шершавость старого дерева; откуда-то из недр креста выхлестнулись цепи,
молниеносно обвили его торс и крепко притянули к деревянному торсу его
дубового собрата. "Глупец! Какой же я глупец!"
- Как ты могла!!! Вспомни, ведь мы были вместе!
Ответом ему был мелодичный женский смех, удаляющийся куда-то вдаль.
Предательство - одно из определений жизненной позиции, термин, не более. Он
не верил, просто не в состоянии был поверить в такое, и... и правильно
делал. В короткой вспышке света (откуда? свет?) он увидел вдруг ее с
гримасой отчаяния на лице, она тянула к нему руки, но необъяснимая, чуждая
мощь увлекла ее прочь. Он дернулся что было сил; лишь насмешливо лязгнули
оковы; Ах так, что ж! Поглядим... Он напрягся, стиснул зубы, мускулы буграми
вздулись под кожей, лопнула по швам одежда; никакие кандалы не выдержали бы
вмешательства тайной силы. Но единственным результатом его попыток обрести
свободу были капли крови, выступившие из-под оков: артефакт надежно хранил
вверенное ему сокровище, - крепко держал свою жертву. Совесть создавшего его
была чиста.
* * *
Когда-то мир был конкретным, осязаемым. Время ощущалось не как одна из
эфемерных фигур абстрактного мышления, а как путь длиной в жизнь, дорога
славы; и, поднявшись над ней, возможно было узреть грядущие повороты,
перевалы, лощины,.. пропасть в конце пути, в которую рано или поздно
устремляется тяжело груженый накопленным опытом и неиспользованными знаниями
экипаж любого искателя. Человек был владельцем пути; не механической
игрушкой, несущейся по шоссе жизни, пока не кончится завод. Любой мог стать
странником, исследователем чужих дорог, войти в жизнь выбранного им
персонажа, который в свою очередь мог тоже исследовать чужие пути и даже
путь того, кто ступил на его дорогу жизни. Такие перекрестные странствия
носили названия "прорывов". Прорывы возникали лишь в том случае, когда
странники одновременно ступали на стези друг друга. И уже не нуждались ни в
чем из того, что могла бы им преподнести фортуна. Вопрос незнания был решен.
Такие пары знали все и не знали ничего. Но создатели артефактов стремились
свести число таких пар к нулю: только единая воля должна управлять
неуправляемым, а "прорывы" несли с собой потенциальную возможность внедрения
нового в существующий порядок вещей. А мир?
Мир прекрасен своей непредсказуемостью; нет и не может быть единой
воли, под управлением которой происходило бы любое движение. Случай правит
перемещением вещей; случай возникновения нового... А происходила лишь смена
освещения. Сумерки, - как яркий луч после гнетущего, ослабляющего мрака. Они
резанули по глазам, и взгляду его предстал мир пещеры, с которой сорвали
хитон тьмы, обнажив нетронутый временем свод, гладкие, почти полированные
стены, пол, покрытый слоем сухой пыли. Пошевелившись, родив звон оковный, он
глубоко вздохнул и закашлялся; прочистил пересохшее горло и зло сплюнул на
пол. Растерянно осмотрелся. Он не понимал причин изменения зрения, но
чувствовал, что причины были в нем самом, внутри, что темнота вокруг него,
как и тысячи лет "до", не думала проясняться. "Что-то с глазами? - Да. - Хм.
Дар артефакта? - Да. - Кто ты? - Я? не знаю. А ты?.."
Он задумался. А кто он? Действительно, мир на время подарил ему себя;
никто не знает, когда выйдет срок и придется платить по счетам. Хотя... мир
не бухгалтерия. И он почти ничего не знает о себе.
Он снова с силой дернулся, резкая боль в чуть подсохших ранах на
запястьях заставила его вскрикнуть. Казалось, присутствие боли -
единственное, что отличает жизнь от смерти, что держит его на грани
объективности, с которой он готов был соскользнуть в океан бреда, или сияния
абсолютного прозрения. Боль делала его существом мира, человеком общества. У
мира есть масса других способов заставить индивидуумов быть внутри него, но
боль - универсальный овеществитель. Мда-а!
Звук был рожден внезапно, разнесся вширь, ломая ограничения стен,
потолков и полов. Это был вой, напоминающий волчий, но с легким оттенком
чуждого мира, какого-то иного, незнакомого состояния души, если у волка
может быть душа. Цепи нестерпимо врезались в тело. Он встрепенулся, замер,
прислушиваясь. Что это было? Сопровождение Перехода? Побочный эффект
вездесущной жизнедеятельности, присущей даже атому, но спешащей заселить
доселе невоплощаемые формы, эти оболочки незнакомых проявлений? Как тайные
помыслы, рождены они были не по законам; и закону ли было править ими, если
даже само вещество их тел отчаянно нуждалось в уточнении своей жизненной
миссии. Они приближались, ибо вой нарастал в интенсивности.
Тишина по углам растворилась, звуки правили пространством пещеры,
возрастая в силе и численности. Он снова дернулся, лязгнули цепи;
воображение его не к месту участливо рисовало апокалиптические картины: стаи
чудовищ, тяжелые тучи над миром, сухая, каменистая почва, бессильная родить
зелень. И снова стада монстров, ужасающие в своей тоске безысходности,
невозможности стать другими, красивыми и добрыми; и в этой тоске еще более
страшные.
И тут он увидел их, серыми каплями стремительности ворвавшихся в зал;
как будто возникающих прямо из воздуха и несущихся по кратчайшим путям;
устремляющихся на него. Если боль и была резкой и невыносимой, то
продолжалось это недолго. Они рвали его прикованное к кресту тело на куски,
осатанев до крайней степени неистовства, они впивались хищными клыками в его
незащищенную плоть, и его сила пузырилась в их глотках, разрывая их, обжигая
огнем их нездешние внутренности, разя изнутри и снаружи; сила тайны
человека. Один за другим они падали замертво, трепеща, и исчезали, оставив
на полу пещеры лишь лишь клочья шерсти и кровь. Но их, этих серых, поджарых
туш, было слишком много. Он кричал, а потом рычанье и визг заглушили его
слабеющие стоны, перешедшие в смертный шепот, почти новый язык, незнакомый
даже ему самому. Бессмысленный набор фраз, свистящих звуков: аттарам,
бушбари уйди! С-с-с-с-сати. Я уйти не отдам, я уйти ас-с-с-сати восстам.
Мас-с-с-сура васса-а-а,.. восстать и уйти. Я отдам! А-А-А!...
Они его сожрали, звякнули освобожденные от груза оковы, кости были
обглоданы, разгрызены и проглочены, кровь, в пыли свалявшаяся в комки,
вылизана. И они разлеглись вокруг креста, положили острые морды на лапы и
успокоились в ожидании, в блаженном незнании; почти нереальные, хотя и
осязаемые, неслышные тени, служители собственной эфемерности.
Он восстал неожиданно, как от толчка. Его мир был уже чем-то заполнен,
и пугала его неизменность памяти, диктатура страшная еще и оттого, что
привычная, как переход из одной комнаты в другую. И осознание мира как
действа, а себя - как части мира и героя действа, вызывало отчаяние -
чувство, пугающее новизной.., и как будто знакомое... Но нет! Откуда? Что он
мог знать, если только родился и всего лишь учился ходить.
Незнакомое слово "пещера" отзывалось ноющей болью во внутренностях, и
окружающие могли видеть в этот момент феномен рождения маленьких световых
вспышек вокруг его запястий и лодыжек. А потом его приняли в люди...
Он, как всегда, в некотором безумии просыпался, глядя прямо перед собой
в потолок, не различая переходов обрывков сна в монолит реальности.
Отсутствие неприятных ощущений в теле не успокаивало, все могло измениться в
одну секунду, он к этому привык и ждал всегда... нет, не худшего, но
непредвиденного, зная, что выстоит в любом случае, по-другому просто не
могло быть, даже если бы он очень этого захотел. "Нужно думать о главном."
И, встав, он облачал себя в ткани (сто одежек), думая о главном.
Я - крыло орла, ты - во мне стрела. Что стреле в крыле до меня во
мгле!? Я - лицо во сне, ты - мой сон в огне... Попробуй-ка догадаться, про
кого это. Нет, нет и нет! Не в силах более противиться валу чувств,
обрушиваю на... тебя лавину благодарности. Благодарности просто за то, что
ты существуешь на свете. (Пусть; он решил наконец, кому быть целью стрелы.
Пусть это будет человек, пусть она, маленькая девочка из дома напротив. А
почему бы и нет?) И, покрывая поцелуями твои ладони, твои колени (!!!),
взываю, дабы не кончилось блаженство: не улетай, надежда!.. Посвящение
угасало.
Никогда окружающие меня обстоятельства, даже в виде исключения, даже
просто ради разнообразия, не становились ни ступенью-трамплином к достижению
моих неведомых им целей, ни слугами-друзьями, могущими оказать посильную
помощь, ни средством познать иллюзорность иллюзии и истинность истины.
Обстоятельства всегда были против меня. Но, как бы то ни было, я выжил, жил
и планировал продолжать в дальнейшем с неменьшим успехом перерабатывать
жизнь, приспосабливая ее к себе, как некий малюсенький пуп земли, ан, гляди
ж ты, заявляющий о себе тоненьким, еле слышным голоском, не способным родить
крик; крик, вернувший бы надежду, аннулировавший бы слабость. Надежды
улетали, не видя смысла в том, чтобы оставаться в доме, в котором они были
никому не нужны, а я... я был не в счет, ибо масштаб не тот, конечно же. Как
минимум на порядок. Тут нужен был Крик, вопль, страшной силы взрыв. А я... я
был просто безумен, не более. Я сходил с ума, спрашивал время у уличных
собак, перераспределял найденное где-то между землей и луной в единственной
известной мне области между валенками и шапкой.
Мир вокруг меня был дискретен. Одной из дискретностей были люди. Среди
них я находил более-менее дружественных персонажей комедии, невостребованных
актеров, актерствующих актеров, служебный персонал... Конечно же я порой
задавался вопросом: а кто режиссер? Глупо... Но по-настоящему дружественных
было мало. Как ни странно, родители не входили в их число. Как будто еще
"до", не зная почему, я вычеркнул их из некоего, бесспорно, символического,
списка доверия; и теперь во мне росла... больше всего это походило на брешь
в броне БТРа. Такое же безысходно-неисправимое; некий очаг уязвимости. И то,
что он ширился с каждым прожитым годом, (некая полынья с опасно рваными
краями), рождало во мне тоску, отнимало потенциал еще не сформированных сил,
могущих стать в будущем творческими. Банальность проблемы отцов и детей
смешила меня до икоты. Ах, если бы в этом была основная трудность! Выстоять
перед тоской взаимосострадания, обессиливающего уважения - это уже не шутка.
А отринуть парадокс важности поиска професии - тут нужно быть просто героем.
Всякое "бу-бу-бу", типа: "поговорим, брат. Вот, кем ты хочешь стать?". У
окружающих существовало такое понятие - профессия, работа. Этот мир был
миром профессионалов, универсалу здесь не нашлось бы места. А проблема
питания! А каменный мешок веры! Тут противостояние - ты и грозная мировая
сила под названием индивидуализация, вернее, уродливая мутация сей силы. И
что дальше - неизвестно.
И смесь детальнейшей осведомленности во всех основных этапах своей
социальной жизни с одной стороны и совершеннейшая тайна своего... скажем
так, предначертания с другой - как два мира в одном; как две головы на одном
теле; как два способа видения в одних глазах. И тогда просто опускаются руки
и надежды улетучиваются.., просто-напросто... Хотя, почему! Остается
последний выход - физиологически и капитально выжить. Ну, не без некоторых
компромиссов. Без которых куда ни плюнь, куда ни глянь... И еще оставалось
безумие. Стоп, ведь если он знал о нем, значит, безумия, как такового, не
было. Он одевал шапку, не понимая, почему это не могла быть сковорода.
Облачался в пальто; петля шарфа на худосочную цыплячью шею, пара рукавичек,
валенки; открыть дверь, сбежать по лестнице и, стоя на пороге, понять, что
тайна мира - счастье для индивидуума. Залаять на соседку-старушку,
перебежать дорогу, исчезнуть в подворотне, мимоходом гикнув от восторга.
Стоять, прижавшись лбом к сырой заиндевевшей кирпичной стене, представляя,
как с другой стороны стены, внутри, люди ведут разговоры, едят и гадят, или
готовят мировую революцию. В последнем я с вами, не сомневайтесь. Ибо всегда
готов на перемены (не в силах сдержаться, он тихо, гулко засмеялся от
восторга фантазирования). Вот пусть сейчас из этого подъезда выйдет
террорист в пальто с бомбой в кармане и пойдет ни много ни мало, - в
городскую мэрию. Ей-ей, они там все в штаны наложат. А ты... (он не мигая
смотрел на молодого парня в длиннополом черном пальто с оттопыривающимся
карманом, вышедшего из подъезда, осмотревшегося, задержавшего взгляд на
таращившемся мальчишке у стены, поднявшего воротник и деловито быстро, почти
бегом, исчезнувшего в арке напротив). Чтобы унять дрожь в коленях, пришлось
поочередно сгибать ноги, стукая себя пятками по ягодицам. Я постоял еще
чуток, вдыхая изменившуюся атмосферу, в которой пару минут назад и не пахло
тайной, (а теперь вот) и вышел через арку на проспект. Парня след простыл.
Пошел мелкий снежок, и я брел в никуда, подняв лицо к небу и ловя ртом
снежинки с обломанными лучиками, быстро спускавшимися долу. Искать во всем
всегда и везде причину, суть я так и не научился. Но зато я умел одно - не
удивляться обыденности.
Нет, ничего подобного. Перед его внутренним взором проносились события
чьей-то жизни, несомненно, чужой, ибо чуждой ему самим течением и ритмом
событий. Нигде, в никаком краю он повстречался с судьбой и пал в одной из
пугающих своей нелепостью битв при крепости без названия. И даже не удивился
собственным похоронам. О, воспаленный рассудок, - это было бы избавлением.
Мозг его был до омерзения здоров, никаких отклонений. Страшная безысходность
реальности.
И он прикрыл глаза, конкретизируя в памяти недавно непроисшедшее, но
такое реальное, что он почти видел эти серые тени с очертаниями хищников.
Распростертыми объятиями встретил он свободу; пошевелил руками, с радостным
изумлением не услышав звона кандалов. Бессильно упали плети рук, колени его
подломились, не выстояв перед гнетом усталости. И он рухнул к подножию
адского креста, измученный нечеловеческим напряжением, обессиленный, но
победивший. На железных браслетах дубовой поперечины еще не запеклась кровь;
горсти окровавленного песка, разбросанного вокруг, были еще влажными, а
возможно и теплыми. Но в его затуманенном разуме свидетельством триумфа над
тайными силами, искрой ликования билась одна мысль: "Свободен!" (Но эта
таинственная чужая жизнь, мелкие прорехи в стене забвения. О, они тревожили
своей абсолютной необъяснимостью, как что-то лишнее в его мире, чему нет
экологиче... психологической ниши; а они, казалось, и не нуждались в ней.)
Его умения хватило на то, чтобы разыграть драму собственной гибели, в коей
актерами служили частицы его собственного естества, извлеченные из
неизведанных магм его собственного психического органа, и его бедное, так
неистово кантуемое миром тело, что пожрало само себя и возродилось тут же,
но освобожденное от железных пут и большей части жизненных сил. (Но эти
искры чужой судьбы... Чужой ли?.. Что это было? Господи, отыми больную
память! О, господи, освободи от того, чему не знаю цену!) И теперь оно
впивало сон, копя мощь, а одинокий артефакт, один из многих, стоял, тупо
раскинув деревянные длани, как будто желая объять мир и заковать его в цепи,
но бесплодный в этом своем желании, и поэтому вызывающий легкую жалость. И
некому было пожалеть его, ибо единственный, находящийся поблизости,
возможный носитель сей эмоции спал крепким сном.
* * *
Ему снилось, что он был лебедем, задумчиво скользил по водной глади
окружающего замок рва, а за ним вереницей следовали его возлюбленная,
белоперая пери, и выводок молодых серых лебедят. Тучи комаров и москитов
носились в воздухе, садились на перья, забивались в ноздри, клюв, под крылья
и жалили, кусали, причиняя сильные страдания ему и его семье. Люди помогли
им. Какой-то местный умелец изобрел ткань, убивающую москитов, если те
садились на нее. Лебедям были сшиты рубашки из этой ткани, и семья гордых
птиц избегла мучительной смерти от укусов насекомых...
Он проснулся от глухих ударов, - сначала он подумал, что это бьется его
сердце, готовое показать себя миру, покинув надоевшее убежище тела. В
смятении он прижал руки к груди и понял, что звуки идут извне. Но что это
было? Мерные удары кирки о камень; воспоминания о работе в каменоломнях
исторгли стон из пересохших губ, которые от движения тут же потрескались; из
трещин выступили капельки крови. Он облизал распухшим языком губы, с трудом
поднялся и пошел на стук. Тело мотало из стороны в сторону, слишком мало
времени на восстановление сил было дано ему. Но существовало нечто важнее
сиюминутного сна. Тень надежды на спасение, надежды найти выход из
зловонного скального кармана. И он шел на стук, спотыкаясь, загребая ногами
пыль веков. И если бы он мог видеть в темноте, то обнаружил бы, что
спотыкается он о части человеческих скелетов.
Он брел медленно, поэтому не сильно пострадал, налетев на каменную
преграду. Он находился в узком тоннеле, перед ним была тонкая перегородка, с
каждым ударом кирки в руках незнакомца с той стороны теряющая свою прочность
и толщину. Судя по силе звука, работы таинственному камнелому осталось часа
на три. Что ему сказать, когда он окажется с этой стороны? Кто он, этот
неизвестный труженик? Мастер-камнерез? Монах-строитель? Любитель-археолог,
отправившийся на поиски древностей? Кто бы он ни был, он даст спасение.
Он стоял, прислушиваясь к этим ударам, потом сел, привалившись к стене
тоннеля и задремал.
Там, откуда приходят сны, случился мертвый сезон. И он плыл в
отвратительном липком бульоне отсутствия ощущений и их результатов -
образов. И затем в него ворвался звук. Это был настоящий, конкретный грохот.
Он вздрогнул, открыл глаза и тут же зажмурился - слабый отблеск свечи чуть
не выжег ему сетчатку; сколько времени он здесь провел, день, месяц, год,
век?
Он чуть приоткрыл глаза, сфокусировал их на картине мира. Перед ним
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг