умела пить нектар реальности так, как этого не умел делать никто другой.
Этот "другой" делал бы сие по-своему уникально и неповторимо. А солнце и
небо... да бог с ними. В конце концов не им с нами лобызаться.
Кусочек серьезности на классический греческий нос. Настоящее творение
содержит в себе все, как математическая точка содержит в себе весь мир. Для
математика это абсурд, но уже для физика - одна из вполне правдоподобных
гипотез. Когда-нибудь это станет истиной даже для биолога. Творение; нечто
проявленное, содержащее в себе частицу непроявленного; поэма, картина,
музыкальная композиция; непроявленное неделимо, и если вещь содержит в себе
хотя бы малую частицу этого непроявленного, то она содержит в себе все, она
гениальна. Почему же всякая гениальная вещь кажется слегка неоконченной;
потому ли, что она отделена от создавшего ее и по этой причине не может
содержать в себе все?
Это был юг, солнечная колыбель. Они были вдвоем, одни в пустынных
просторах, скупых на растительность и влагу, если не считать моря.
А что же о нем, тут и говорить нечего... О нем позже.
Могущество спокойных пространств, сверкающее море, выцветшее небо,
переход из спокойствия в тишину..,
- ...столь же отличную от молчания, сколь свет от своего отражения в
зеркале.
- Я тебе не очень мешаю?
- Нет!.. Я бы даже тебя поцеловал, да идти далеко.
- Ах ты!.. Ну-ка... Противный какой!
Она бросалась к нему, он нырял, ускользая от ее рук, и выныривал на
поверхность где-нибудь поодаль, смеясь и фыркая. Тревожно переливались волны
мировых эмоций, сердца не чуяли опасности, скрытой за вратами града под
названием Личность. Да что уж там! Кто боится - уже не существует. Всему в
мире есть место.., кроме, конечно, жестокости (о ней можно говорить часами,
бесспорно, но кому это нужно? Мы, люди, - не мешки с требухой, но сонмы
взглядов в сердце вещей, одно на всех, тревожное и простое).
Он выбрался на берег, бросился на песок рядом с ней.
Вели ли они разговоры? О, да! Теперь это называется так... Впрочем, вы
сами знаете.
Ну, путешествия автостопом, там, фенечки, колечки, сережки всякие,
косички, хайры до плеч. Юг мира. Когда они впервые встретились где-то в
городской толчее, в общественном транспорте, тела их сказали друг другу все.
Глаза вели безмолвый разговор понимающих. Языки же произносили ничего не
значащие фразы, призванные оправдать их желание быть рядом как можно дольше,
а по возможности навсегда. Потом были ссоры, примирения, жуткие скандалы,
любовь до гроба и прочая, прочая, прочая. Не было лишь равнодушия. А еще...
Еще... Они знали прошлое. Вот. Не верите?
- ...такая вот судьба несчастного поэта.
- Об был поэтом?
- Писателем в-общем-то.
- Разве издавались его книги? Не встречала.
- Это грустная история. В тот памятный день** Саах как раз нес рукопись
в издательство, но на площади его окружила толпа и стала славить на все
лады. Одежды его разорвали в клочья - каждый хотел обладать лоскутком
святыни, чтобы молиться на нее. С одеждой-то, бог с ней, но та же судьба
постигла и рукопись - ее разорвали на мелкие кусочки, собрать которые по
домашник алтарям - дело гиблое.
______________
** "День гибели законодательства". Грубо говоря, в тот день была
аннулирована вся государственная система.
- А он? Саах, в смысле.
- Его это не тревожило. В тот и в последующие дни его уже ничто не
тревожило, кроме вопроса времени: успеет или не успеет.
Она рисовала пальцем на песке то, что могла бы увековечить в масле или
темпере. Что увековечивал он?
- Жизнь тогда была совсем другая. Люди не были привычны к исчезновениям
в той мере, в какой мы, их потомки. Они даже считали исчезновения чем-то
крайне необычным и отрицательным. Многие из них могли провести всю жизнь в
одном мире, даже в одном городе, не покидая его; и считать, что эта жизнь
удалась.
- Ты жалеешь их?
Я не знаю их. Они для меня другие, даже когда я среди них. Они не были
неистовы; постоянно стремились к равновесию... Странно. Лишь некоторые, один
из миллиона... Да и то... Как они жили, не понимаю. Один из миллиона! А
сейчас каждый, за исключением, конечно, Отставших. Их численность на тот
момент составляла более семи миллиардов. Лично меня такая цифра пугает. Как
они жили! Не хотел бы я оказаться там, рядом с ними. Брр!
- А те, одни из миллиона...
-... их звали странниками. Саах был одним из них. Странники были
неуловимы.., даже для тех, кто правил погодой, тех, кто жил в Обители. И, ты
знаешь, у них было великолепное чувство юмора, у странников, то бишь. Хе!
- Почему "было"? - она слушала не очень внимательно, покусывая нижнюю
губу, изредка глядя исподлобья в его зрачки, будто думая о своем.
- Потому что теперь все не так. Любой теперь может выбрать себе путь по
душе и... Короче, после Перехода... Да ты сама все знаешь. - он смотрел на
опаленные солнцем холмы, не видя их, но пребывая в том, что мы назвали бы
прошлым.
- Какого Перехода? - она засыпала, лежа на горячем песке и поэтому не
видела его округлившихся глаз.
- Ну, блин... Ладно. Пошутили и будя!
- Что ты мелешь, милый, или очередным рассказом бредишь? О! Смотри,
какая раковина! Я просверлю в ней дырочку и повешу ее на шею.
- Лучше нарисуй на ней тушью... ну, скажем, вон тот холм; вишь, какой
слоеный, так и тянет съесть.
- Съешь...
- Хм... А ты действительно... о Переходе.. того... забыла?
- Нет, а правда, съешь! - она поднялась, села на песок, глядя в небо
бархатным взором. Глаза ее вдруг затуманились слезами.
- Ну чего ты такое говоришь, очередной картиной бредишь? - он повернул
к ней широкоскулое лицо (на правую щеку налипли песчинки), узрел вдруг слезы
на ланитах, резко сел на горячем песке:
- Что с тобой!
- Я не знаю, - ее затрясло от рвущихся из груди рыданий, слезы теперь
уже лились тоненькими ручейками из ее глаз.
- Я не знаю! НЕ ЗНАЮ!!! Мне... Мне вдруг стало так страшно... Так...
Как будто...
Он сжал ее в объятиях, гладил рукой выгоревшую ее шевелюру.
-... как будто какая-то сила забрала меня от тебя... навсегда...
навсегда... и я бессильна... бессильна что-либо изменить. И самое... самое
страшно-о-о...
Она не могла говорить, это была истерика. Как будто в груди у нее
билась большая птица, тщетно пытаясь вырваться через горло на свободу. Им же
овладевало странное, незнакомое состояние. Похожее на... Нет, оно было
неописуемым. Просто взгляд с экрана, на котором прокручивается старинный
фильм, в глазок кинопроектора, взгляд вроде бы несуществующий, однако,
осязаемый... Он осторожно гладил ее по спине, силясь сохранить если не
состояние, то хотя бы воспоминание о нем. А в небе повседневно до жути, едва
слышно гудел самолет, пожирая расстояние и их общую веру в скучность бытия.
Цикады к тому же, такие обычные.
- ...самое страшное, что вышло так, будто я сама ушла от тебя..,
обманула и ушла. Но это было не так! Не так! Это та сила, она увлекла меня.
И она смеялась моим голосом над тобой, понимаешь, МОИМ голосом, а я кричала,
я на самом деле звала тебя... О-о-о! Нет, это что-то! Это... это что-то!..
"Вот оно, "прорыв", теперь осторожно, не расплескай." - "Что-о-о?!" -
"Говорю, это и есть "прорыв". Теперь мы на путях друг друга." - "А кто
ты?" - "Теперь я - ты." - "Хо!" - "Вот тебе и "хо". Хам я. Вот. Али забыл
меня? Короткая у тебя память-то. Да я не в обиде. Ты ведь меня вытащил.
Теперь, стало быть, моя очередь."
* * *
На звуки, что рождаются в тиши
Лесной глуши, на шорохи ночные,
Мой путник, отзываться не спеши,
Во тьме пересчитав свои гроши.
Он не хотел открывать глаза, поднимать голову, оглядываться по
сторонам, снова впитывая осознание себя, как части пространства. Он плыл в
коричневом киселе "ничто", уткнувшись лицом в траву. Лежал ни о чем не
думая, ничего не чувствуя, кроме тепла земли, становящегося теплом его
тела.., или, наоборот, тепла его тела, уходящего в тело земли. Кого
"уходящего"? Тела или тепла? Это очень важно. Троица его мира состояла из
него, из леса и из таинственного связующего звена. Оно было единым во всех и
непостижимым. В нем, этом звене, все находило свое завершение, в детском
смехе необъяснимого вдохновения чем-то непонятным и невероятно обильным
теряя скупые крохи высокомерного знания, ненужного и убогого. Потому что все
обладало жизнью. И ни в чем это вдохновляющее начало не задерживалось
больше, чем на одну секунду, необходимую на то, чтобы взорвать изнутри
прогнивший мир спрятанных от самих себя истин.
"Пусть кто-нибудь потрясет меня за плечо; скажет что-нибудь банальное;
позовет пить чай; пнет, осыпав грубой руганью." - "Ой-ей-ей! Какой быстрый.
Сначала перейди рубеж славы, верни себе гордость своей родиной, любовь к
стареющим родителям, чувство патриотизма, напиши антимилитаристский роман,
заклейми насилие, похоть, трусость, ду-ду-ду... Короче, впитай весь спектр
лжи..." - "Опять ты? Где мы?" - "Хм... До встречи. Ты сам выбрал это место,
я тебя сюда не звал... И не надоело валяться!"
- Вставай! Ну чё, оглох, что ли!
Кто-то потряс его за плечо. Он приподнял голову, откинул волосы со лба:
- Вы мне? - он обнаружил, что ничего не видит, мир его был объят тьмой.
- Ну-ну! Пришли вручить пригласительный на вечеринку!
- С чаем?
- Чего-о!..
Брань, тычки, насмешки, полный набор всевозможных проявлений
Вездесущего.
Я наблюдаю смерть Платона -
Не беда.
Я покидаю город стона
Навсегда.
В плену языческих амбиций, -
Гордый дух, -
Я бьюсь серебряною птицей
В лапах шлюх.
Глупец, - одна из них не даст мне опуститься
На дно колодца зла серебряною птицей.
Мир он ощущал лишь как неровности почвы под ногами, шум ветра в
лабиринтах построек и волны запахов, незнакомых все до одиного; а также...
как живые строки речи, записанной символами в его... не голове, нет, но в
сердце. Ужель он стал поэтом? Или был им всегда? Чужой мир? Да нет же!
Потому что все это с ним уже было. Много лет назад его протащили по пыльным
улочкам (мягкую теплую пыль он хорошо запомнил, так что даже спустя годы мог
воскресить в памяти ощущения), запихнули в узкий дверной проем и швырнули на
земляной пол барака. Рявкнул засов, родив напряженную паузу. Он встал,
прислушался, негромко вскрикнул, чтобы определисть размеры строения. И снова
сел, сгорбившись, уйдя в себя. Через пару минут засов выдал дубль два, в
помещение ввалился кто-то грузный, молчаливый; разя потом, сгреб Низама в
охапку и стал причинять острую боль его худосочным лодыжкам.
Теперь же... Но теперь все было чуть-чуть по-другому. Какая-то досадная
мелочь, которая все меняет, перестраивает.
Когда его ноги заковали в кандалы, он еще до конца не просек
великолепного юмора ситуации. Всему виной неведение его хозяев и потрясающее
совпадение: кандалы были перекованным артефактом... Он это ясно ощущал, как
и то, что не нуждается в чьей бы то ни было помощи, и что все идет как надо.
Его ноги не привыкли таскать на себе двадцать фунтов железа, и в
субстанции вечно молодого тела родилась давно позабытая боль. Он не помнил,
да и не мог помнить лиц своих хозяев, он вообще не жил в их мире, хотя это
было неправдой. Можно сказать, что в сих обстоятельствах проявилась одна из
сторон мозаичности его тела, знающего каждый грядущий шаг и одновременно
сознающего полную эфемерность данного куска проявления Сущего.
Он никогда не бывал в этих местах, хотя.., для его объятого тьмою взора
все было едино, - до боли знакомо.
Он не помнил, как оказался в бараке из крепких досок, подогнанных так
плотно друг к другу, что между ними невозможно было вставить лезвие ножа.
Вероятно, после одного из многих ужасающих дней неописуемого по тяжести
труда телу можно было простить нежелание помнить. А можно было умереть,
уйти. Панацея.
Сам он не нуждался в столь примитивных лекарствах, хотя, конечно же,
правая его рука не ведала того, чем занимается левая, ибо он стоял между
ними, как помеха полноценному контакту двух полюсов света (настоящей тьмы он
так и не познал, возможно, ее в этих шести сторонах света и не
существовало), меж коими не существовало вражды по причине невозможности их
единения. Но был ли он существом, разрушающим невозможности мира? Вот в чем
состоял вопрос на этот момент пребывания в этом самом месте. Ибо, если он
мог примирить полюса, то почему он все еще оставался тут, в грязи, боли,
незнании? Но если он был причиной невозможности единения этих полюсов, то
миру предстояло разгадать в его лице великолепный парадокс...
И он, вернее, его организм, как будто живущий отдельной жизнью, совсем
в другом ритме, с удивлением и странным возбуждением прислушивался к новым
ощущениям. Он отмечал про себя: когда боли волна отступает, обнажая
обкатанные до полной потери индивидуальности камни неискренности, желания
ограничения, чувствуешь себя потерявшим воздух надувным шариком, переживая
утерю формы как что-то закономерное, и уже не ждешь возвращения собственной
целостности... Его удивляла способность его тела до сих пор подымать и
опускать кирку, таскать камни, складывать их в тачки. Его удивляло
собственное спокойствие.
Напряги телесного механизма, коим лишь он и был в настоящее время,
заставляют маяться. О, да! Что-то абсолютно новое для познавшего тела; но
напоминает полную чашу лжи, одна изумрудная капля которой разрушает целые
мили восхитительной протяженности. Измотанность - нечто никогда не
переживаемое живой субстанцией... И в то же время нечто до боли (в прямом
смысле слова) знакомое, когда-то в прошедшие эры пройденное и забытое, как
мимолетная тень дурного сна.
И он копил боль, не зная, что же он будет с ней делать. А потом...
Потом он вздохнул, лег на свежую циновку в углу пустого барака в звенящей
тишине и заснул мертвецким сном измученного раба... Сидел, позвякивая цепью,
слушая тихие ночные беседы соседей по бараку, зевая, растирая ноющую
поясницу, устремив невидящий взгляд во тьму, пылающую черным огнем тайны,
пытаясь размышлять. Все вокруг было моими законными владениями, но я
совершенно не ориентировался в обстановке; до такой степени, что был
понукаем мною же созданными персонажами.
- ...и что самое странное, Низам, тебя это абсолютно не волнует.
- Что значит не волнует? Это как посмотреть. - и мимолетным движением
ладони коснулся ресниц, как в насмешку над самим собой.
- Ну, скажем... тебе все равно, ты бьешь или тебя бьют. - собеседник
завозился, видимо, привстал, заинтересованный возможностью обменяться парой
фраз с обычно крайне молчаливым соседом.
- Зачем перешивать так ладно скроенный костюм. Все линии и стежки на
своих местах; получай удовольствие от гармоничной вещи.
- Слушай, а ты не можешь по-человечески ответить! Тебя что, мучает...
- Тише, новенького разбудишь. Пусть отдохнет, ему с непривычки не мед.
- Знаешь, иногда просто хочется...
- Да тише ты! Он слеп, но не глух.
- ...хочется тебе двинуть... пару раз, чтобы не зазнавался.
- Ты не сделаешь этого, пока я не захочу того же. - в улыбке я вперил
пустые глазницы в собеседника, по крайней мере, в его направлении. Смотрел
так спокойно, так тепло и успокаивающе.
- Будь ты проклят! Порой мне кажется, что тебе просто не нужны глаза.
Ведьмак!
Я усмехнулся, прикрыл изуродованное лицо ладонью; стал массировать
набрякшие веки. Было холодно, тело трясло в ознобе. Обитатели барака
сползлись в кучу, согревая друг друга собственными телами. Кто будет
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг