тому назад Ксаней, а серый крепкий конверт, незнакомый конверт.
Чиркнула спичка, зажжен крошечный огарок, предусмотрительно
выпрошенный у Секлетеи, и черная фигурка, прильнув к мраморной статуе,
быстро пробегает письмо.
"Лесная царевна, здравствуй! - читает Ксаня, - рад служить тебе, чем
могу. Твою Лареньку вызволим, - не беспокойся, - но не через забор, как вы
придумали, милые черненькие затворницы (не очень-то это "тае", чтобы
благовоспитанная девица через забор, как галка, заскакала), а совсем по
иному способу. Сама бабушка пришлет за Ларенькой свою посланную. И деньги
на дорогу (деньги, надо тебе сказать, пока пришлют, свои дам, а когда
Ларенька будет в Петербурге, пускай вышлет немедленно). Пониме? А остальное
дело в шляпе. Завтра вечером ждите избавления.
Прощай, царевна! Твой верный раб
Виктор.
P.S. © 1. Ксанька, это ли не дружба? На что лезу-то ради тебя!!!
P.S. © 2. Письмо сожги.
P.S. © 3. Ох, и рад же я буду натянуть нос всем вашим длиннохвостым
сорокам!
P.S. © 4. Только гляди, чтобы и с вашей стороны все чисто было. А то
знаю я девчонок: сейчас "ах и ах!" и в обморок "трах!" Чтобы ни-ни, не
смели этого!
P.S. © 5. Если бы ты знала, какие длинные носы были у наших графят,
когда они узнали, что ты не вернешься! Благодетели!!!"
Этим кончалось письмо. Ксаня его дочла до последней строчки. Потом
медленно поднесла к свечному огарку и запалила с двух концов. Письмо
вспыхнуло и сгорело.
С ним сгорели и все улики.
Веселая и довольная, едва ли не впервые в жизни, Ксаня возвратилась в
пансион.
* * *
- Ларенька! Ларенька - Королева! Тебя к к матушке зовут! Уленьку
матушка за тобой прислала! - пулей влетая в класс, кричала маленькая
Соболева.
Следом за нею бочком протиснулась в классную и черненькая фигурка
Уленьки.
- Ступайте к матушке со Господом, девонька! - затянула она своим
елейным голоском, отвесив поясной поклон Ларисе.
Последняя побледнела. Побледнели за нею и все остальные девочки. Этой
минуты они все ждали более суток. И вот она настала.
- Ларенька, к матушке! Ступай, торопись, Лариса! Господь с тобой! -
шептали взволнованные голоса.
Это волнение, этот страстный, трепетный шепот не мог ускользнуть от
глаз и ушей Уленьки.
- Недаром это они! Ой, недаром! - мысленно произнесли "очи" и "уши"
матери Манефы.
Бледная, трепещущая Лариса поспешила в комнату начальницы.
Уленька побежала за ней.
У запертой двери обе остановились.
- Во имя Отца и Сына! - дрожащим голосом произнесла Ларенька, нажимая
рукой дверную ручку.
- Аминь! - послышался за дверью голос матушки.
По строго раз навсегда заведенному обычаю пансионерки не входили иначе
в келью матери Манефы.
С тем же сердечным трепетом Ларенька переступила порог кельи
начальницы. И впрямь келья. Огромный киот занимает чуть ли не полкомнаты;
перед дорогими образами-складнями теплится лампада; под образами высокий
покатый столик вроде аналоя; на столике книга в тяжелом бархатном переплете
с крупными золочеными застежками. Это Библия. Мать Манефа всегда читает ее
по вечерам. Перед аналоем коврик. На нем матушка кладет земные поклоны.
Кипарисовые четки привешены на углу аналоя. Против него сундук, высокий,
черный, кованый железом, похожий на гроб. Подальше - кровать, узенькая,
жесткая, неудобная, настоящая кровать монахини-келейницы; затем большое
кресло у окна и два стула у небольшого столика, накрытого камчатной
скатертью. На подоконнике - горшки с кактусами и геранью.
Когда Ларенька, чуть живая от волнения, переступила порог матушкиной
кельи, она почувствовала запах герани, смешанный с лампадным маслом и
ладаном. Мать Манефа сидела прямая и строгая на своем кресле и читала
какое-то письмо.
Высокая, закутанная, с обвязанной головой девушка стояла у двери в
теплом пальто и валенках.
Ее бойкие серые глаза так и впились в Лареньку. Эти глаза да кончик
носа и часть разрумяненной морозом щеки только и видны были из-под теплого
платка.
- Вот, Лариса, - произнесла матушка, - письмо от твоего родственника.
Бабушка твоя занемогла серьезно...
- Ах! - вырвалось из груди королевы, и она едва устояла на ногах.
- Если вам дорога ваша свобода, то молчите! - услышала она быстрый
шепот, долетевший до нее из-под платка, - ваша бабушка здорова и невредима
и, пожалуйста, без обмороков только...
Эти слова разом вернули Ларисе ее бодрость. Она благодарно взглянула
на стройную незнакомую девушку.
- Вот видишь ли, - продолжала мать Манефа, ничего не заметив из
происшедшей у нее под самым носом сцены, - тебе надо ехать к бабушке. Твой
родственник пишет, что она очень плоха.
- Очень плоха! - тоненьким голосом произнесла девушка.
- Да... - подтвердила Манефа, - и надо собираться сейчас же!
- Сейчас же! - эхом отозвалась девушка, - поезд отходит ровно в 8.
Значит, через полчаса.
- Ты поедешь с Аннушкой, горничной твоей бабушки... И завтра она
привезет тебя обратно, - сурово и отрывисто приказывала Манефа.
- Привезу обратно! - снова пискнула из-под своих платков Аннушка.
Мать Манефа встала, медленно приблизилась к Ларисе и проговорила
плавным, резковато-твердым голосом:
- Завтра к вечеру будь дома. Помни. Матушка-игуменья велела во вторник
приезжать в обитель.
- Слушаю, матушка! - покорно произнесли дрожащие губки Ларисы.
И она низко наклонила свою белокурую головку в поясном поклоне. Манефа
широким крестом перекрестила белокурую головку и сухими, блеклыми губами
коснулась лба Ларисы.
- Береги барышню, Аннушка! - бросила она девушке.
- Буду беречь! - снова послышалось из-под платка, и блеснувшие было
внезапно радостью два лукавые серые глаза скромно потупились долу.
- Ну, со Христом ступайте, а то опоздаете: поезд не ждет.
- И то не ждет.
И Аннушка широко распахнула дверь кельи.
Лариса вышла. В коридоре уже толпились подруги. И опять находившейся
среди них Уленьке показались странными их возбужденные, бледные лица и
какою-то затаенной тревогой блестевшие глаза.
- Прощай, Ларенька! Прощай, родная! - бросаясь к ней на шею, прорыдала
Раечка.
- Всего лучшего, Лариса!
Ольга Линсарова горячо пожала руку Ливанской.
- Прощайте, моя королева Ларя! Прощайте, милая белокурая красавица!
И Катюша буквально душила уезжавшую поцелуями.
- Чудно как, - мучительно соображала Уленька, глядя на эту сцену. -
Прощаются-то, словно навек расстаются! Ой, не к добру это!.. Добежать бы до
матушки... Оповестить бы... А еще, как на грех, сестра Агния
запропастилась!
Между тем усилиями подруг Лариса была одета. Теплый бурнус, капор,
огромный платок на голове. Из-под платка выглядывает белое, как мел,
личико, трепетные, испуганные, как у серны, глаза. Эти глаза отыскали в
толпе Ксаню.
- Спасибо, милая, век не забуду! - шепнули дрожащие губки Лареньки.
Казалось бы, никто, кроме Ксани, не должен был услышать тех слов, но
нет: услыхала Уленька.
Вся бледная от охвативших ее подозрений, она выскочила вперед.
- Стой! Чего не забудешь? А? Говори! Сознавайся! Нет, скажу матушке, -
зашипела она, крепко схватив за руку Ларису.
Та побледнела, как смерть, под своим платком. Побледнели за нею и все
остальные девочки.
"Начинается! Вот он ужас-то где!" - мысленно произнесла каждая из них.
Но тут выступила Аннушка.
- Что ты? Аль рехнулась, чернорясница! Что тебе привиделось-то? Что
мою барышню держишь? А? Опоздаем из-за тебя на поезд, - звонко и развязно
выкрикнула она. - Пусти, что ли!..
- Не пущу! - в свою очередь выкрикнула Уленька и, прежде чем кто-либо
успел предупредить ее, закричала отчаянным голосом на весь пансион:
- Матушка! Благодетельница! Сюда! Сюда! Неладно что-то! Скорее,
матушка! Караул... Кара...
- Молчи, несчастная!
И тяжелая, сильная рука легла на рот Уленьки, не дав ей докончить.
Желая освободиться, последняя рванулась назад, зацепила платок, покрывавший
голову Аннушки, и лицо последней открылось.
Ах, что это было за лицо! Не девичье, нет - с бойкими, чересчур
смелыми глазами, с предательскими усиками над крупным, характерным
юношеским ртом, с коротко остриженными волосами.
- Ай, мужчина! - не своим голосом взвизгнула Уленька и со страху
присела на пол.
Произошла сумятица. Девочки кинулись к Уленьке, загораживая собою путь
к Манефиной келье.
Тем временем усатая девушка, быстро накинув опять на голову платок,
схватила обезумевшую от страха Ларису и кинулась с ней на крыльцо, через
темную прихожую мимо изумленно вперившего в них глаза сторожа Назимова.
Входная дверь хлопнула.
Одновременно с ней захлопали и другие двери. Мать Манефа, сестра Агния
и старая Секлетея - все устремились к группе девочек и кричавшей теперь во
весь голос Уленьке.
В страшной суматохе кричали все.
И Манефа, и девочки, и Агния, и сторож.
Кричали о разбойниках, об усах, о похищении и еще о чем-то, что было
невозможно разобрать.
Эта общая, преднамеренно затеянная монастырками суматоха много помогла
делу.
Когда все утихло и грозный голос матери Манефы потребовал объяснения,
Лариса Ливанская, вместе с мнимою прислугою ее бабушки Аннушкою - а на
самом деле переодетым Виктором, - были уже далеко.
Глава XII
Доносчица. Громы и молнии. Месть. Печальный конец
Все видели, как красная и взволнованная Уленька вошла в келью матушки,
видели, как долго оставалась дверь кельи закрытой на ключ, и слышали, как
за дверью нашептывал что-то ненавистный голос послушницы.
- Ну, теперь донесет на всех! Будет ужо всем на орехи! - с неприятным
чувством шептались девочки.
- Вот бы ее за это, доносчицу, язву, кляузницу!
- Свое получит! Не останется без гостинца!
- А все же ловко выхватили Лареньку!
- Что и говорить!
- Небось, уж на вокзале теперь!
- Какое! Катит!
- Неужто уж в поезде?
- А ты думала как?
- Слава Богу!
Девочки тихонько крестились и поздравляли друг друга. Но, несмотря на
приятное сознание, что Лариса находится теперь вне всякой опасности, где-то
в самой глубине детских душ разгоралось яркое пламя тревоги.
Все знали, что "доносчица" Уленька вместе с сестрой Агнией больше двух
часов пробыли у матушки в келье, что позвали туда Секлетею и Назимова и
что, наконец, после пансионского ужина, в Манефину келью плавной и
неторопливой походкой пришел отец Вадим, приглашенный письмом от матушки.
"Ну, будет теперь потеха!" - с тоскою говорили девочки, и души их
наполнялись все больше и больше тревогой.
Озабоченные и унылые прошли они в спальню. Молчаливо разделись и
тихо-тихо разошлись по своим постелям. Обычные болтовня, шуточки и беседы
заменились полной тишиной.
- А знаете, девочки, покаянной отповедью это пахнет! - неожиданно
раздался голос Пани Стариной среди возникшей мертвой тишины, когда сестра
Агния, прикрутив лампу, вышла из спальни, закончив свой вечерний обход.
- О, Господи! Не приведи Боже! - простонал чей-то голос, - душу они
нам вытянут своей отповедью, всю душу по капле!..
- Да неужто ж и впрямь?
Предположение девочек оказалось верным.
Когда они на следующее утро появились в классной, то увидели там
высокую, сухую фигуру отца Вадима.
Посреди учебной комнаты стоял аналой. На нем лежали крест и евангелие,
как на исповеди. Едва пансионерки, низко отвесив поясные поклоны
священнику, заняли свои места, как вошла мать Манефа в сопровождении
Уленьки, с каким-то особенно смиренным видом следовавшей за нею.
- Вот, батюшка, перед вами налицо великие изменницы, - слегка кивнув
головой на почтительные поклоны девочек, произнесла Манефа. - Они столкнули
с пути истинного подготовленную для венца иноческого невесту Христову. Они
сбили ее на путь мирской, суетный и шумливый. Они погубили чистую душу
великим соблазном светской жизни. Пусть же покаются, кто из них сделал это,
кто нашептывал в уши Ларисе Ливанской мятежные, грешные речи. Это они
устроили ей побег - ей, уже готовой молодой инокине, посвятившей себя тихой
и благочестивой монашеской жизни! Пусть же та, кто сделала это, покажется
перед очами своего духовника, перед крестом и евангелием! - заключила
грозно и сурово свою речь матушка.
- Пусть покается. Покаяние облегчит душу! - спокойно и строго произнес
о.Вадим.
Его бледные пальцы нервно пощипывали редкую бородку. Небольшие,
холодные, серые глаза суровым взором окидывали притихших девочек.
И, помолчав немного, о.Вадим произнес, отчеканивая каждое слово:
- Парасковия Старина, ты ли виновна в поступке Ларисы, ты ли знала о
нем?
- Знала и виновна, батюшка! - тихо отозвалась та.
- Встань и подойди сюда!
Паня покорно поднялась со своего места и вышла на середину классной.
- Раиса Соболева!
- И я грешна, батюшка!
Соболева, робкая и дрожащая, присоединилась к Пане.
- Ольга Линсарова, Ксения Марко, Юлия Мирская, Зоя Дар! - вызвал по
очереди батюшка.
Названные девочки с потупленными головами вставали, кланялись и
выходили на середину, беззвучно шепча:
- Каемся, виновны, батюшка!
Наконец две последние пансионерки, сестрицы Сомовы, Даша и Саша,
прозванные сиамскими близнецами за их постоянную, неразлучную дружбу, по
примеру других, вышли на середину класса. За ними последовали и остальные.
- Все виновны, все! - шептали совместным шепотом взволнованные
девочки.
Но вот к ним скользнула вертлявая и юркая фигура Уленьки, с вытянутою
вперед головою.
Ее раскосые глаза косили больше чем когда-либо.
Два багровые пятна румянца играли на щеках.
Девочки с невольным замиранием сердца подняли на нее взоры. Ничего
доброго не предвещала ее черная, словно из-под земли выросшая перед ними
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг