место не располагалось справа, вполне можно было бы решить, что ты в
России. Именно тогда я как-то холодно и отстраненно подумал: не все ли
равно на самом-то деле, куда ехать ночным Икарусом - из Лондона в Оксфорд
или из Москвы в Солигалич? И почему-то вспомнил писателя Кричевского. В
том автобусе у меня впервые мелькнула догадка, от чего он погиб: от
унижения, которое преследует нас повсюду. Бежишь от постоянного унижения
из России и сталкиваешься с еще худшим - на чужбине. Возвращаешься с
новыми надеждами домой - и видишь, что на такую жизнь у тебя после
заграницы не осталось уже совсем никаких сил. Разруха, одичание, обман и
насилие, затравленные лица... Здесь жить невозможно, а там - незачем.
- Не приведи Бог узнать такое место, а потом навсегда его покинуть,-
пробормотал я, кажется, по-английски, наконец-то отпустив резинку багажной
сетки.
- Что вы сказали? - участливо спросила молодая соседка, повернув ко мне
симпатичное круглое личико. Видимо, она заняла это место на последней
остановке. Еще недавно тут сидел пьяный дед в телогрейке и бессвязно
матерился, мешая думать.
На этот раз я ехал то ли из Москвы в Оксфорд, то ли из Лондона в
Солигалич. Но ведь в Англии молодая женщина не начнет первая разговора с
незнакомым мужчиной! И там, кажется, не принято переспрашивать.
- Вы в Солигалич? - спросил я ее на всякий случай.
- Нет, я до Чухломы. А вы?
- Не все ли равно, куда ехать, - раздраженно пошутил я. - Нынче у нас
везде одинаково плохо.
Она растерянно задумалась. В полумраке ее близкое круглое лицо с
вопросительно сдвинутыми бровями показалось мне по-детски беззащитным. Oh,
really? - вспомнилось мне...
- Я думаю, здесь тоже можно жить, - серьезно промолвила она после
минутного размышления.
Интонация требовала продолжения. Мне стало даже весело: эта женщина как
будто побывала со мной в Англии, так легко она проникла в дурную
бесконечность моих мыслей.
- Конечно, можно - тем, кто быстро сориентировался и не терял времени
даром, - желчно возразил я. - Остальным же, огромному большинству вроде
нас с вами, досталось разрушать свои души бесплодной завистью.
Я уже успел ее разглядеть: она была в скромном плаще и сером тонком
свитере, вся чистенькая и аккуратная. Добросовестная жена какого-нибудь
ветеринара или столяра возвращается из столицы с покупками дл семьи.
- Зачем завидовать, кому?
- Она снова трогательно наморщила свой лобик. - У каждого своя судьба.
Я бы не хотела брать на себя чужие неприятности, мне хватает своих.
- Вы всегда жили в Чухломе? - жестоко спросил я.
- Ну, как вам сказать...
- А когда вы смотрите дома телевизор - желаю вам, конечно, чтобы он был
цветным, - вам не хочется стать Мадонной или, на худой конец, Аллой
Пугачевой? Не хочется пройтись в лучах юпитеров, легко прошуршав
золотистой юбкой и сверкнув настоящими бриллиантами, или победить в
конкурсе фотомоделей, или отдохнуть на Азорских островах, или забраться в
собственный мерседес и жевать, жевать, жевать бесчисленные Сникерсы,
Баунти, Твиксы...
- А также Педигри пал6, - дополнила она не без юмора.
- Тоже неплохо.
Так вам хочется всего этого - хотя бы для своих детей? Кстати, есть они
у вас?
- Двое. Дочке уже девять, а сыну три годика.
- Ну вот. Вам не кажется, что рожать детей в этой стране, при наших-то с
вами возможностях, - все равно что заведомо давать жизнь слепоглухонемым,
безруким и безногим, каким-то беспомощным обрубкам человеческого тела?
Молчание.
- У дочки малокровие, - наконец тихо заговорила она, глядя на меня из
темноты очень внимательно. - Я стараюсь ее подкармливать, езжу за
продуктами... Ведь это поправимо, верно? Ну а насчет зависти... Каждому
хочется чего-то такого, чего у него нет. Даже Пугачевой. Даже Мадонне,
наверное. Почему вы ее назвали? Я мало ее слышала, но мне не нравится, как
она поет.
Похоже, я недооценил свою попутчицу. Черт знает, почему я назвал именно
Мадонну! Я-то ее и вовсе никогда не слышал. Видел только в лондонском
книжном магазинчике фотоальбом с изображениями ее симпатичного
полуобнаженного тельца, обтянутого детскими рейтузиками. Беби с титьками -
так, кажется, называется в переводе на полурусский этот новомодный
невинный имидж.
- Вы были за границей, - задумчиво произнесла попутчица, когда я во
всем признался. Если бы в салоне горел свет, она увидела бы, как запылало
мое лицо. - Мне тоже хочется. Когда-нибудь, наверное, побываю. Это все
равно что кожаная куртка...
- Кожаная куртка?
- удивленно пробормотал я. - При чем здесь кожаная куртка?
- Да просто. Сейчас все их носят, как и за границу все почти ездят.
Просто с ума сошли на этих куртках. Зависть портит характер, вы правы,
нам просто нужно щадить друг друга. А еще полезно иногда ставить себя на
место того, кому завидуешь. Представьте, вам сейчас предложат важный пост
с большим окладом, персональной машиной и госдачей. Разве откажетесь?
Разве не забудете на время о тех, кто всего этого лишен? Обо мне,
например, да и о себе самом, какой вы сейчас... Вам будет казаться, что вы
имеете на это исключительное право, что вы это заслужили какими-то личными
качествами:
знаниями, там, умом, прилежанием, не знаю чем еще. Но ведь так про себя
думает каждый!
- Вы меня так уговариваете, словно жалеете...
- Конечно. Я и себя иногда жалею. Есть люди богатые, есть ловкие, есть
просто удачливые, только это не повод, чтобы все остальные лишали себя
сна, верно?
- Вы где учились? - спросил я, окончательно растерявшись.
- О, у меня много профессий, - улыбнулась она.
- Сначала училась на сварщицу. Строила дома, бегала по высотным
перекрытиям... Потом устала от этого, начала серьезно учиться шить. С
детства люблю чертить и рисовать. А когда увидела, что и тут мне все
удается, принялась читать книги...
В этой жизни, оказывается, было возможно все. Можно было выучиться
где-нибудь в Оксфорде или Кембридже на сварщицу, а потом, заскучав в
незатейливой университетской дыре, вернуться к себе в Чухлому... Мне
вспомнилась пышноволосая Алиса в Оксфорде. Она так тосковала по
оставленным в Москве маме, бабушке и дедушке! Ей редко удавалось видетьс с
ними. На зимние каникулы она собиралась в Швейцарию, покататься на лыжах,
- это было и ближе и дешевле, чем ехать в Москву. Да и как-то
естественнее, если глядеть оттуда. Но я чувствовал, как ей туда не
хочется, как уже надоела ей вся эта однообразная европейская жизнь - вдали
от Москвы, от центра. Западна Европа вместе с Британией вдруг предстали
передо мной не слишком большой провинцией, где люди просто помирают со
скуки. И еще раз такое же чувство заброшенности возникло в разговоре с
Аликом Борисевичем. Он держался с достоинством, напускал даже на себя
важность, но это была поза отставленного от дел генерала или министра,
какого-нибудь Меньшикова в Березове, и весь европейский антураж Алика
представился мне в ту минуту не значительнее меньшиковского тулупа.
Это было не мое, их чувство, всего лишь передававшееся мне... Сейчас,
вспомнив тогдашние ощущения, я с тихим смехом объяснял новую точку зрения
на Европу своей попутчице. Париж и Лондон, не говоря уже о каком-нибудь
Копенгагене, - скучные провинциальные городишки. Истинная столица в
Чухломе. Или, может быть, в Солигаличе, куда я еду?..
В Солигаличе еще лежал снег. Во дворе громоздился покрытый хрупкой корочкой
наста сугроб. К двери в ботинках можно было подобраться лишь вдоль самой
стены под выступом крыши, где весенняя капель пробила в снегу ледяную
дорожку.
Я помнил этот дом стоящим почти прямо, с каждым годом он все больше
клонился. Внутри были сени, темный чулан, две небольших комнаты и кухня.
Комнаты и кухня разделялись тонкими дощатыми перегородками, в дверных
проемах вместо дверей висели засаленные шторки. Из коммунальных удобств
имелись лишь электричество да радиоточка (розетка для репродуктора). Самый
грязный угол на кухне занимал рукомойник с большим ржавым тазом под ним.
Впрочем, о грязи можно было бы и не упоминать. Когда-то, при жизни
тетки, дом содержался в относительном порядке. Время от времени тетка сама
белила потолок и печку, оклеивала стены, красила пол. Комнаты были
заставлены кушетками, комодами и тумбочками с разнообразными кружевными
накидками, полы покрыты разноцветными самодельными ковриками из лоскутков
и покупными льняными дорожками. Даже вечно сырой угол с умывальником не
слишком портил впечатление от жарко натопленной светлой кухни.
Теперь все было иным. Бумага на потолке и стенах покрылась пятнами
плесени и кое-где отстала, из прорех торчали клочья пакли. В пазах под
обоями шныряли мыши. Свет едва проникал через мутные оконца с двойными
рамами. Из прежней обстановки остались грубо сколоченный из нестроганых
досок стол, два колченогих стула, железная кровать с тощим ватным матрацем
да пропахший постным маслом и мышами, до трухи съеденный древесным червем
шкаф на кухне - остальную мебель тетка перед смертью либо раздарила, либо
продала за гроши. Гнетущее впечатление усиливал до костей пронизывающий
холод, застоявшийся в этих стенах с зимы.
Первым делом я затопил печь - она, к счастью, была исправна. Во дворе
под навесом нашлись сухие щепки и обрезки старых досок.
Обувь и носки у меня промокли насквозь; я сунулся было с ними на печку,
но обнаружил там столько векового хлама, покрытого слоем жирной пыли, что
ботинки пришлось выставить прямо на шесток, а носки повесить на веревочке,
когда-то служившей, видимо, для печной занавески. Не снимая пальто (в
комнатах было холоднее, чем на улице), я по-японски уселся на стуле перед
огнем, поджав под себя голые ступни, и продолжал машинально соображать,
как бы получше устроиться с сушкой вещей. Сменной одежды и обуви не было.
Тетка, помню, перед сном валенки с чулками закидывала на печь, рукавицы
совала в горнушку - наутро все было сухим. Кухня пропитывалась испарениями
ношеных вещей. Казалось, тот памятный запах до сих пор здесь стоит...
Ботинки на шестке уже парили, чуть не облизываемые пламенем.
Если я и решусь разгрести завалы старого хлама на печи и в других
местах, думал я, то чтобы навсегда, чтобы никогда больше не видеть грязных
углов. Для обуви можно построить деревянную решетку возле хорошо
прогреваемой печной стенки. За печкой я уже высмотрел неширокий закуток,
где такая решетка будет скрыта от постороннего глаза. И все же лучше
сделать ее съемной: закуток может понадобиться, чтобы ставить там, к
примеру, ухват с кочергой. А еще лучше - подъемной; пусть это будет не
решетка, а как бы частокол из гладких реек, укрепленный на шарнирах; на
эти рейки можно насаживать и ботинки, и носки, и перчатки, и все будет
сохнуть раздельно и не запачкает стенку... Может быть, на печке жарче,
зато так гигиеничней и пристойней. Англичане много веков поступались
удобствами ради приличий, и неплохо получилось!
Возбужденный своим замыслом, я машинально потянулся к записной книжке,
вырвал листок и принялся чертить.
Стержень-шарнир, рейки, расширительные брусочки между ними, опорные
бруски...
И тут опомнился.
Я сидел посреди неприбранной кухни в нелепой позе, согревая задом голые
пятки. Рукава и полы пальто перемазаны печной известкой. Рядом
нераспакованная дорожна сумка. Я не спал ночь, не умывался, не завтракал.
И вместо того чтобы принести поскорее воды, напиться чаю и приняться за
уборку или хотя бы завалиться спать, я битый час вывожу на клочке бумаги
какие-то загогулины! Уж не сошел ли я с ума?
В конце концов, хорошенько разглядев себя со стороны, я просто
рассмеялся, встал, обул пропаренные у огня ботинки и взялся за
первоочередные дела. Но внезапное увлечение какой-то там сушилкой было
чувством острым и неожиданным. Мне стало ясно: жить в этом доме так, как
до меня жили, может, несколько поколений, я не хочу.
Другая жизнь не имела пока четкого образа.
То есть разные заманчивые образы, конечно, витали в моей голове,
частично английского происхождения, но они как-то не накладывались на
солигаличский быт и этот дом. Одно существовало отдельно от другого,
изображения не совмещались ни в какой самой даже крошечной своей части.
У меня уже тогда, правда, мелькнула догадка, что всякое преображение
следует начинать с формы. Неверно полагать, будто содержание есть душа, а
форма - тело; душа-то и есть форма. Если здесь, в этом самом доме, посреди
всего окружающего меня теперь безобразия, найду в себе силы надеть свежую
рубашку с белым галстуком и точно в 7.18 вечера (начало обедов в вашем
колледже) сесть за стол - пусть я останусь при этом в одиночестве и сам
себя буду обслуживать, - я снова почувствую себ как в Оксфорде. Мне уже не
станет казаться, будто кто-то выбросил меня за ненадобностью на помойку.
Душа человека крепка традициями, они составляют ее каркас. Традиции -
вопреки всему: неудачам и бедности, усталому телу, порченым зубам,
болезням и даже смерти. Я вспоминал вереницу профессоров в черных мантиях,
чинно шествующих к длинному уставленному серебряными подсвечниками столу;
вспоминал короткую молитву на латинском, во время которой все стоят возле
своих стульев потуп взор; и бесконечные ряды склоненных студенческих голов
внизу в общем обеденном зале, и громкий стук молоточка, приглашающий всех
садиться, и разливаемое по бокалам молчаливой обслугой янтарное вино...
Все это повторялось по заведенному давным-давно обычаю из вечера в
вечер, нисколько не утомляя старцев и не вызывая ухмылок молодежи...
Разбирая сумку, я наткнулся в ней на шотландский свитер.
Воздух в доме немного прогрелся, и я решился сменить на свитер
длиннополое пальто.
И начал машинально искать глазами зеркало: захотелось увидеть, как
выглядит теперь затянутая женой дыра. Зеркало отыскалось там, где оно
висело еще во времена моего детства. Я вспомнил этот угол в комнате возле
двери, ведущей в сени, вспомнил резной узор на темной раме, покрытой
сейчас густым слоем пыли. Мне было лет одиннадцать или двенадцать, у меня
была вельветовая коричневая курточка (в те годы вельвет стоил дешево, это
уже после он стал у нас недостижимой роскошью, дефицитом из-под прилавка).
У этой курточки я любил поднимать стоймя - для форса! - отложной
воротничок. И, выходя из дома, всякий раз задерживался перед зеркалом,
напуская на лицо мрачную задумчивость, внушительно подняв одну бровь и
стараясь поглубже втянуть щеки. Моя природная бледность помогала созданию
образа.
- Ты что тут делаешь? - как-то мимоходом спросила тетка, заметив мои
старания.
- Английское лицо! - невольно выпалил я, смешавшись.
Почему английское - не знаю. В те годы я еще не читал Байрона и русских
англоманов. Зато легко проглатывал длинные романы Скотта и Диккенса (едва
ли рискну сесть за них сейчас), зачитывался Стивенсоном, Конан Дойлем,
Коллинзом... Особое место занимал Робинзон Крузо, но для меня этот герой
был космополитом, я никогда не рисовал его в своем воображении
англичанином. И рядом шли Фенимор Купер и Майн Рид, Дюма-отец и Жюль Верн,
Сервантес и Гофман, и я в ту пору затруднился бы отдать кому-то из них
предпочтение. (Русские классики, на беду, ничего почти не написали для
мальчишек. Из интересовавших мен в детстве- всерьез, а не для показухи -
писателей не могу вспомнить ни одного отечественного автора.) Так почему
именно английское?
И вот теперь я разглядывал в том самом потемневшем от времени и пыли
зеркале стяжки на свитере, купленном в Оксфорде на углу Сейнт Олдейтс и
Хай-стрит, и думал: что за судьба такая - вечно примерять на себя чужую
жизнь!..
Знаю, что вы сейчас обо мне думаете. Я глупый человек. Если бы я был
чуточку умнее, бы не ждал волшебных перемен от поездки в Англию, не
рассчитывал даже в мечтах на вашу несчастную королеву, не вспоминал в
Солигаличе обедов за Нigh Table. Наверное, я не взялся бы и за это письмо
к вам в наивной надежде что-то объяснить и доказать. Но если я не сумею
объяснить всего этого даже вам, то кому и когда сумею?!
Да, традиции не создаются в считанные дни и недели, тем более не
перенимаются таким обезьяньим способом. Смехотворность и пошлость подобных
попыток многократно доказана. У себя в России мы сталкиваемся теперь с
этой пошлостью каждодневно. Но что делать человеку без прочных культурных
корней, воспитанному в неуважении к обычаям своего народа (действительно
отталкивающим, но не более чем обычаи всякого народа в их натуральном
виде!), оказавшемуся за рамками национальных, родовых, сословных
интересов, за пределами устоявшегося быта? А если он к тому же образован и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг