает. Некоторые интересуются, конечно. И она сначала
интересовалась, где находится, а потом оставила это дело. Все везде
одинаковое. Она знает только, что завтра должна быть дома, в Рейкьявике. А
откуда джентльмены и дама летят? Ах, из Рима. Так мы были в Риме? Очень
приятно. А куда летят дама и джентльмены? Ах, в Бангкок. Это замечательно!
Благодарю вас, джентльмены. Может быть, даме и джентльменам угодно
пообедать? Или посмотреть фильмы? У нее есть очень хорошие фильмы. Вот,
извольте, программа. И пусть джентльмены не волнуются. Полетами управляет
электронная машина, и не было еще случая, чтобы возникла какая-нибудь
ошибка. Впрочем, если господина доктора так интересует этот вопрос, она
может проводить его к командиру корабля, который даст господину доктору
исчерпывающие разъяснения, поскольку это входит в его компетенцию.
Господин доктор смотрит в окно, он отчетливо видит с высоты, как мы
проходим над Гибралтаром, вместо того, чтобы проходить над Босфором, и
выражает горячий интерес к беседе с командиром.
Тут уж, смотрю, и Марышева забрало. Гибралтар он есть Гибралтар, это
уже не балаевские выдумки, а очевидный географический факт. И как-то, в
общем, нелепо, что мы летим из Рима в Бангкок не через ту степь: вместо
девяти тысяч километров нацеливаемся на тридцать, вместо трех часов полета
заводимся чуть ли не на десять. Черт знает что!
Я поднимаюсь, иду за стюардессой к командиру корабля в кормовое
отделение. Она нажимает кнопочку, дверь распахивается, и вижу я
здоровенного плечистого бородатого детину. Сидит он в кресле, положа ноги
на приборную доску, и смотрит какой-то журнал без картинок. Явно научный.
И вид у него такой, словно ему отчаянно скучно.
Я представляюсь, детина жестом указывает мне на соседнее пустое кресло
и велит стюардессе принести два аперитива.
- В чем дело, мсье?
Я объясняю, что вот в связи с тем, что мешает солнце, возник вопрос о
направлении нашего полета.
- Ах, мсье мешает солнце? Чего же проще. Слева от окна имеется зеленая
кнопка, нажмите, и стекло затемнится до приятного темно-оливкового цвета.
Компания "Эйразия" оборудует свои самолеты...
- Благодарю вас, но мы должны лететь на восток, а летим почему-то на
запад. Так не будет ли господин пилот столь любезен объяснить мне, почему
это происходит, и если это не ошибка, то какие причины побуждают
авиакомпанию "Эйразия" превращать банальный рейс чуть ли не в кругосветное
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг