протянул в темноте руку и попытался погладить ее по влажным спутанным
волосам; она вся содрогнулась, как от удара током, и села на постели.
- Я больше не могу, - тихо сказала она. - Зачем мы так живем? Ведь
ничего этого не нужно. И ты, ты...
- Ты хочешь пожаловаться мне на нашу общую жизнь? - жестоко спросил я.
Мне следовало ее успокоить, но этот ее тон, холодный и отчужденный,
меня обидел.
- Ты не понимаешь, - прошептала она, - я на самом деле не могу. Ты когда-то
сказал, что каждый человек живет там, где он хочет жить, и именно так, как
хочет. Это правда. Но я-то хочу не здесь и не так.
У дверей я попытался удержать ее силой, но она так взглянула на меня, что
руки сами собой разжались. Глаза ее были уже совершенно сухими и
блестящими - я надолго запомнил этот гневный взгляд. Пока торопливо
одевался и натягивал сапоги, пока возился у дверей с ключами, она успела
исчезнуть. Я наудачу побрел по грязной размокшей дороге к станции, надеясь
застать ее на платформе. У нас ведь некуда больше бежать, разве что в
глухой лес. Но на станции не было ни души. Машинально я сел в подошедший
поезд на Москву и оказался в пустом вагоне с изрезанными и выпотрошенными
сиденьями. Не рассчитывал же я, в самом деле, нагнать жену, если она
успела уехать предыдущей электричкой, или отыскать ее по следам в огромной
ночной Москве? Кажется, я уже вообще ни о чем не думал - не осталось ни
мыслей, ни раскаянья, только разлитая в пустоте души боль да еще почему-то
возникшая под стук колес и теперь рвущаяся в крик мольба:
- Ваше Величество... Ваше Величество!..
В ту осень несчастья сыпались на королеву одно за другим. Сын и наследник
престола Чарльз и его жена Диана объявили всему свету, что не могут больше
жить вместе.
Это была бомба, подложенная под монархию: если дело дойдет до
формального развода, Чарльз не сможет, как это положено английскому
монарху, возглавить церковь.
Сорокадвухлетняя дочь Анна вздумала после развода еще раз выйти замуж -
небывалый случай в королевском семействе. И наконец, внезапный
опустошительный пожар в Виндзорском замке, служившем одновременно и
королевскими палатами, и величественным символом монархии, и богатейшим
музеем.
На пожар Елизавета II явилась в сером плаще с нахлобученным на голову
капюшоном и в резиновых сапогах, как русска баба выходит на поле копать
картошку. Не было ни королевской шляпки, ни обязательного букетика в руке,
ни разодетых церемониймейстеров. Это был ужасный год,- простодушно
призналась вскоре в традиционной парламентской речи охрипшим от простуды и
волнения голосом, словно прибыла в Вестминстер прямо с пожара. Все это я
видел и слышал по телевизору. Видел счастливую принцессу Анну с женихом. И
туповатого Чарльза и стервозную Диану, почему-то полюбивших после
объявления о своем разъезде появляться на радость публике вместе.
Подданные были сдержанны и, как обычно, почтительны к королевским
особам, но на лицах пожилых англичан читалось желание вразумить
безответственную чету. Пресса обсуждала еще одну новость: королева
согласилась платить налоги в казну, как все британцы. Кто-то считал это
недопустимым унижением для королевского дома, кто-то уже просчитывал,
доживет ли монархия до двухтысячного года...
Колледж начал готовиться к визиту королевы недели за три. Ремонтировали
подъездной путь и асфальтовые дорожки во дворе, щетками с мылом отмывали
каменные стены часовни, красили лестницы и прихожие. Так у нас в
захолустье готовятся к наезду столичного начальства. В самый день визита я
хандрил, как обычно, у себ в спаленке и от нечего делать пробегал глазами
заметку в The Observer.
Английские студентки, проходившие стажировку в Воронежском
университете, жаловались на проделки русской мафии. Они заплатили каждая
по 1900 фунтов стерлингов - 1100 как бы за жилье и 800 как бы за обучение.
Администрация университета заверяла, что деньги пойдут на улучшение
студенческого быта и зарплату профессорам. На самом деле, по словам
студенток, львиная доля денег осела в карманах мафии.
Профессора получают всего по пять фунтов в месяц. В общежитии нет
никакой охраны: драки, вымогательства, угрозы, половое насилие - со всем этим студентки
сталкиваются каждодневно. На улице мороз, отопление не работает, а жильцам
выдают всего по одному одеялу.
(Я даже вздрогнул, дойдя до этого места. Привычные к холоду в домах
юные англичанки готовы были, пожалуй, стерпеть неработающее отопление в
зимнем Воронеже, но вот одно одеяло - это уже было прямое оскорбление,
посягательство на личные права. Везде, где я ни оказывался в Англии, мне
предлагали не меньше двух одеял.) Туалеты, кухни, душевые общежития - все
это, как деликатно выражалась солидна газета, сопряжено с риском для
здоровья. Далее шли цитаты из жалобы: На прошлой неделе случилась вспышка
дезинтерии... Пол туалета, покрытый экскрементами, неделями никто не
убирает... Студентки знали, что едут не в Париж и не в Милан, и заранее
были готовы к трудностям. Англичане и даже нежные англичанки вообще
всегда, по-моему, готовы к трудностям, однако им хотелось бы понимать под
этим словом нечто более рациональное, чем то, что можно встретить в
России, - нечто такое, что, по идее, все-таки преодолимо. Даже их новые
русские друзья, писали девушки, свидетельствуют, что так ужасно в
общежитии еще никогда не было. Только солидарность с этими студентами
удерживала англичанок от того, чтобы немедленно все бросить и вернуться
домой. Они надеялись довести общую борьбу с русской мафией до победного
конца: ведь у них несколько больше возможностей и прав, чем у самих
русских, находящихся внутри системы...
Дальше шла дипломатия. Врач британского посольства в Москве обследовал
общежитие. Представитель посольства заявил, что оснований дл жалоб больше
чем достаточно. Администрацию университета уведомили, что в феврале
возможен повторный визит врача. (И дату назвали! Как я узнавал за всем
этим уже знакомый мне почерк английского чиновника, чрезвычайно
пунктуального и снисходительно-бесстрастного, возвышающегося посреди бурь
и отчаянных воплей как скала.) Администрация же, в свою очередь, заверила
посольство, что намерена в ближайшем будущем направить значительные
средства на улучшение студенческого быта.
Я-то читал это не как английский обыватель. Я оставался внутри системы,
знал действующих лиц и мог со стопроцентной уверенностью прогнозировать
события.
И когда я добрался до конца статьи, меня просто трясло. Мне хотелось
целовать руки отважным наивным девушкам и гнать поганой метлой сытых,
ироничных британских бюрократов...
Оторвавшись наконец от газеты, я поразился необыкновенной тишине в
комнате. Днем рама одного из окон бывала у меня обычно приподнята; с
прилегающих к колледжу улиц постоянно доносились привычные звуки города,
изредка возмущаемые резким воем полицейских сирен. В то утро было особенно
шумно:
гомонили рабочие, зачем-то огораживая газон белым шелковым шнуром;
суетились пожилые привратники, надевшие ради торжества свои ордена;
взволнованно переговаривались облаченные в мантии преподаватели, собираясь
для торжественной церемонии; прошел в часовню в сопровождении наставников
строй мальчиков в ало-белых ризах- церковный хор...
Чужая, далекая от меня жизнь. Я не судил чувства верноподданных
британцев, но и не мог их разделять... Внезапно наступившая тишина
подавляла, как перед грозой. Я подошел к окну. В ворота въехал желтый
полицейский на желтом мотоцикле. Он остановился в дальнем углу двора. За
ним показался большой старомодный черный автомобиль с британским флагом на
капоте, подъехавший прямо к парадному крыльцу, где столпились встречавшие
во главе с деканом колледжа.
На почтительном расстоянии этот автомобиль сопровождали еще три машины;
одна из них встала прямо под моим окном, из нее вышел человек в штатском,
с портативным радиотелефоном, и принялся внимательно оглядывать двор.
Издали мне трудно было разглядеть, что происходило на крыльце, когда
королева вышла из машины. Из боковой калитки во двор вдруг хлынул народ -
городские зеваки, ожидавшие приезда королевы на улице: дамы в шляпках,
мужчины при галстуках... Они перемешались на газоне со студентами и
персоналом колледжа. Ровный изумрудный ковер, на который в обычные дни
никто не смел ступить, в один миг превратился в бурое месиво. Люди
выстроились со стороны газона вдоль шнура - только теперь я догадался о
его назначении, - и королева начала свой обход. Каждому она подавала руку
и говорила с улыбкой какие-то фразы. Я не слышал слов, но мог хорошо ее
разглядеть. Она была на этот раз в белом костюме и белой круглой шляпке, с
традиционным букетом. Лицо умное и приветливое: ни следа официальности, ни
тени фальши. Она казалась матерью, опечаленной большим горем и находящей
единственное утешение в любви к своим детям - всем тем, кто был сейчас
перед ней. Люди на газоне улыбались не слышным мне приветственным словам,
время от времени раздавались всплески аплодисментов. Я вспомнил, как в
разговоре с вами назвал ее однажды простоватой, а вы с несвойственным вам
раздражением возразили: Это премьеры у нас простоватые, они приходят и
уходят, ничего не умея сделать, а ей достается расхлебывать... Теперь я
видел ее простой, но не простушкой.
Я наполовину свесился из окна. Никто внизу не обращал на меня внимания - ни
толпа, занятая королевой, ни желтый полицейский, ни тот, что стоял подо
мной.
Людей было не так уж много, можно запросто протиснуться к королеве
через три-четыре неплотно стоящих ряда. Почему я не подумал об этой
встрече раньше?
Почему не догадался подготовить послание, чтобы сейчас выйти на газон и
с поклоном передать мою почтительную мольбу? Это не принято в Англии, где
королеву любят бескорыстно и счастливы одной возможностью увидеть ее и
прикоснуться к ее руке. Это неприлично. Англичане слишком дорожат
репутацией: им, кажется, легче провалиться сквозь землю, чем совершить
что-нибудь неприличное. Про меня будут ходить анекдоты, мои английские
друзья и знакомые усомнятся в моем здравом уме, и мне, уж конечно,
навсегда будет заказана сюда дорога. Но ведь это, может быть, единственный
и последний в моей жизни шанс. Через полчаса королева покинет колледж, еще
через пару недель я распрощаюсь с Оксфордом, а дальше - погружение во
мрак...
Так о чем просить? Чтобы мне продлили срок пребывания в Англии и я
успел дописать свою книгу? Какая странная фантазия - ехать на чужбину
писать про Достоевского да Чаадаева, самых русских из всех русских... Или
чтобы мне позволили здесь поселиться вместе с женой, мамой и сестрой? Или
чтобы королева помогла мне на сороковом году моей жизни обрести какое-то
пристанище в родной стране, чтобы я мог наконец разложить по полкам свои
книги и впервые сесть за собственный письменный стол?
Но как она может помочь? И почему именно мне?!
Ваше Величество! Спасите Россию! Я не знаю, как можно это сделать, но
заклинаю Вас всем, что есть для меня на свете святого, - спасите!!!
Наверное, лучше написать плакат - совсем простой, как тот, под которым
женщины из общества спасени детей собирают на улице деньги. Затем встать
на подоконник и прикрепить его снаружи к стене клейкой лентой. Вначале
меня заметит желтый полицейский на мотоцикле, за его изумленным взглядом
проследит кто-то из толпы, человек в штатском начнет вызывать подкрепление
по своему радиотелефону, люди ахнут, а там и сама королева поднимет
взор... Всего четыре слова:
YOUR MAJESTY, SAVE THE RUSSIA!
А когда плакат будет надежно закреплен и все его прочтут - легко
оттолкнуться от подоконника и прыгнуть вниз головой на каменную дорожку.
Хорошо бы умереть сразу, без мучений. Служба безопасности не успеет мне
помешать. Это и есть мой последний шанс. Просто я устал и выдохся. Я не
хочу больше витать где-то между жизнью и смертью. Они здесь должны наконец
понять, что все в России слишком серьезно.
А через пару дней в наших теленовостях мелькнет коротенькое сообщение, что
заезжий русский, личность которого устанавливается, треснулся в Оксфорде
головой об асфальт на глазах у самой королевы, вместо того чтобы
поднакопить деньжат и приобрести квартирку в центре Лондона, как поступают
более смышленые наши соотечественники...
Хотите знать, что было с нами дальше? Жена вернулась домой под утро,
когда я уже принял решение. Она ведь была, в общем, права. Я давно
заметил, что родные и близкие мешают человеку в двух случаях: когда ему
слишком хорошо или, наоборот, слишком плохо.
В том состоянии, в каком мы оба тогда находились, лучше было попытаться
решить свои проблемы поодиночке. Вы ведь понимаете, о чем я говорю? Не
только о трудоустройстве и уж никак не о сексе. Я любил жену и не
собирался расставаться с ней навсегда; она со мной, думаю, тоже. Все
прожитые вместе годы мы помогали и сочувствовали друг другу. Но как раз
это-то сейчас и мучило и мешало. Нам обоим требовалось одиночество, чтобы
справиться каждому со своим внутренним кризисом.
Мы устали не друг от друга, подобно Чарльзу и Диане. Мы устали от
плохой жизни, от нежизни.
Куда и как разъехаться - тут особенно выбирать не приходилось. Жена,
конечно, останется здесь, в этом чужом и убогом, но все-таки привычном
углу. Ей просто некуда деться, она сама это понимала. Утром она сказала
мне, что сегодня же начнет искать работу поприличнее. Я же в тогдашнем
состоянии мог собраться с силами только ради того, чтобы начать совсем
другую жизнь. К счастью, у меня было для этого подходящее место - дом
покойной тетки в Солигаличе, вот уже два года стоявший пустым.
Дом этот был мне не чужой: еще мальчишкой не однажды проводил у тетки в
гостях летние каникулы, заезжал проведать ее и после, а в одну из наших
встреч незадолго до смерти своей она обмолвилась, что дарит дом мне и
сестре, единственным своим наследникам. Я был, конечно, растроган, но и
помыслить тогда не мог, что ветхая лачуга на окраине провинциального
северного городка, оцененная местными властями в считанные гроши,
когда-нибудь мне пригодится...
Мы с женой поделили поровну оставшиеся фунты.
Они съежились еще больше. К весне зарплата моей сестры, как сообщала
она по телефону, выросла примерно до восьми фунтов, но купить на эти
деньги удавалось даже меньше, чем на четыре фунта в январе. Однако при
должной бережливости наших запасов, по моим расчетам, могло хватить до
осени. Что будет осенью - Бог знает. В тот год особенно популярным был
шлягер, в котором звучали такие слова:
Осень! Доползем ли, доживем ли до рассвета?
Что же будет с Родиной и с нами?
В самом деле, в нашей страшной жизни лучше было не строить планов.
...Пишу в нашей страшной жизни - и ловлю себя на мысли, что жизнь в
России была для меня ужасной всегда.
Лет десять - пятнадцать назад она казалась до того невыносимой, что я
нисколько не боялся атомной войны, которой постоянно пугала советская
пропаганда. Есть предел отчаяния, за которым думается не о созидании, но
лишь о дальнейшем - дотла! - разрушении. Мы в России давно живем за этим
пределом. Не станем тратить время на выяснение, кто в этом виноват: никто,
кроме нас самих, конечно.
Это мы сами сделались опасными для всех, а в первую голову для себя. Но
вот что я вам еще скажу. Мой народ напоминает мне безумно влюбленного
застенчивого юношу.
У него отнимают намыленную веревку, ему дают успокаивающие капли, его,
наконец, связывают и запирают в чулане, где он, разумеется, будет биться
об стену, пока не разобьет либо эту стену, либо свою голову... И никому не
приходит на ум простое: вдохнуть в него побольше уверенности да рассказать
о его беде той рассеянной красавице, что, сама того, может, не подозревая,
свела его с ума: вдруг да полюбит, приглядевшись?..
Такое может прийти в голову только очень близким людям.
Самым близким.
Однажды поздно вечером я возвращался на автобусе в Оксфорд. Это было
после трудного дня в Лондоне, когда я сначала безуспешно пытался вернуть в
агентстве Аэрофлота переплаченные за билет деньги, а затем на Би-би-си
получил от золотушной одесситки совет стать немного более британцем. В
слабо освещенном салоне кто дремал, откинув спинку кресла, кто шептался с
соседом, а несколько молодых людей - студенты, наверное - жевали сэндвичи
и запивали их молоком. Атмосфера ночного автобуса была настолько знакомой
и близкой, словно я ездил этим рейсом всю жизнь. Я почти автоматически
поднял руку и щелкнул выключателем наверху - мне на колени упал желтый
лучик фонаря. Повернул пластмассовый шпенек рядом с выключателем - в лицо
ударила струя свежего воздуха. Потянулся к спинке переднего кресла,
нащупал резинку сетки для газет и всякой мелочи, чуть оттянул ее и
легонько щелкнул... С детства привычное развлечение. В сетке лежали старая
газета и пустая бутылка из-под пива. Автобус был - Икарус.
На таких автобусах я не раз ездил в гости к тетке. Если бы водительское
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг