Она продолжала сидеть, неподвижным взглядом проникая сквозь толщу
земных пород, живущих странной внутренней жизнью полностью сознающего себя,
но ничего не выражающего естества. Абсолютно ничего не выражающего. Сказала:
- Может быть расскажешь, что же на самом деле произошло? Так, слегка
оформи в словах то, что было.
Он стоял, покачиваясь, как быль на ветру:
- Но тогда пришлось бы рассказать всю историю мира.
- Ну так и...
- А ты хочешь туда попасть и все это пережить? Заново? - он перебил ее
резко, развернулся всем телом к ней, ноздри его трепетали. - Пойми, память
умерла. А новое.., оно еще не родилось. Мы в ничьей земле. В промежуточной
зоне.
Она вздохнула, подняла с земли отколовшуюся от бревна лучинку, стала
задумчиво что-то чертить на земле. Он был неподвижен. Ветер свободы ворошил
ее волосы, покрывал пупырышками нагое тело, прося рассказать сказку будущего
или хотя о том, чем же ему теперь следует заняться. Ведь он, можно сказать,
только что родился. Потом она долго глядела вдаль, помахивая лучинкой; глаза
ее слезились. Он не ждал, а просто пребывал отдельной частью целого мира,
получая от этого невыразимое наслаждение. При этом кровь в венах все так же
пульсировала, разгоняя кислород по тканям, но... возможно, она теперь знала,
что делает. Сердце качало эту кровь, но, возможно, уже не автоматически; оно
знало, что творит. Эта встала, потерла синяк на бедре:
- Пошли. Чего ждать? Его теперь нет. - кивнула на руины, окруженные
глубоким рвом, вода из которого уже наполовину ушла в подземные пустоты.
Тишины в руинах не спугнуть теперь. Не создать дискретности вещей.
Они двигались на восток. Солнце прошло треть пути по небосклону.
- А что, эти стражники, они так и сгинули там? Я виделась с несколькими
из них не так давно.
- Они с нами.
- Вот как?
- И не только. Они изменятся. Возможно, не в той мере, в какой хотелось
бы. Ведь рыбы не исчезли, когда появились земноводные.
- У меня странное ощущение, что меня нет; и в то же время я никогда не
ощущала себя настолько... "собой", что ли.
- Ты и здесь тоже. Но и не только. - он шел, глядя под ноги, как будто
поглощая реальность, как изголодавшийся узник поглощает яства на королевском
пиру.
- Необычно.
- Что?
- Ну, то, что ты сказал только что... Странно, но я тебя прекрасно
понимаю. Мда... Словно обыденность стала чудом, оставшись повседневщиной,
настолько незаметной... Но теперь это хотя бы уловимо. Как будто сегодня был
создан некий пресловутый магнит, способный притянуть это, то, что наконец-то
показало свой нос из-за завесы. А раньше утекало сквозь пальцы.
- Сквозь извилины, скорее.
Она засмеялась. Потом с минуту молчала, раздумывая. Голос ее не скомкал
молчаливой паузы, а лишь дополнил то, что жило уже не только снаружи, но и
внутри их тел:
- Это, наверное, и есть оно.
- Угу.
- Да-а, куда там артефактам! Хотя, иногда это было... даже приятно.
- Но они умножали ложь. Тебе мало было? Еще захотела? - он хохотнул,
спохватился вдруг, прислушался. Умолк, как будто уйдя чуть вверх и назад.
- Но они закаляли мир. И еще, они умножали мощь. - она не верила в
сказанное, поэтому могла говорить.
- Ну и что? Эти несчастные могущественные артефакты... Они увеличивали
ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ силу. Делали нас сильнее, шире, всевластнее... Но они не делали
нас чем-то другим. Они были созданы нами, людьми, и не могли дать нам ничего
другого, кроме того, что мы сами в них вложили, ничего, превосходящего
пределы чисто человеческого, пусть и очень обширного. Секрет развития в том,
чтобы становиться чем-то совсем другим, принципиально отличным от нас. Как
первые амебы были принципиально отличны от минерального царства; как человек
принципиально отличен от своего шерстолапого предка; и даже более. Да,
именно так: надеюсь, что грядущий способ жизни на земле будет гораздо
разительнее отличаться он нашего, человеческого, чем способ жизни микроба
отличен от способа жизни куска гранита... Ха, это будет не человек с
раздутыми до максимума возможностями, но что-то после него; что (или "кто")
будет, возможно, гораздо слабее человека... на первых порах. Как люди
поначалу были слабее обезьян, и слабости обезьян стали силой человека. Но
эта принципиальная особенность нового существа будет... скажем так,
абсолютно непостижима для старого рода sapiens. А все наши самые
замороченные технологии будут для них гораздо более грубы и примитивны, чем
для нас орудия, используемые высшими обезьянами: рука, палка и камень.
Возможно, мы даже не будем видеть их, как приматы не видят нас; они видят
немножко странных обезьян, зачем-то напяливших на себя посторонние предметы
и совершающих неадекватные поступки. Возможно, эти новые существа уже
рождаются из нас. О, я преклоняюсь перед этим чудом. Как я люблю их, наших
солнечных потомков! Но старое.., оно сопротивляется. Все наше человеческое
могущество сейчас является гигантским тормозом... И поэтому я ослабляю его.
Я ищу эти проклятые артефакты, хотя неясно, кто на самом деле кого ищет. Я
уничтожаю и их самих, и власть, заставляющую мир возвращаться на круги своя.
Круг - это смерть, это энтропия, требующая от нас затрат труда, и в конце
возвращающая нас туда, откуда мы вышли в начале; круг - враг развития;
принцип стабильности... - он вдруг замолчал. Она тут же поняла, о чем он
подумал.
- Считаешь, дело в том, что не должно остаться ни одного?
- Да нет, что ты, - он усмехнулся, - чудо не настолько щепетильно.
- Да, но у него есть чувство юмора. И океан времени.
- У тебя тоже. Хотя... - пауза, - хотя, возможно, в чем-то ты права. Не
в том смысле, что для... проявления необходима абсолютная чистка, а в том,
что это нужно для нас. Что-то в нас двоих изменится, когда эти несчастные
смехотворные копилки силы исчезнут.
Он глянул на нее в упор, продолжая месить ногами дорожную грязь.
- Ты хочешь измениться?
Она не отвечала, подавленная сознанием мира, тем, что видела. А видела
она: мир был сознателен. Гораздо больше, чем она. Ведь Эта была лишь частью
мира. Вот ручей, что минуют они, скача с камня на камень; он знает всю ее. И
плеск его - гармоничная речь без слов, в тишине, не несущая смысла, тем не
менее полна скрытых и явных значений, как будто крохотный осколок мировой
голограммы, содержащий в себе всю эту голограмму, всю до мельчайших
подробностей. И именно это правильно. Непостижимо как раз другое - когда
дискретность, когда каждый сам в себе, о! Радость.
Ведь чудо - в изменении отношения, а не в каких-то световых телах,
полетах, пронзительных взглядах. "...как первые люди были слабее обезьян..."
Но это были уже люди. Сверхчеловек не должен быть сверхмогучим. Поначалу
скорее наоборот. Это новый взгляд на вещи. Вот так...
И она глядела, забыв о рожденной лишь несколько часов назад свободе
выбора. Становилась вещами. Освещали светила святые тела. И летела стрела...
Ай!
* * *
Он похоронил ее у леса, все время не переставая горько, тупо качать
головой, не в силах подъять глыбу понимания истины момента. Как будто
оставался всего шаг до окончательного раскрытия, но его снова мягко и упруго
отбрасывало назад, в ограниченность неведения. Его невероятно утомили
бесплодные попытки пробиться через что-то свежее и прозрачное, не имеющее
названия. В бешенстве он изломал стрелу, подарившую ему одиночество, и
швырнул обломки оземь.
И он отчетливо помнил, что в тот момент, когда он копал яму для Эты, он
одновременно летел над землей, резкими, сильными взмахами крыл отталкиваясь
от воздушных масс, пронзительным взором старого, уже седого стрижа обозревая
пространства, ничему не удивляясь, как и положено несознательному
представителю рода пернатых. Даже тому, что в воздухе теперь не было ни
одного комара, ни единой мошки; что он не нуждается в пище, хотя тело несет
физиологические затраты, не говоря уже об энергетических. И даже тому, что
способен рассуждать, не имея для этого ни одной из предпосылок, необходимых
для совершения этого процесса. Господи, стриж, маленькая птичка!
Под крылом проплывали незнакомые пейзажи. Пару раз на его пути
встречались большие лесные пожары; их он облетал стороной, стараясь не
угодить в облака едкого дыма. Спустились вечерние сумерки. Свист ветра в
перьях, поток сладкого вкусного воздуха в легкие и воздушные мешки. Он
проносился над землей, залитой океаном мрака; ни огонька; пьянящий простор;
еле заметная темно-синяя полоска будущей зари на горизонте. Он закрыл глаза
в полете. Восхитительно! И если бы не встречные потоки воздушных масс, можно
было подумать, что тигель тела неподвижно застыл в невесомости, подвешенный
на тонкой нити, а вокруг во все стороны бездна, и, куда ни падай, все одно
дна не добыть - бескрайность.
Тело трепетало в радости, сквозь него били искры какой-то силы, вроде
бы новой, неведомой и необъяснимой; но тело категорически признавало ее
своей, знакомой издавна, чуть ли не с акта сотворения жизни.
Он открыл глаза. В них отразились огни большого города. Он четко видел
на улицах фигурки поздних прохожих. Шагающих в никуда. Отметивших
сегодняшний день лишь потерей привычного руля существования и ветрил
туманной, ограниченной личной силы. Изможденных, отчаявшихся и жутко
свободных. Все еще не желающих признать того, что это может произойти в один
день.., что там, - в мгновение. На улицах царил творческий хаос. Люди
сталкивались телами и взглядами, растерянно проникали друг в друга и в
предметы, отказываясь верить в то, что наконец это возможно.
Он отчетливо помнил, что, и пролетая над городом в облике пернатого, и
копая могилу у кромки леса, он был одним из тех, кто шатался по улицам,
наслаждаясь невиданным источником, утоляющим архаичную жажду, впивая через
себя, через других, через все густой золотой напиток из неисчерпаемого
океана, не сверху, нет. Это было рядом, перед носом. Он уверенно и легко
проталкивался через толпу на рыночной площади. Никто ничего не продавал, все
были слишком радостны; продавцы и не думали сворачивать лотки с товарами,
почти ощущая теперь полную свободу от рабства перед чем-то малозначащим.
Скатилось яблоко с прилавка прямо под частокол ног, но никто на него не
наступил, - всякая нога знала свое место; радость! Оно лежало, кокетливо
красуясь румяным боком, в тишине напевая песнь себя. И он готов был
поклясться, что уже где-то слышал эту песнь. Когда-то давно.
Память умерла.
Долгая заунывная песнь вечного покоя лилась над равниной из одного
конца в другой. Потоки воздуха, сталкиваясь с течением звуков, завихрялись в
локоны прозрачных сгущений. Они медленно опускались на землю, впитывались в
толщу перегноя, как куски густого меда. Он стоял на окраине города, созерцая
процесс, и ничто не могло бы в этот момент быть не на своем месте, не там,
не в красоте и покое. Но что-то было не на месте. И чтобы увидеть это, он
сам должен был стать не тем, кто он есть на самом деле. Низаму-то было все
равно. Именно поэтому он и не пытался помешать лжи одолеть себя. Хлопья
прозрачности продолжали падать на землю, просачивались сквозь частички
почвы, исчезая бесследно. Он нагнулся, взял один из хлопьев правой рукой,
ощущая кожей прохладу и свежесть старой, аннулируемой субстанции, медленно
впитывающейся через покровы тела внутрь. Субстанции, обреченной на
исчезновение. Одновременно он стал вспоминать.
Боль сопровождала все его тихое, несчастное детство, всю его серую
юность. Он попробовал сдержаться, но не смог. Затрясся в рыданиях от жалости
к себе, уткнув лицо в ладони...
...Человек шел по рынку и плакал, уткнув лицо в ладони, натыкаясь на
запыленные прилавки, занозистые столбы, радующихся людей, которые его не
замечали. Острые углы были повсюду, его это мучило. Тело стало страдающей,
ноющей язвой, правая ладонь онемела. Он остановился перед невзрачным лотком,
за которым стоял хмурый незнакомец в чалме по типу восточной. Перед ним
лежали несколько непонятных вещей: старая лампа, скатанный в рулон маленький
коврик, тюбетейка с вышитыми узором значками по периметру.
- Ну что, продаете? - Низам обессилел, его тошнило.
- Да.
- А что? И почему не на всеобщем празднике?
На второй вопрос незнакомец удивленно поднял брови, спустя мгновение
усмехнулся:
- Ты имеешь в виду весь этот балаган? Делать мне больше нечего!
"Откуда такая однобокость в видении мира?" - хотел спросить Низам, но
вместо этого кивнул на разложенные на прилавке предметы:
- Так а что продаете, все-таки.
"Все, что угодно, только не это мерзкое ощущение. Забыть, отвлечься..."
- Это вот, - дядька поднял медную лампу, - то, что раньше джинном
называли. Ну там, потрешь, что-то скажешь, и так далее... всякая дребедень.
Ну а это...
- Да-а?! Ух-ты. А что сказать-то надо? - Низам при этом взял лампу,
потер тыльной стороной ладони медный бок, пытаясь разобрать полустершуюся
вязь незнакомых букв, выдавленных на металле.
- Никто уже и не знает.
- Какое-то слово?
- Слово?
- Ну да, слово.., или фразу, или еще че...
Он не успел договорить, что-то произошло. Медленно истаяла медная
посудина в его руках. В пространстве, в самой атмосфере возникла какая-то...
вещь, похожая на тонкую сеть, почти неощутимую. Беззвучно сотряслось где-то
что-то, дернулось и зацементировалось.
- Ты что сделал! - голос незнакомца отливал тем не менее плохо скрытым
ликованием. - Ты как это сделал? Эй! - дядька растерянно озирался, смешно
мотая чалмой, пытаясь воспринять невоспринимаемое. Низам вдруг понял, что
чалма эта идет ему так же, как слону валенки. Но зачем, зачем ему это было
нужно? И что он скрывает? И что высматривает, каналья, чему радуется? Разве
вокруг что-то изменилось.., или в нем самом? Или... не знаю, не знаю.
"Жизнь" продолжалась, как и века назад, уже почти стерев из анналов
восполняемого недавнее происшедшее. Кто-то тут же расстроился, пошел
напрямик, минуя коридоры гармоничности просто потому, что перестал их
ощущать. Яблоко сочно хрустнуло под чьим-то башмаком, разбросав брызги в
радиусе полуметра. Кто-то вспомнил о предстоящей лекции, озаботился,
водрузил на нос очки, сел на скамейку в сквере, уткнулся в конспект. Кто-то
понял, что не может допустить рождения этого ребенка, ибо не готов к
семейной жизни, и вообще, не погулял еще всласть. А кто-то перестал видеть в
чужой беде свою, и, отложив папку с собранными с таким трудом документами в
стопку с грифом "отказать", откинулся на спинку сиденья и, позвав
секретаршу, велел ей заварить свежего чайку, для сугреву. А ведь только что
он, целеустремленно шаря по ящикам, искал спички, чтобы устроить грандиозный
пожар, веселую аферу легкого сердца, совершающего последнее в своей жизни
аутодафе. Или... нет, этого не было; какая чушь. Никаких афер. Дело - прежде
всего. А чего не было? Да не важно. Сегодня короткий день, можно успеть в
ателье заглянуть, к Лики; надо же, едва не свихнулся, надо отгул взять,
проветриться.
Нужно ли исправлять то, о чем не можешь сказать, хорошо это или плохо?
Но ни об одной вещи в мире мы не смогли бы этого сказать. Что же мы
исправляем, в конце концов? Но задавая вопросы ничего не получишь, кроме
ответов, кои лишь множат ложь. В конце концов кто-то приходит и делает, без
вопросов и колебаний, возможно (и скорее всего, бесспорно), сам не сознавая
монументальности содеянного.
Низам схватил всей пятерней сколько мог липкой, упругой сети, затянул в
узел, попытался порвать. Лишь теснее стало, душнее и сумрачнее, солнце
покраснело в небе, никем не замеченные изменения уже вошли в силу. Он
оттолкнулся и со всего маху налетел на сеть всей своей массой. Его откинуло
назад, он споткнулся и, ойкнув, упал на колени. "Бесполе-е-е-е-езно. Совсем
не туда глядишь, голова садовая..."
Он завертел головой, пытаясь определить местоположение говорящего.
Вокруг, на сколько хватал глаз, простиралась равнина, и никого. Ни одной
живой души. И дыхание мира, мерное, могучее, тягучее, как сироп.
Ему предстояло заново осваиваться в незнакомом окружении. Искать путей
воплощения для того, что жило в нем и никак не желало оставаться внутри.
Память умерла, но тело знало опыт многих предшествующих проявлений себя и
уже само вело свою собственную линию, более не надеясь на что-то зыбкое, как
дым в ладонях. Оно усвоило урок: чем выше, тем плотнее, тверже и пластичнее.
Это был для него закон, не имеющий ничего общего с закоснелыми эфемерными
принципами. Ему снова предстояло сделать выбор. Он не то чтобы поверил,
но... что еще было делать; материя его тела была мудрее всего того, что он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг