- А что же такое "укрепа"? - недовольно спросит меня читатель,
раздраженный пространными отступлениями то по одному, то по другому поводу,
не отдавая себе отчета в том, что и все это повествование состоит из
бесконечных отступлений, на отступлениях держится и ради отступлений
затеяно.
Да, черт его знает, укрепа и укрепа! Дефицит какой-то. Кивакинские
руководители, заметив довольно давно, что список дефицитных вещей,
сопровождающий всю нашу жизнь, вопреки логике не сокращается в
асимптотическом стремлении к нулю, а напротив, год от года увеличивается,
решили не искать причины плохого явления, поскольку это не их ума дело, а
принять зависящие от них меры. То есть заняться справедливым распределением
дефицита, в меру понимания справедливости.
Так родилось в Кивакино интересное понятие "заказ". Заказ, который
нельзя заказать, когда кому вздумается, который доставляют кивакинцу прямо
на рабочее место, внушая ему таким образом повышенную любовь к родному
предприятию, городу и начальству.
При этом каждый кивакинец думал, что это только ему так повезло с
рабочим местом, а в другом месте, думал кивакинец, фигу с маслом получишь!
И не то чтобы люди не обменивались совсем друг с другом этой несекретной
информацией, обменивались, конечно, а все равно думали, что им повезло
больше всех.
Очень все-таки мудрая была та затея насчет заказов, можно сказать,
стратегическая!
И действительно, так ли уж важно знать, что означает слово "укрепа"?
Да совсем не важно, а важно хватать, пока дают, потому что, если ты не
схватишь, схватят другие, и будешь потом всю жизнь рвать на себе волосы.
Я так думаю: если кричит человек: "Укрепы мне, укрепы дайте!", - то он
знает, чего хочет.
Впрочем, мне лично кажется, что "укрепа" - это одно из двух: или
какой-то зарубежный фрукт, выведенный из нашей отечественной репы, или
нечто способствующее укреплению, закреплению чего-то. Во всяком случае, это
едят, иначе откуда бы знал про укрепу наш Тимофеев, служитель славного
продмага. Хотя он-то нам и не объяснит ничего, верный принципу
профессиональной засекреченности, принятому среди жрецов нашего
отечественного Меркурия.
В общем, кивакинским медработникам в аккурат во время обеда подвезли
по заказам укрепу. Чтобы они тоже прониклись повышенной любовью к своему
местному предприятию и не разбежались из него куда глаза глядят.
И толпа больных, осознав это, сразу успокоилась. И разбрелись по
палатам, оставив своих представителей по-над дверью для сохранения очереди.
От знакомого нам коллектива остался уполномоченный по очереди в
столовую Афанасий, непринужденно висящий на костылях. Дядя Эраст и тихонько
охающий Тимофеев вернулись в палату.
- Слушай, дед, ты принеси мне супчика, - попросил Тимофеев, с
кряхтением укладывая себя на койку, - а котлету можешь съесть. А то что-то
у меня как-то тянет, как-то ноет нехорошо. Лады?
- Лады, внучек, о чем вопрос, - с готовностью откликнулся дядя Эраст,
- это - всегда пожалуйста. Должен же кто-то спасать тебя по мере сил от
окончательного прирастания к лежанке!
- Слушай, а может, тебе в область попроситься, на консультацию, может,
они в тебе какую-нибудь свою железяку оставили, это бывает. А, Тимофеевич?!
- уже совсем иным тоном, искренне озабоченным, спросил старик.
- Типун тебе на язык, старый! - отмахнулся тот, упорно веруя во
всемогущество и безупречную порядочность кивакинских докторов. Словно он
сам - Гиппократ, и страшную клятву они давали ему лично. Но еще знал
Тимофеев наверняка, что в область надо было проситься раньше, а теперь
поздно. Кто же захочет выставлять свой брак на всеобщее осмеяние и
осуждение?
В это время из больничного коридора донеслась какая-то негромкая
музыка, она приближалась, приближалась, наконец широко распахнулась дверь,
и на порог палаты вступил наш старый и почти забытый знакомый Владлен
Сергеевич Самосейкин. С маленьким транзисторным приемничком через плечо.
- Владлен Сергеевич Самосейкин, - представился он старожилам, - я
только что поступил в отделение, меня направили в вашу палату, не
возражаете?
- Давай, располагайся, веселей будет! - радушно отозвался дядя Эраст.
- Коек свободных много, выбирай, какая по душе.
И Владлен Сергеевич мягко улыбнулся сопалатникам и начал устраиваться
у самой двери, ему, как начинающему больному, было пока что все равно, где
спать и где жить, он еще не почувствовал себя законной частью новой
общности.
Однако Самосейкин сразу отметил про себя, что его фамилия, имя и
отчество не произвели на соседей особого впечатления. Во всяком случае по
их реакции другого сказать было нельзя. И ведь не могли же они его не
знать, забыть навовсе. Не могли. Неужели у них не сохранилось к нему капли
уважения? И он видел, что только капля и сохранилась, но не более того. То
есть ровно столько, сколько полагается иметь уважения к любому рядовому
незнакомцу.
- Вам радио не помешает? - осведомился Владлен Сергеевич у
сопалатников.
- Нет-нет! - ответили они дружно. И даже нечто такое в поддержку радио
хрюкнул временно безмолвный член переменного больничного коллектива.
И действительно, маленький приемничек вносил некий особый уют и
некоторое разнообразие в больничный быт. К нему, в отличие от больничного
"телевизора", изображающего нечто неоднозначно смутное, не требовалось идти
на поклон черт-те куда, аж в "красный уголок", через всю бывшую казарму
кавполка.
В общем, все были рады приемнику, тем более что по нему в это время в
аккурат передавали какую-то постановку. Даже, кажется, радиоспектакль. И
кто-то очень строго как раз пел: "Мы наш, мы новый мир построим, кто был
ничем, тот станет всем".
И естественно, дядя Эраст не мог не отреагировать на песню, мы ведь
помним, каким редким специалистом он был.
- Мы уже стали всем, и от перестановки слагаемых, как и предполагает
закон арифметики, сумма выросла страшно, по сравнению с 1913 годом, -
пробурчал дядя Эраст, угрюмо и весьма неопределенно, против обыкновения.
Пораженный сказанным, Владлен Сергеевич глянул в черные глубокие глаза
старика, глянул и сразу отвернулся. И больше в этом направлении старался не
смотреть.
Что уж он там такое увидел, никто знать не может. Поскольку каждый в
этих глазах усматривал свое, сугубо личное, сугубо специфическое.
Узнали они друг друга, вспомнили какие-то совместные дела? Нет. Это -
нет. Дядя Эраст провел свою героическую юность, героическую молодость и
героическую зрелость совсем в иных местах и на иных высотах, далеких от
провинциального Кивакино. Он, конечно, тоже знавал вкус спецпровианта,
запах спецбольницы, но не в том дело. А дело в том, что глаз дяди Эраста
был, вне всякого сомнения, таким наметанным, таким наметанным, что просто
ужас.
Кончилась мобилизующая песня, и вместе с нею кончился радиоспектакль.
Все радиовраги были успешно побеждены. А потом дикторша как ни в чем ни
бывало зачитала прогноз погоды. По ее словам выходило, что в данный момент
в окрестностях Кивакино должен дуть северо-южный ветер от слабого до
уверенного и проверенного.
Все автоматически глянули в окно.
За окном было тихо-тихо. Огромный желтый лист, совершая в воздухе
колебания большой амплитуды, медленно опускался вниз.
Этот лист был настолько велик, что на нем свободно разместились бы
Бельгия, Голландия, Дания и Люксембург, вместе взятые. Впрочем, они и так
на нем размещались, недовольные бесконечной качкой из стороны в сторону и
все укорачивающимся световым днем. А мы и ведать о том не ведали. Это
случается с нами вообще довольно частенько.
Короче, никакого северо-южного ветра в данный момент в окрестностях
Кивакино не наблюдалось. Глядя в широкое больничное окно, этого невозможно
было не заметить при всем уважении к прогнозам.
Сопалатники приняли радиосообщение к сведению и молча улеглись на
койки. Тимофеев попытался было сказать что-нибудь избитое насчет бедных
синоптиков, но его никто не поддержал, подобравшийся коллектив, видимо,
склонялся к более утонченному юмору и потому молчал.
Тут из коридора донеслись типично обеденные звуки, это были бодрые
неразборчивые голоса, шорох и топот ног, хлопанье дверей, шелест вольных
байковых одежд о воздух и тела, в них содержащиеся.
Правда, ни звона посуды, ни отчетливых слов о еде, тем более чавканья,
не слышалось. Но было абсолютно ясно, что никуда, кроме обеда, люди по
коридору так идти не могут.
Это сразу поняли в палате все, кроме вновь прибывшего Самосейкина. Для
выработки обостренной больничной интуиции нужно было провести в данном
учреждении чуть больше времени. На обед отправились вдвоем, Владлен
Сергеевич и дядя Эраст.
- Вас с чем госпитализировали? - мягко поинтересовался старик по
дороге.
- Так, колики какие-то в животе второй день донимают. Мне спецбольницу
предлагали, да я отказался, - зачем-то соврал Владлен Сергеевич, но соврал,
как всегда, очень убедительно, - пока, стало быть, на обследование...
М-м-да... А я знаю - рак у меня. Потому и лег в эту казарму. Все равно
уж...
Владлен Сергеевич обреченно махнул рукой.
- А вы?
- У меня водянка правого яичка, резать будут, - очень внятно и
раздельно произнес дядя Эраст.
Произнес, а сам испытующе-строго заглянул в лицо собеседника. Тот
отвел глаза, но и тени усмешки не мелькнуло в них. И это определенно
понравилось старику.
Когда они пришли в столовую, у Афанореля как раз подходила очередь. За
обедом Владлен Сергеевич и Афанорель познакомились, разговорились, хотя
вроде бы и не принято разговаривать во время приема пищи. У интеллигентных
людей, по крайней мере.
А на них многие поглядывали с интересом, было ясно, что люди узнают
бывшего видного общественного деятеля, что сбивало Владлена Сергеевича с
правильного, несуетливого настроя на обед. Поэтому отобедал Владлен
Сергеевич торопливо и без удовольствия. Он, конечно, вряд ли испытал бы
удовольствие и в том случае, если бы на него совсем не обращали внимания.
Еда на такое положительное чувство и не претендовала.
- М-м-да... У нас, в Древней Греции, кормили лучше, - произнес свою
дежурную остроту Афанорель, отодвигая тарелки с едва тронутыми яствами.
- А по мне так ничего, вполне пролетарская пища, - промямлил с набитым
ртом дядя Эраст, - в иные времена вы бы и этому радехоньки были.
- Да хватит уж кивать на иные времена, - не поддержал его бывший
общественный деятель, у которого с выходом на пенсию на многое уже
переменились взгляды, причем радикально. С такими новыми взглядами,
учитывая, что времена пошли тоже новые, впору было отзывать его с пенсии
обратно, но, во-первых, о перемене взглядов никто из принимающих решения
знать не мог, а во-вторых, и это главное, не практикуются у нас столь
романтические отзывы с пенсии.
Пока дядя Эраст торопливо заканчивал трапезу, его сопалатники
продолжали оставаться на местах, что было очень трогательно наблюдать со
стороны. А после все трое не спеша двинулись восвояси. Впереди, держа на
вытянутых руках тарелку с похлебкой для Тимофеева, прикрытую бумажкой,
шагал маленький сухонький старичок, очень бодрый на вид, дальше скакал на
своих костылях короткотелый древний грек, правда, бывший. Замыкал колонну
по одному все еще важный, седовласо-породистый общественный деятель, тоже
бывший. Он словно прикрывал своей широкой надежной спиной отход более
слабых телом и духом товарищей. Так, во всяком случае, казалось со стороны.
Никто ведь не знал, какую страшную болезнь нес в себе крепчайший с
виду Владлен Сергеевич Самосейкин. Вернее, не столько нес, сколько мучил
сам себя этой страшной болезнью, не боясь, что называется, накаркать и
даже, наоборот, надеясь таким способом отпугнуть ее от себя.
А в палате все еще играла музыка, только не та, революционная, а
совсем другая, аполитичная и без слов, просто такая невинная музычка в
палате играла, которую даже сам великий дядя Эраст, явственно напрягшись на
пороге, не смог никак прокомментировать. Наверное, подобные музычки и
появлялись в природе только в результате длительного
естественно-искусственного отбора в борьбе за выживаемость.
Тимофеев заметно обрадовался возвращению своих сопалатников, не супу,
конечно, обрадовался, но суп выхлебал моментально и до капельки. Теперь
ведь, с прибытием в палату Владлена Сергеевича, вполне можно было, наконец,
организовать внутрипалатный чемпионат по любимой тимофеевской настольной
игре.
Вы думаете, домино имел в виду Тимофеев, радостно доедая свой супчик?
А вот и нет! Он имел в виду "подкидного дурака", игру, категорически
запрещенную Минздравом во всех подведомственных учреждениях без исключения,
а оттого еще более заманчивую и привлекательную.
Но преждевременной оказалась радость больного Тимофеева, ибо никто из
его сожителей не поддержал тимофеевского энтузиазма. Увы, не тот контингент
оказался.
И почему это вдруг? Ведь раньше-то Афанорель, к примеру, очень усердно
тренировал свое терпение и настойчивость "потолочным" аттракционом,
изобретенным именно Тимофеевым, и не считал это развлечение зазорным,
недостойным своего древнего и уже тем самым благородного происхождения. Он
даже, напротив, щеголял благоприобретенной в нашем времени простотой,
заходя в столовую, позволял себе громкую шуточку, перенятую у кого-то,
взятую, если можно так выразиться, явно "с чужого плеча".
- Собирайтесь, девки, в кучу, я вам чучу отчебучу! - говорил иногда
Афоня вместо приветствия и сам же над этим хохотал.
Так что главная его острота, несмотря на известный политический
оттенок, в сравнении с этой казалась почти детской.
Да и дядя Эраст всегда был предельно прост, и простота в нем жила еще
более органично, чем в пришельце из прошлого.
С чего это они с таким отчетливым презрением отказались от карточной
игры?
А с того, думается, что им, вероятно, даже и не вполне осознанно
хотелось в присутствии бывшего видного общественного деятеля пребывать на
определенном интеллектуальном уровне. С одной стороны, им было решительно
наплевать, а с другой - хотелось пребывать на уровне. Вот так. А
простоватый Тимофеев этого-то и не понял. А то бы тоже захотел.
Сам же Владлен Сергеевич был совсем не прочь убить ненавистное время,
он не отказался бы перекинуться в картишки, а что, вполне невинное занятие
для четверых вынужденных бездельников. Но ему пришлось не без некоторой,
незаметной для постороннего глаза грусти соответствовать. Что может быть
более обременительным в этой жизни? Ладно, что умение никогда не быть самим
собой считалось всю жизнь главным профессиональным качеством, а то тяжело б
ему было...
Ну, а больше никакого посильного развлечения после обеда не нашлось. И
начали они все, не сговариваясь, дремать. Начали дремать, а тут и
загрохотало все на свете.
Первым подоспел к окну Афанорель, хотя и на костылях.
- Братцы, а ведь мы, кажется, летим! - хрипло и тихо сказал он, делая
помимо желания круглыми глаза.
Он произнес эти слова очень тихо, в сравнении с доносившимся с улицы
грохотом, но сопалатники все расслышали и тоже прильнули к окну.
Главврач Кивакинской райбольницы Фаддей Абдуразякович Мукрулло был
местным уроженцем, то есть коренным кивакинцем. И в этом нет ничего
удивительного, большинство населения города было коренным, поскольку
Кивакино не входило в число тех мировых центров, где стоило приобретать вид
на жительство всеми правдами и неправдами.
Различные приезжие специалисты почти не оседали в Кивакине и
окрестностях, они приезжали и уезжали, а специалисты местного
происхождения, не хватавшие никогда звезд с неба, оставались в родных
местах и достигали здесь ответственного положения. Наверное, главным
образом потому, что им некуда было уехать, их никто не ждал ни в одном из
мировых центров.
И так со временем сложилось, что на всех ключевых постах города
Кивакино закрепились люди, которых народ помнил еще несмышлеными детьми, и,
вероятно, это было во всех отношениях правильно, разумно и справедливо.
Исключение составлял разве что начальник Кивакинского райотдела внутренних
дел товарищ майор Мурзагулов Зуар, поскольку у них, в милиции, практикуются
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг