стержней моего существа? Воля к жизни, архаичный крик живой субстанции,
атавизм или, скорее, рудимент, за ненадобностью и, главное, за
невостребованностью, полностью атрофировавшийся когда-то на заре тотализации
и теперь вот..."
Мысли путались; он потерял нить рассуждений, пожал плечами и лег на
землю, когда-то бывшую илистым дном водоема, а теперь растрескавшуюся на
колючие, ломкие многоугольники. "Что теперь?" Тело само ответило, да так
громогласно, что он вздрогнул. Сам желудок ответил голодным возмущенным
урчанием, сетуя на свою незаполненность. Он испуганно поднялся и огляделся
по сторонам. Он был растерян.
Что-то внутри него закрылось. Какой-то из путей славы,
взаимопроникновения; он не чувствовал боли, когда лишал жизни лягушек, и
отвращения, когда ел их сырыми, едва размыкая потрескавшиеся от жары губы.
Мир истекал из него вовне тоненькими струйками сквозь пробоины тела,
ставшего обычным биологическим аппаратом, утерявшего по какой-то неизвестной
причине свой разум, вместе с ним свой язык, вместе с ним власть
вездесущности, вместе с ней радость пребывания в вечности Сущего.
И вот перед ним предстал замысел, - величайшая награда ищущему, мечта
любого зрячего: "Смотри, гордись, вот я. Ты можешь меня узреть, познать,
стать мной. Я - награда, возможность постичь окончательный смысл любого
действа." Низам вяло, апатично жевал холодное, скользкое мясо амфибий, глядя
в пространство перед собой, в равнодушии созерцая желтые и оранжевые точки,
вспыхивающие перед глазами или прямо в голове (не разобрать... Что-то
величественное как будто.., но... э-э-э, ладно. Что за Замысел, какой
Замысел?), и не понимал того, что вроде бы должен был понять, принять всей
душой (ну так жизнь идет своим чередом.., или чередой... черемшой. Ха! Черта
с два!) или чем там обычно принимают то, что считается целью возникновения
индивидуума, как отдельной единицы в слитности существующего. А так же он
восхитительно аннулировал собранную с таким трудом им самим же критическую
массу единого, превратил в ничто работу многих лет тяжкого труда тем, что
равнодушно уставился на яркий световой узор перед глазами (или у себя в
голове), поразмыслил, отвернулся, зевнул и завалился спать в тени ивовой
листвы, отринув таинство угадывания линий судьбы просто затем, что не имел
ни малейшего желания занимать себя умственной работой в столь неподходящее
для работы время дня. В таком неподходящем для этого месте мира.
(Синяя-синяя, ярко-голубая, "слишком" лазурная гладь уходящих к
горизонту снегов. Морозный воздух стелется дымкой по насту, обжигает ноздри.
Гладкая, нетронутая целина. Нагнувшись, он пробивает ладонью корку наста
(сустав среднего пальца опять будет ломить; ну надо же было каблуком или
кулаком!), зачерпывает сыпучую снежную крошку, осторожно несет к лицу,
разглядывает девственной чистоты кристаллики замерзших облаков, осторожно
берет губами чуть кристаллизованных истин, плавит во рту, глотает дармовую
амброзию..; хочется еще. Какая же в нем сила! Сила небесных воинств,
покрывших землю белым пледом искренности, ставшей в результате сей инволюции
обычными чистотой и невинностью.
Кто-то зовет его - сверкающую чистотой этой самой невинности
заготовку, - его это нисколько не беспокоит. Один он в своем мире, один из
избранных или один из многих, - это не имеет значения. Он не отвечает на
призыв; прищурившись, смотрит вдаль, игнорируя хруст наста под чьей-то
тяжелой поступью. Шаги затихают прямо за спиной, в полуметре, слышно тяжелое
дыхание. Низам не оборачивается, он смотрит вдаль. Человек за спиной не
двигается, лишь сопение доказательством присутствия; и много странных чужих
мыслей. Так проходит с полчаса, время истекает в плавном скольжении по руслу
существования без всплеска, успокаивающе.., безвозвратно. Так хорошо стоять,
пить свежий морозный воздух, ощущать себя чистой субстанцией, в радости и
смехе принимающей внешнее, становящееся внутренним, частью ее самой. Он
представил себя в жаркой пустыне умирающим от жажды под зловредным солнцем,
шепчущим потрескавшимися от жары губами бессвязные речи в забытьи кромешном
разума, в болезненном сне разбитого тела. Вздрогнул, огляделся по сторонам,
назад, за спину. Никого вокруг, он один в морозном безмолвии вечно снежной
страны. Он тяжко вздохнул, потер обмороженные щеки и снова двинулся по
снежному ковру, на каждом шагу проваливаясь чуть выше щиколотки и вздрагивая
от боли в изрезанных настом голенях.)
Он понял, что проснулся, но продолжал лежать с закрытыми глазами,
наслаждаясь неделанием. Колючие многогранники потрескавшейся глинистой почвы
врезались в тело, но он уже привык к гостеприимству окружения и не обращал
внимания на мелкие неурядицы, возникающие между его телом и средой. В нем
снова зашевелилась воля. Она заставила его открыть глаза, оглядеться,
подняться в полный рост и дать работу ногам.
Вопросы "куда" и "зачем", обстоятельства места и времени, условия
почему-то не волновали его... Даже тогда, когда, приняв более-менее
вертикальное положение после очередного падения, он осознал, что,
покачиваясь, стоит перед добротной каменной хатой странной крепостной
архитектуры, стискивая непослушными пальцами жердины хлипкого заборчика. И
еще: последнее, что он помнит - ее, стоящую на крыльце, неподвижными,
расширившимися зрачками глядящую на него, ее губы, что-то шепчущие; что - не
понять, горло у нее пересохло то ли от жары, то ли... Ледяной, пронизывающий
ветер в спину. Если бы ветер дул в лицо, он бы давно скопытился, и тело его
вмерзло бы в слежавшийся многолетний снег мумией-памятником глупости мира. А
так, - скрип-хруп, скрип-хруп, - он делал шаг за шагом в безумстве хлада.
Однообразный, заунывный свист ветра настолько примелькался слуху, что Низаму
казалось, будто он бредет в полной тишине, не пустой, но грохочущей, шумящей
морскими волнами в спиральных глубинах раковины. Он любил море. Он вообще
любил все, содержащее в себе хоть малую частицу простора - степь, небо,
пустыню, тундру; отчасти железные дороги, шоссе, вокзалы, аэропорты, как
обещание каких-то изменений. Он несся на поездах дальнего следования, вел
какие-то незначащие дорожные разговоры, глядел в окно, на проносящиеся мимо
станции назначения, на каждой из которых его ждала любимая и единственная.
Она стояла на платформе, глядя полными слез и безысходности глазами на
грохочущие вагоны поезда, проезжающего мимо, всегда мимо. А у него не
хватало силы духа ни дернуть стоп-кран, ни, высадив каблуком стекло,
сигануть в окно, ни пойти в головной вагон и, захватив поезд и перебив банду
машинистов, остановить состав. Лишь его судьбоносный взор проникал законы
пространств, заставляя условия чудовищного эксперимента повторяться раз за
разом, от станции к станции, лишь бы еще раз ощутить, впитать милый взгляд
карих глаз и понять, что ни на что большее он не может рассчитывать, ибо на
большее не способен. Страшный бег состава не прекращался, грохот и лязг
вагонов, стук колес по рельсам; все это размывалось, теряло четкость, и лишь
милый лик, тревоживший непонятным присутствием своим его воспаленный разум,
оставался объемным и четким, как цветная фотография, наклеенная на грубый
рисунок карандашом. Чьи-то руки давали ему пить, поддерживали его голову,
ибо сам он не в состоянии был этого сделать, обтирали его тело влажной
губкой и затем тканью, пропитанной смесью ароматических масел. Это странное
тело, забывшее истину. Эти нежные руки, их прикосновения, такие знакомые,
дающие силу, пробуждающие и вытягивающие на поверхность уснувшую в недрах
существа жизнь. Его жизнь?., не желающую, однако, пробуждаться, окончательно
и бесповоротно покинувшую угасающий организм, снедаемый жаром смерти. А
потом сквозь беспорядочные видения, сквозь болезненный бред он чувствовал
чье-то сильное и нежное тело, прижимающееся к его телу, излучающее такую
интенсивную любовь, такую преданность, ощутил на губах такие горячие
поцелуи, что зной пустынных холмов показался ему ледяным дыханием снежного
безмолвия. Видения покинули разум, уступив место беспамятству. И он лишь
помнил жар соития, неистовый поток неизвестной силы, хлынувшей из его
существа, сорвав тайные затворы, снося остатки болезни, затопляя два
сплетенных в танце страсти тела наводнением пламени; его разрывало, он
кричал от боли и экстаза, уверенный, что сейчас умрет, и слышал ее крик,
крик боли и счастья. Чувствовал ее натянутое струной тело в своих руках,
мягкость ее сухих губ, огонь и шелк разметавшихся по подушке волос. Мир
трепетал вместе с ней; он издал последний душераздирающий вопль, срывая
связки, чувствуя, что умирает, разрываемый по швам шквалом расплавленной
бронзы. В невероятном усилии напряг все мышцы так, что захрустели суставы,
выгнулся, замер, ощущая, как сквозь его тело от головы вниз бьет молния, как
молот, нанося сокрушительные удары по распростертому под ним телу, как будто
стремясь раздробить, стереть в порошок покорное лоно, а она, измученная,
обессиленная, лишь слабо вскрикивала при каждом ударе, глядя широко
раскрытыми счастливыми глазами прямо ему в душу, не обращая внимания на
забрызганную кровью простыню. Кровь.., господи.., какая мелочь! Последний
разряд, самый сильный, вызвал у него обильное кровотечение из носа. Но
опасность была позади. Он, совершенно обессиленный, повалился на кровать и,
тяжело дыша, закрыл глаза. Они лежали обнявшись, в переплетении ног не чуя
собственных границ и лишь угадывая редкие звуки внешнего мира за тишиной,
царящей внутри их тел. Он восстановил дыхание, с трудом поворачивая голову,
огляделся. Долгие полчаса молчания, насыщенного, как клюквенный сироп.
- Где я? Что со мной было?
- Твой организм был отравлен слишком большой дозой излучения. Не
понимаю, как тебе вообще удалось миновать гибельную впадину между холмами.
Зной там нестерпим. Ты умирал, снедаемый огненным демоном, и мне ничего не
оставалось, как...
Она спрятала лицо в подушку. Послышались глухие рыдания.
- Что ты, м... милая! - он привстал, повернул ее за плечи к себе,
заглянул в заплаканные глаза.
- Прости меня, я не должна была этого делать, но мне ничего не
оставалось. Ты бы не выжил. Нужно было вытянуть из тебя этот проклятый
огонь. О, господи, как же мне стыдно! Теперь каждый, каждый может указать на
меня пальцем, как на эталон бесчестья, как на запятнавшую имя дома.
- Что ты говоришь? Не надо. Ты... ты разве не помнишь? Ничего не
помнишь?
Она перестала всхлипывать, утерла глаза, посмотрела на него:
- Значит, у тебя тоже было это ощущение?
- Какое?
- Ну.., что мы уже встречались.
"Как так уже встречались! - хотел сказать он. - Не только встречались,
но и были самыми близкими существами на свете!" Но не сказал. А лишь молча,
с растерянной улыбкой, гладил ее такое знакомое тело.
- Когда я тебя увидела за околицей, меня вдруг как будто что-то
кольнуло прямо в сердце. И еще я поняла по твоему... внешнему виду,.. ну,
что тебе срочно нужна помощь. Но твой взгляд, тогда, он просто пригвоздил
меня к месту, как будто в темной душной комнате вдруг сквозняком сорвало
форточки с петель и морозный свежий искристый поток воздуха пронесся по
помещениям, меняя стены, обои, предметы обихода. Этот твой взгляд...
- Морозный?.. Хм...
- Потом ты долго бредил, я думала ты умрешь, и растирания не помогали,
оставался только один выход - дать выход запертому в тебе огню. - она
улыбнулась неловкому каламбуру. - Я бы об этом и помыслить не могла в иной
ситуации... И дело даже не в том, что за эти две недели ты стал мне ближе
отца или брата. Просто было какое-то дикое ощущение, что я твоя, и ничья
больше. Что вся моя жизнь до этого была лишь временной разлукой, и вот
теперь мы вместе навечно. Но с чего, откуда, как?
Она уже не могла остановиться, слезы снова потекли у нее из глаз, слезы
счастья. И она говорила и говорила. А он глядел в потолок, ласкал ее плечи,
улыбался, изредка прикасаясь губами к ее щеке, пока не заснул крепким сном
победившего смерть.
Проснулся он в уютном утреннем полумраке от легких прикосновений. Она
осторожно вытягивала из-под него простыню.
- Постирать надо. - сказала она с улыбкой, увидев, что он открыл
глаза. - Будешь завтракать? Я... люблю тебя. О, милый! Что со мной? - она
бросилась к нему в объятья, снова орошая слезами счастья его лицо.
- Ты просто многого не помнишь. И еще в тебе родилась радость тела. Ты
должна не только почувствовать, но и понять, и ощутить, что мы с тобой -
одно.
- Но.., я, наверное, не совсем понимаю. Прости.
- Мне не нравится этот дом. Не знаю почему, но я четко осознаю, что
каждый день пребывания в нем потерян.
- Это дом еще моего деда. Я в нем родилась...
- Подожди! - он сел на кровати, взял ее за плечи. - Это неправда. Тебя
обманывают. Этот дом... - он оглядел мрачное помещение, в которое, конечно
же, не проникали смертоносные лучи светила; но что-то здесь было не так.
- Этот дом... Трудно найти подходящее слово... Слово, выражающее суть
моего впечатления от... - он улыбнулся, взглянул на нее. - Когда же мы
наконец сможем обходиться без слов...
Воспоминание той, другой жизни пронзило мозг, заставив его вскрикнуть
от неожиданности. Она вскинула голову, тревожно сжала его ладонь в своей
тонкой, изящной, но сильной ладошке.
- Да.., но мы же... жили не берегу совершенно свободно, безо всякого
вреда для здоровья! Вспомни, Эта, ты рисовала изумительные картины. И мы
купались в море и загорали...
Поразительно, как все бывает просто и в то же время сложно, связано
одно с другим, и в любой момент способно породить совершенно независимые
друг от друга последствия. Как мы смертны и безумны во всех своих
проявлениях, уже в следующую секунду становящихся историей. Безмятежны в
центре бури и неистовы в мелочах. Как мы беспредельно забывчивы.
Она сидела на краешке постели, нервно покусывая прядь волос и
напряженно следила за его действиями. Он закончил рисовать, подал ей
набросок на листе бумаги:
- Вот, это эскиз одной из твоих картин; ты не помнишь? Такой прекрасный
закат, и вот здесь линия горизонта, как хребет танцующей кобры.
Он пристально вглядывался в каждую черточку ее лица, силясь проникнуть
"за". Она виновато улыбнулась. Едва заметно покачала головой. Он вскочил с
постели, кинулся к окну:
- Эта крепость душит нас! Мы должны покинуть ее! Пойдем со мной, Эта!
Бежим! - он схватил ее за руку, потащил к двери.
- Но там смерть! Сейчас как раз полдень. Мы не проживем и двух часов.
Милый, успокойся, прошу тебя. Я... чувствую себя ужасно виноватой. И...
ничего не могу с собой поделать.
Что он задумал? В этот момент чья-то власть на миг ослабила в нем свою
хватку, и он понял, что нужно делать; и делать незамедлительно. Он горящим
взором окинул комнату, в упор посмотрел Эте в лицо, подошел к двери, откинул
щеколду, сбросил крючок, отодвинул засов, щелкнул замком и стал выкручивать
фиксирующий болт.
- Что ты делаешь! - она устремилась к нему.
- Ты когда-нибудь была снаружи в полдень? Там весело. - он пожал
плечами.
- Постой, я... Я не хочу тебя терять, не успев выразить всей при... -
он отшвырнул ее в угол, выдернул болт, распахнул дверь. В лицо ему дохнуло
жаром раскаленного воздуха, как из печи котельной; он отшатнулся, но тут же
взял себя в руки, собрался и, стремительно сбежав по ступеням крытого
крыльца, пересек двор, перемахнул через плетень и понесся по горячему песку
прямо, не разбирая дороги, навстречу гибели. Власть страха смерти
пригвоздила ее к полу. Она перестала дышать, ибо грудь ее могла извергнуть
лишь... В глазах у нее потемнело. Она слышала его удаляющиеся шаги и знала,
что никогда больше не увидит его. Никогда не прикоснется к милому телу,
никогда не услышит родной голос. Красноватым туманом заволокло взор.
Несколько сдавленных рыданий вырвалось у нее из груди, больше похожих на
предсмертные судорожные всхлипы. Пошатываясь, она встала, подошла к двери и
вдруг кинулась вслед за любимым, туда, в печной жар ультрафиолетового ада,
решив, что если не жизнь с ним, то лучше смерть. Смерть.
Низам почуял, что где-то здесь пролегает граница. Жарило вовсю. Отбежав
еще пару сотен метров, он повернулся и раскрыл объятия жизни. Она уже не
бежала, но еле плелась, обессиленная, непонимающая и преданная. Была
абсолютная тишь, ни ветерка, и только клубилось марево над адским
домом-артефактом. Спотыкаясь, она добрела наконец до невидимой границы, лишь
взглянула ему в глаза с обидой, со скрытой радостью предсмертного
прикосновения, с растерянностью ожидающего, что, мол, вот это и есть
смерть?, и повалилась без чувств к нему на руки, не видя, как дрогнули стены
и крыша обманутого дома, как полетели камни, черепица, куски цемента, как,
ухнув, осели стены, как с грохотом обвалилось все магическое строение,
застонав, как живое (а оно и было живым воплощением чьей-то неистовой воли),
как блеснула радость в глазах любимого, радость победы над ложью ненужной
старой магии, как прекратилось страшное неземное пекло, сменившись обычным
солнечным дождем. И самым удивительным было блистающее Слово. Лучистое,
первозданное, несотворенное, несущее в себе эквивалент себя самого, то есть
всего мира.
Неудобство лежания на песке посреди голой выжженной пустыни было
очевидным. Да, не скоро здесь заколосятся злаки, а о шуме дерев и говорить
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг