фигура.
- Неправда, девоньки, не верно, милые! Клевещете вы на себя! -
запела-затянула она со своим обычным слащавым смирением. - Клевещут они на
себя, батюшка! Виновна одна, а вину ее на себя другие приняли... Вот кто
виновен!
И, злорадным, торжествующим взором обжигая Ксаню, Уленька направила
прямо на нее свой костлявый палец.
- Виновата она, Ксения Марко! - еще раз торжествующе проговорила
Уленька.
* * *
- Ты совершила большой грех!.. На твоей совести страшное
преступление... Ты помогла Ларисе бежать, - раздавался строгий,
безжалостный голос матери Манефы, когда она, позвав Ксаню в свою комнату,
осталась с ней наедине. - Ты должна искупить этот грех... Не хотела ты,
чтобы Лариса пошла в монахини, так сама ты вместо нее должна идти в
монастырь... Понимаешь?.. Впрочем, - прибавила Манефа, сурово и остро глядя
в лицо лесовички, - для тебя это искупление будет великою благодатью... Ты
одинокая, забытая, покинутая всеми сирота. Что ждет тебя на воле по
окончании училища?.. Ты ведь одна, одна и всегда одна-одинешенька!.. И
впредь такою же останешься... Но это еще ничто: куда ты пойдешь - всюду
грех пойдет за тобою!.. Всюду грех!.. Смутила ты Ларису, помогла ей
вырваться на волю праздной, суетной жизни, и совесть твоя заест тебя за это
и не будет тебе нигде покоя... Одно еще для тебя теперь спасенье -
монастырь. В монастыре ты спасешь свою душу и обрящешь царствие небесное...
Там ты можешь замолить нечистую совесть, покрыть, придавить грех светлым,
чистым деянием, отдав себя на служение Господу вместо Ларисы...
Замолкла монахиня. Ее черные, холодные и сухие глаза впились в Ксаню.
Ксаня стояла молча, устремив взор по направлению к окну. Она,
очевидно, думала, размышляла...
"Ты одна, одна... всегда одна-одинешенька... куда ты пойдешь?" Мать
Манефа права. Куда идти ей по окончании училища? В лес обратно? Да ведь не
к кому... К графам Хвалынским? Нет, ни за что! Искать какое-нибудь занятие,
место? Но тогда придется жить среди людей, подчиняться во всем чужой воле,
чужим капризам, а она, Ксаня, какая-то странная, особенная, ей не ужиться с
другими... Мать Манефа права: для нее, Ксани, для одинокой лесовички, лучше
всего идти в монастырь. Он ей домом будет... Там, в монастыре, не оскорбят,
не оклевещут, оставят в покое с ее мыслями и думами, без расспросов
докучных, без дружбы томительной и ненужной...
И смело выдержав строгий взор матери Манефы, Ксаня произнесла
спокойно:
- Вы правы, матушка... Идти мне некуда... Отдайте меня в обитель...
Манефа крепко и порывисто обняла девочку.
* * *
На дворе свирепствовала вьюга. Первые дни нового года напугали
метелями и стужей людей. Свист ветра, его завывание в трубах и дикая пляска
метелицы заставили обитателей прятаться по домам.
В монастырском пансионе все спало в эту ненастную ночь. Только в
комнате Уленьки горела свеча. Без черной ряски и обычной повязки послушницы
на голове Уленька казалась еще непригляднее. Худое, желтое лицо, длинная,
вытянутая, жилистая шея и жиденькая, мочального цвета косичка, торчащая на
затылке, - все это говорило не в пользу Уленькиной внешности. Теперь эта
внешность казалась вдвое безобразнее от злостной, торжествующей улыбки,
игравшей на ее сухих и бледных губах.
Уленька сидела за столом с карандашом в руке. Перед нею лежала
маленькая тетрадка, вся испещренная фамилиями монастырских пансионерок.
Против каждой фамилии было поставлено число и какая-нибудь заметка. Длинный
ряд чисел и длинный ряд заметок в виде следующего:
26-го декабря. Паня Старина в глаза назвала меня "язвой", а
матушку-благодетельницу всячески поносила заглазно.
28-го декабря. Катя Игранова швырнула тарелку с винегретом, сказав,
"что эту дрянь есть не намерена".
29-го декабря. Маша Косолапова пустила мне в лицо "дуру".
30-го декабря. Ксения Марко разорвала передник.
31-го декабря. Шушукались о чем-то, а когда я подошла, стали ругаться.
1-го января. Встречали новый год в спальне, без благословения на то
матушки.
3-го января. Помогли увезти Лареньку. Приезжал за ней юнец с усиками,
переодетый девушкой.
4-го января. Ксения Марко мне кулаком пригрозила, а Катя Игранова
матушку-благодетельницу вкупе с сестрицей Агнией "черными козами" обозвала.
Прибавив последнюю строчку, Уленька помусолила карандаш и приписала к
ней:
4-го же января, вечером. Катя Игранова кричала в раздевальной: "Что вы
думаете? Очень мы вас боимся! И тебя, доносчица! Постой еще, удружим тебе -
будешь нас долго помнить!"
И записав это, Уленька тщательно перечла запись. Потом положила
карандаш. На сегодня довольно. Завтра отнесет она эти записи матушке, и все
виновные будут строго наказаны. Уленька заранее потирала руки при мысли о
том, что ждет ее врагов.
Она была мстительна и зла. Ничего не забывала, ничего не прощала. За
неприязнь и ненависть к ней девочек она платила двойной неприязнью и
ненавистью. Свои записи она вела с каким-то наслаждением, ощущая особую
прелесть отомстить презиравшим ее девочкам.
Покончив с этим делом, Уленька убрала со стола тетрадь и карандаш в
ящик и подошла к небольшому шкафику, приютившемуся в углу ее крошечной
комнатки.
В этом шкафике хранились все сокровища Уленьки.
Нужно сказать, что у Уленьки была еще одна радость в жизни, помимо
радости мстить ненавистным ей пансионеркам: она любила покушать,
полакомиться вкусными вещами потихоньку от всех. Мать Манефа частенько
посылала Уленьку за необходимыми покупками, и всегда послушница умела
оттянуть пятачок, другой от покупки в свою пользу. Из копеек скоро
составились гривенники и пятиалтынные, из гривенников и пятиалтынных -
рубли. На эти рубли Уленька тайком покупала разные дешевые лакомства и,
попрятав их в свой шкафик, по вечерам, когда все укладывались спать, с
наслаждением предавалась "радости объедения".
И сейчас она распахнула дверцу шкафа и некоторое время любовалась
расставленными на нижней полке в строгом порядке коробочками с карамелью,
жестянками с леденцами, слитками халвы, пряниками, воздушными кондитерскими
пирожными. Потом с жадностью схватила ближайший к ней пирожок с взбитыми
сливками и принялась его есть.
За окном шумела непогода. В трубе завывал ветер. Свистела вьюга,
распевала метелица тысячами пронзительных адских голосов, а в душе Уленьки
пели птички. Все радости земные, все свое земное благополучие она строила
на сладком куске того или другого съедобного.
Она ела с какою-то безумной жадностью пирожные, леденцы, пряники,
конфеты. Ее крепкие, желтые, кривыми лопатками зубы хрустели с особенным
удовольствием.
Присев на полу спиной к двери, Уленька вся погрузилась в свое
"занятие". Ее глаза горели алчным, сухим блеском.
"Грешно ли это? - вихрем пронеслось в мыслях Уленьки. - Нет, не
грешно, - тут же отвечала она самой себе. - Другие лгут, бесчинствуют,
грубят, ссорятся... А она только лакомится. Стало быть, дьявол не близок к
ней. Стало быть, он не посмеет подойти к ней, Уленьке, как к грешнице..."
Больше всего в мире Уленька боялась дьявола. Она самым искренним
образом верила в его присутствие на земле, перед людьми, особенно в минуты
совершаемых ими грехов и преступлений.
"Нет, нет, она не грешница! И врагу рода человеческого нечего делать у
нее... Она, Уленька, благочестивая, богобоязненная, к Господу усердная, к
молитве и к посту..."
Мысли вихрем кружились в голове Уленьки в то время, как желтые зубы ее
работали вовсю. И все-таки смутно, где-то внутри нее, какой-то голос шептал
ей в уши:
"- Бойся, Уленька! Бойся дьявола! Неладное ты делаешь теперь! Близок к
тебе враг рода человеческого!"
И эти странные, беззвучные речи сеяли в душе лакомившейся послушницы
все больший и больший, смутный ужас. Завывания ветра и дикие песни непогоды
усугубляли ее волнение.
- Господи помилуй! - прошептали губы Уленьки, и разом все лакомства
потеряли для нее всю свою заманчивую прелесть.
Она сидела теперь затихшая, странно ошеломленная и подавленная своим
мистическим настроением. Тяжелое, острое чувство страха все мучительнее и
мучительнее вползало в душу. Ей вдруг стало страшно одной, со всеми этими
тюричками и коробками сластей, олицетворением ее грешных побуждений.
Дикие и страшные голоса за окном и мертвая, сонная тишина пансиона
навели необъяснимый трепет на Уленьку.
"Враг человеческий близок! Он здесь! Он рядом с тобою, грешница!" -
шептал внутри ее назойливо-властный голос.
В ту же минуту ветер диким голосом завыл в трубе. Нагоревший незаметно
огарок с треском потух, и Уленька очутилась в полутьме, освещенной лишь
неровным мерцанием лампады.
Ей стало жутко до духоты. Болезненно жутко. О недавнем пиршестве не
было и помину.
- Закрою шкаф... Лягу скорее... Буду молиться пока не усну, буду
призывать имя Господне... - роняли бледные губы Уленьки.
Но тот же непонятный страх мешал ей подняться, встать, отойти от
шкафа. Она побледнела. Руки захолодели. Ноги отказывались служить...
Несколько минут простояла Уленька, прислушиваясь и глядя в темный угол
комнаты...
В это время тихо, с легким скрипом отворилась дверь и кто-то вошел,
страшный, грозный. Уленька чувствовала, что вошел этот "кто-то", и не
сомневалась, что был "он", враг рода человеческого, пришедший казнить ее.
Смутные, страшные догадки рождались в ее голове одна за другою. Но
двинуться с места она не смела, не могла... Ужас сковывал все ее
движения...
А "шаги" приближались. Она чувствовала их приближение, и кровь
незримыми молоточками ударяла ей в голову, холод мурашками пробегал по
всему ее телу, пот каплями выступил на лбу...
"Он" был уже близок... Краем скошенного глаза Уленька ясно видела
что-то жуткое, необычайное, что было перед ней...
Отчаяние придало ей силы... Точно кто толкнул ее в голову и заставил
поднять глаза...
- А!.. а-а!.. а! - диким воплем вырвалось из груди Уленьки.
Перед ней стояла огромная белая бесформенная фигура, страшная,
вселяющая ужас своей необъятной и непонятной величиной.
- А!.. а-а!.. а - еще раз дико и жалобно вскричала Уленька... и
волосы, отделившись, зашевелились на ее голове.
Фигура подняла белую руку, и худой огромный палец медленно погрозил
Уленьке... Та пронзительно взвизгнула, откинулась назад и тяжело рухнула на
пол...
Глава XIII
Муки совести. Опять Секлетея.
На репетиции. Друг. Дверь приоткрывается
Что-то таинственное происходило в пансионе на следующее утро. Входная
дверь постоянно хлопала. Мальчишку Сеньку, дежурившего в черных сенях и на
кухне для посылок Секлетеи, то и дело усылали куда-то. Какой-то незнакомый
господин в сопровождении матушки прошел в комнату Уленьки и оставался там
долго-долго, часа два.
Девочки едва-едва сидели на уроках, которые уже начались у них со
второго дня нового года, и поминутно поглядывали на дверь. Масса
странностей поражала их в это утро: и беготня, и суетня по пансиону, и
таинственное шушукание в коридоре, и то, что вместо обычно дежурившей во
время уроков Уленьки в классной сидела сестра Агния.
- Что бы это значило? - недоумевали монастырки.
Их любопытство было подожжено.
И вот все разрешилось неожиданно и странно.
- Уленька при смерти! Уленька умирает! - объявила сестра Агния
девочкам в то время, когда они, одетые по-праздничному, чинно сидели в
спальне, ожидая экипажей от княгини, так как в то утро их должны были везти
на репетицию спектакля в княжеский дом.
- Уленька при смерти! Уленька умирает! - словно громом небесным
ошарашило девочек.
Тесной недоумевающей толпой окружили монастырки сестру Агнию.
- Что?! Как умирает?! Почему умирает? Вчера еще была здорова?! Отчего?
Что случилось с Уленькой? - слышались вздрагивающие от волнения голоса.
Ее дружно ненавидели всем пансионом, эту Уленьку, ей никогда не желали
добра; больше того: на ее голову призывались всевозможные несчастья. Но
смерти ей никто не желал, смерти ее никто не хотел.
И детские сердца, чуткие, добрые и отзывчивые даже к врагам, забили
тревогу.
- Как умирает? Неужели умирает Уленька?
- Да, дети... Ее болезнь очень опасна, очень... Воспаление мозга от
внезапного, сильного испуга... Что-то случилось с Уленькой в эту ночь. Она
была сильно потрясена, испугана. Ее нашли распростертою на полу без
чувств... Может быть, ее умышленно напугал кто-нибудь из вас? О, как это
жестоко! Господь не простит такого греха...
И с этими словами Агния поспешила в комнату больной.
Долгое молчание воцарилось в спальне.
- Умирает! - наконец первая очнулась маркиза.
- И почему бы? - тихо сорвалось с уст Раисы.
- Испугали, говорят. Но кто, кто?
И честные, прямые глаза Ольги Линсаровой оглядели проницательным
взглядом подруг.
- Жестоко! - подхватила Паня Старина, - о, как жестоко!
Что-то быстро метнулось, кинулось ей на шею, и потрясенный голос
прорыдал:
- Я... я виновата... в болезни Уленьки... в ее смерти быть может...
Я... я... одна я... - со стонами, воплями и рыданиями срывалось с
трепещущих уст Катюши Играновой, бившейся в истерическом припадке на груди
Пани.
- "Мальчишка", милый, что с тобою? - обступили Игранову монастырки. -
О чем ты, голубушка, родная, Катя?
- Девочки... голубушки... золотенькие!.. Ох, Господи! Ужас какой!.. Не
знала я, что этим кончится... Я пошутить и... и отомстить хотела Уленьке за
ее доносы и передачи матушке и... и... решила ее напугать... взяла простыню
и щетку половую и сорочку набила тряпьем... Вышло привидение большое,
страшное... Пальцы бумагой обернула, трубочками, как когти, и к ней, к
Уленьке, ночью... тихонько вошла... щетку высоко подняла... Вышло высокое
чудище... Уленька испугалась, закричала... упала, а... я... я убежала...
Грешница я, девицы, великая грешница, и нет мне прощенья!..
Новым приливом рыдания заключила свою исповедь Катя.
Девочки теснились вокруг Катюши, оторопелые, испуганные, не зная, чем
утешить, успокоить несчастного "мальчишку". Первой заговорила маркиза.
- Не плачь, Катюша, ведь ты не хотела этого... ведь ты пошалила
только, - ласково утешала она все еще истерично всхлипывающую Катю.
- Не хотела, не хотела она! - подхватили и остальные. - Не плачь! Не
плачь, Катюша!
- Нет, пусть плачет! Пусть плачет, Христовы дитятки! Пусть плачет
бесталанная, такие слезы покаяния угодны Господу, - неожиданно прозвучал за
спинами монастырок знакомый старческий голос. - Пусть облегчит себе душу
раскаянием! Плачь, дитятко! Плачь, болезное! Плачь, и над тобою смилуется
Господь! И, увидя чистые слезы, Господь вернет Уленьке здоровье, а тебе
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг