безмерностью, захватывающей дух свободой, настолько же бесстрастной и
восторженной, насколько неподвижной и неистовой. И добро и зло оказывались
по одну сторону от этого слитка противоречий - по ложную.
Он то купался золотым самородком в тигле расплавленного простора, то
смерзался в недвижный монолит космического хлада, лежащий на краю пропасти
уже миллионы лет, каждую секунду ожидая рокового толчка и следующего за ним
гибельного падения на острые заусеницы омертвелых, но агрессивных болезней
ума. Это была его действительная жизнь. О снах же (в которых он ходил на
двух ногах по снегам, либо пескам, ел, пил, спал, общался вербально и
телепатически) говорить не имеет смысла, ибо они одинаково скучны и
бесперспективны во всех погрязчиках жизнедеятельности.
Тогда я сделал шаг назад, в уютный уголок своего бескрайнего сгустка
костей, мяса и жира, где горела, но не жгла золотистая точка из какой-то
пластичной субстанции, подвижной, как воздух, но при сопротивлении (чему)
несравнимой ни с какими алмазами. Я провалился в колодец встречи, возле...
и... всегда, всегда, всегда. Да. "Да" - огромное, славное,
буквами-созвездиями. И здесь всё. Наполеон? Пожалуйста. Эйфелева студень?
Хоть сто раз. Божественная бессмыслица радости. Он стоял, напряженно
вглядываясь в горизонт. Кто-то окликнул его, подошел, остановился за спиной,
тяжело дыша, молвил, разрушая сталактиты тишины:
- Ты что, глухой! Я что, нанялся гоняться за тобой по этим идиотским
равнинам? Что мне, делать больше не фиг!.. На, держи. Чтоб ты провалился со
своими... - звякнул металл. Низам замер, осторожно повернул голову - никого
на десять миль кругом, по крайней мере. На снегу лежали пара ржавых кандалов
и теплая доха на меху.
* * *
Что-то было не так. Она вроде бы осознавала трудности пути через
перевал, ледяное дыхание ветра в горах, казалось, выдувающего саму душу из
обмороженных тел. Спуск по крутому склону в долину, поросшую смешанным
лесом. Помнила лица стражей. Но в то же время... ничего этого не было. Она
не являлась хозяйкой своих мыслей, определенно. Ее пленили не только
физически.
И неужели не было высоких каменных стен, квадратом соединяющих четыре
боковые башенки, глубокого рва, заполненного темной водой с плавающими на
поверхности палыми листьями. Шпиля центральной башни, устремленного в
пасмурные небесные глубины, перемешиваюшего орды свинцовых туч, бесконечно
кружащих над великим творением человеческой жажды власти.
Что может быть хуже неволи? Особенно для птицы, чьи полеты не
измеряются милями, чей возраст - не склад лет.
Она слонялась по внутренним дворам крепости, чувствуя лопатками
пристальные взгляды стражников... и чьи-то еще. Эти таинственные
неопределимые взгляды-стрелы ранили ее сердце, оставляли в бедной,
сознательной плоти каверны лжи. И она чуяла, как с каждым днем правда
покидает сосуд тела, становящегося негодной старой пепельницей.
- К чему вы держите ее, сир?
- Я хочу знать, как ей это удается.
- Что удается, сир?
- Пошел вон, дурак! Ты все одно не поймешь. Делай свое дело.
Ну что же. Так тому и быть, стало быть. И века тут ни при чем. Все дело
в маленькой могущественной точке стремления, размерами превосходящей любую,
самую неистовую, протяженность самой необузданной фантазии. Минимум
инициативы; она изменила колею событий. Как? Для меня это до сих пор
загадка. Вот хотя бы это: она находила, подбирала и очищала от кожуры
лейолу. "Посмотри, - говорит, - как красиво". И поднесла к лицу стражника
ядовитый плод. Он и посмотрел, простак. Многих воев таким макаром к праотцам
отправила. И не думала прекращать. Чаша чьего-то терпения переполнилась. И в
один из дней два дюжих монаха в зеленом ввалились к ней в келью, разя
выпивкой (еще бы, по-другому они и не смогли бы, - совесть, что истекала из
нее и пропитывала стены, не позволила бы им даже двинуться с места),
схватили пленницу под локти и поволокли по каменным ступеням куда-то вглубь
мрачного строения, в неизведанные катакомбы. Их сопровождала чья-то воля,
сила, не позволяющая свирепым стражам в хламидах травяного цвета ослабить
хватку, а ей - оказать сопротивление беспрецедентному в своей наглости
поступку двух пьяных охламонов. Они долго, часа три, волокли ее по винтовой
лестнице все вниз и вниз. Потом силы покинули ее, и лишь пара проблесков
реальности остались в памяти: каменная стена, что, колыхаясь, подобно
парчовой занавеске, поднялась перед ней, открыв проход во тьму; освещенный
факелами крест из мореного дуба, дрожащие от страха, почти протрезвевшие
монахи, волочащие ее бессильное тело к кресту, осторожно прикладывающие ее
запястья и лодыжки к теплым перекладинам; боль, когда, оглушительно лязгнув
в тревожной тишине, невесть откуда взявшиеся железные браслеты и тяжелые
цепи накрепко приковали ее тело к артефакту; ужас в глазах пятящихся
стражников, без следа недавнего хмеля; ярчайшая вспышка, перевернувшая ее
мир, и тьма, поглотившая зародыш этого мира. Утеря формы. Уходящие под лед
воспоминания. Хаос...
И золотая точка в дегте черноты. Она то сжималась, то разжималась, то
маковое зернышко, то звездная система. Вдох-выдох... Бессмысленный гимн
покою, вечная и, тем не менее, слегка увечная бесконечность, умершая в
нелепом движении по кругу. Вдох-выдох... Тени рожденных,
профункционировавших и умерших существ, форм начально-конечных, хоть и
невероятно отважных в своих попытках заглянуть в себя и остаться наедине с
собой, перейдя все барьеры оформленного существования; и
безначально-бесконечное дыхание. Лица предков с застывшими в истоме
ограниченности стремлениями, глупыми надеждами, безнадежными победами, столь
претенциозными на фоне бескрайней улыбки вышнего, истоптанного их облипшими
глинистой грязью башмаками, сколь несуществующими. Бесчисленное количество
смертей, повторяющихся одна за другой, болота мелких, никому не нужных,
самодельных катаклизмов. Плавное течение эр по кругам мировых привычек. И
все это вкупе - как очередной гигантский эксперимент, изначально обреченный
на очередную неудачу. Вдох-выдох... Но сколько можно!!! Сломать безумную
линию семи элементов, вставив между.., ну, к примеру, третьим и четвертым, и
седьмым и следующим первым клинья, родив ветвление и, как следствие,
непредсказуемость. Но возможно ли. Пророки снова вышли из положения, открыв
иносказательность. Убить пророков! Клинья в спицы колеса судьбы.
Вдох-выдох... Отсутствие пророков замкнуло линии в круги, жизнь - в темницу
падшего знания, а понятие знания - в вид накопления субстанции, пусть и
весьма утонченной, как завихрения эфира над головой созерцающего бога.
Вдох-выдох... Превратить круги в спирали. Взломать, взломать, взломать!!
Взломать незыблемость лживого, кем-то придуманного закона, взлелеянного в
припадке жажды мирового господства, желания вобрать, выжрать, заглотить, -
плачевная составляющая ложного стремления к любви, - став лишь более
незаполненным, чем до этого, лишь более голодным, несчастным и бессильным.
Вдох-выдох... О, бессилие! Это просто судьба какая-то. Мда-а-а. Не
воспрепятствовать закону. (Закону?! Да какой там закон, так, тля микробная,
а не закон. Законишка!)
Но что-то поддерживало ее. Чей-то взгляд; другой, не из тех, что кололи
в спину, подгоняя к гибельному распаду, но тот.., что был ею, ее телом,
цветком, пылинкой, нотой музыкального каламбура. "...стать всем можно, лишь
отдавшись всему, а не заграбастав все. Но отдавшись именно ВСЕМУ. Саах, он
отдал все матери, а она отдала ему себя, и она несет его мирами мрачными и
сияющими..." Та-а-ак во-о-от оно-о-о что-о-о-о. И она рванулась к этому
взгляду; к тому, чей взор еще тогда и теперь проникал пространства, тихо и
самозабвенно исполняя танец Начал на останках павшего ненастоящим мира,
пожелавшего остаться прежним. К тому, чей взор аннулировал только лживые
истины, разрушал только ограничивающие законы; к тому, чья земная обитель
стала местом паломничества. Она еще при жизни (коей не было, как не было
того, о чем можно писать томами и рассказывать часами, не будучи самому
уверенным в том, что слова твои прозвучали, а буквы зафиксировались на
бумаге) застала эти толпы, прущие косяками, рвущиеся сквозь собственную
многочисленность за одним только взглядом, пластично-судьбоносным, что
выкорчевывал из чисто человеческого что-то грандиозно непоправимое, пугающее
своей простотой и неуловимостью обычными сетями изношенного мозгового
инструмента. "...Но ведь им это нужно. Пусть идут. Они ищут себя. Я дам им
просто взгляд, просторный, как моря, простой, как истина. Пусть они
улыбнутся своей бессмысленности, вместо того, чтобы бичевать себя своей
ничтожностью. Перемены на пороге, пусть учатся радости... В конце концов,
это нужно и мне... Кто виноват в том, что, где бы я ни появлялся, вокруг
меня тут же образуется ашрам?" Он был здесь; что-то вроде комнаты, там даже
имелись вещи, кое-какая мебель... А он стоял у окна ссутулив плечи,
придавленный абсолютным могуществом, и чуть вытянув шею, как будто стремясь
куда-то вперед, в неизведанное (толпа за окнами ликовала, приветствуя
его)... Затем повернулся и устремил на нее черную бездну взгляда, два
сияющих потока или, скорее, шлейфа из горячих живых точек. Улыбнулся нежно и
чуть виновато, кивнул подбадривающе. И все замерло, пригвожденное к месту
адекватом немыслимой... скорости, что ли, настолько стремительной, что сама
мысль о перемещении запаздывала. И Эта неслась без мыслей, без ощущений, но
купаясь непосредственно в самой субстанции вещества, без опосредования -
вечного гибельного прецедента проявленных форм. Ее пронизывало
алмазно-снежным светом. "Возвращайся; тебя никто не ждет,.. и тем не менее.
Что уж там, будь просто собой, хотя... нет ничего труднее. Я бессилен дать
чудо, я слишком могущественен для чудес. Иногда я просто был бы не прочь
поговорить сам с собою в лице любого из моих творений, просто полностью став
им на неопределеное время; и чтобы они при этом не сходили с ума и не
взрывались от моих мягких прикосновений подобно мыльному пузырю, лопающемуся
от малейших возмущений атмосферы". О, да, это был поистине бесценный
подарок.
Затем она ощутила боль во всем теле, пошевелилась, услышав звон цепей,
опутавших ее торс, вошла во взаимодействие с распадающимся организмом, все
еще теряющим силы, открыла глаза, мимоходом отметив про себя, что могла
этого и не делать - тьма вокруг была непроглядной. И испустила долгий тяжкий
вздох вернувшегося из-за грани сна жизни.
* * *
Он долго, чуть дольше необходимого, глядел на ржавые железки, не только
понимая, что им здесь не место, но и еще кое-что... что-то такое... что им и
в других местах не место. Они пылали маленькой самосуществующей, хоть и
дисгармоничной, конструкцией, как будто насмехаясь над его попытками
овладеть ситуацией, пока он торопливо натягивал так чудесно и так к месту
проявленную шубу. Бред..! Он тряхнул головой, но это происходило не в
голове; он расслабился, вздохнул, - это не помогло ему снова обрести себя.
Горело нечто. И это жило в теле. А холодное пламя в холодном железе ржавых
кандалов отрицало это биение натуральной жизни, столь далекой от
диалектических определений. Плазма? Или... что? Мозг был неподвижен, ум
безмолвствовал, как всегда. А в... каких-то неопределимых, но явно
физических пространствах начался пожар. Где-то внутри него, уходя ниже ног и
поднимаясь чуть выше головы, как колонна недвижного света, разгорался
созидающий огонь разрушения.
...Бушевало. Рвалось. Неистовствовало. О! Я кричал уже целую вечность и
почти привык к невыносимейшей, неземной боли, бьющей через позвоночный столб
и осознаваемой в конце концов как невыразимая радость, не умещающаяся в моем
маленьком личном мироздании. Радость эта в полной тишине выплескивалась
бушующими масляными потоками за периферию того, что я называл собою, снова
превращалась в приступы жесточайшей боли, и снова в радость... Весь плохо
смазанный биологический механизм скрипел, ревела чья-то чужая воля,
ограниченная своими узкими задачами, перемалываемая могучими всплесками;
крошась, забивала каналы тела железными опилками, расплавлялась, переходя в
клокочущий масляный раствор. А то, что сопротивлялось, просто переставало
существовать.
...Холод подмерзающей земли, ощущаемый даже сквозь медвежью доху, дрожь
в озябших членах. Он открыл глаза, приподнялся на локте, с тревогой
оглядываясь вокруг, будто не узнавал места. Снег под ним растаял, образовав
овальную проталину. Но земля под боком уже схватывалась морозцем. "Кандалы!"
Он встал, шаря взглядом окрест. Вот здесь они лежали, глупые железки. А
теперь на этом месте глубокая проталина и на дне ее опаленные огнем
человеческой воли сухие травы, и даже... мелкие оплавившиеся камешки. Он
почему-то знал, что произошло; но это было столь невероятным..! О, да, один
из артефактов ушел к своему творцу, и миру стало легче дышать. Но что все
это значило? В чем смысл, человеческий смысл происшедшего? Он понял, что
само происшествие не имело никакого смысла, но произошло в истинной гармонии
простой, капитальной жизни вечной субстанции, обладающей безбрежным
сознанием и радостью существования. Но это не имело ничего общего со всякими
психологиями, психиками, духом, душой. О, ничего общего с такими
человеческими и по-человечески ущербными вещами. Возможно, он снова мог
больше, чем ранее. И знал меньше, - чердаки его прочищались, освобождаясь от
ненужного хлама. Память умирала. Он просто вспомнил каменные стены, пол и
потолок, теплый воздух подземных коридоров, и тут же ощутил под ногами
каменный пол, вдохнул теплый воздух подземных коридоров. Сел на пол и
почему-то заплакал. Или это был смех сквозь слезы. Он теперь видел
отчетливо, что каждое мгновение стало неповторимым; что теперь он не может
путешествовать по временам, ибо времена исчезли. И поэтому лил слезы. Каждое
мгновение - вечность, вертикальное пребывание. Каждый миг - мир, и к нему не
возвратиться, не взять с собой память о нем, ибо вспоминать, означало - быть
воспоминанием, то есть снова проигрывать память в физическом действии, а
тогда все уже будет по-другому.., и само воспоминание станет действием, в
котором живешь телесно. Свобода? Абсолютная. И к тому же в радости, пределов
которой он еще не ощутил, из чего мог смело заключить - в беспредельной
радости.
Его ничто не могло испугать. Даже этот тяжкий вздох, пронесшийся по
пустотам и умерший в пыльных углах. Он мог вспомнить его; и становиться им
сколько угодно, всякий раз по-новому. Но возвратить воспоминание о нем...
Кому нужна фотография, когда рядом живой человек? Что-то вроде этого. И даже
глубже. И что дальше? Бессмысленность, рождающая смысл, как путь в никуда,
разворачивающийся прямо под ногами? Время, смертоносная петля Кроноса,
наконец замкнувшись, сгорело в лучах собственной свободы. Мгновение
повторилось, пришло само к себе и узрело себя в незамутненном зеркале
наконец-то познавшей себя личности, ранее одной из многих, а теперь одной во
многих. Не быть! Восстать!..
Тягуче ухнув, просев, обрушился замок, сложившись, как ненужный,
отыгравший свое карточный домик. Клубы пыли взмыли к небесам. Просторные
каменные мешки под его основанием во чреве скалы приняли в себя массу камня,
цемента и дерева. И получилось, будто замок сожрал сам себя. Осталось лишь
ровное поле, убегающее на запад к горизонту, на юг взбирающееся в гору и
переходящее в лес, на севере поклоняющееся Большим Горам - монументальным
свидетелям мировых процессов, видевшим такое... Да, брат, много чего видели
они на своем веку. Но никогда, слышишь, никогда они не позволяли себе
диктовать свою волю жалкой, покорной, молчаливой земле. Никогда они не были
носителями ничьей воли, кроме воли земной материи.
Глава 2
ПАМЯТЬ УМЕРЛА...
Пыль давно осела толстым слоем по периметру на триста метров вокруг. Из
кучи щебня, наваленных друг на друга бревен, фрагментов каменных стен
выбрались два существа. Они были покрыты пылью, лохмотьями одежды и
кровоточащими ссадинами по всему телу так, что было неясно, к какому виду
Homo они принадлежат. Взявшись за руки, пошатываясь, они спустились по
обломкам одной из башенок к воде, заполнявшей ров, и, скинув одежды,
бросились в прохладные волны, смывая с изнуренных тел кровь, пот, грязь,
усталость. Потом выбрались на берег и, обнявшись, сели на толстый деревянный
брус, наискось торчащий из земли. Их обнаженные тела вели беседу с ветром,
принесшим вести с востока. Тела приняли определенное решение.
Низам встал, глянул на нее:
- Ну что, идем?
- Куда?
- Ну, хотя бы... туда. - он указал рукой в ту сторону, откуда дул
ветер. Горная гряда там сходила на нет, как сходящий к хвосту хребет
диплодока. Таинством веяло с той стороны. Но не магическим таинством
нагнетенных сил, а природной, стихийной непредсказуемостью, от коей в
тревожной радости сжимается сердце и кровь бурлит в жилах.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг