вместо меня. Скорее наоборот. И чем быстрее вернусь, тем больше шансов
успеть. Но сил нет. Вижу бегущего ко мне человека со странно знакомым лицом,
обрамленным жиденькой седой бороденкой, медленно опускаюсь на колени, ухожу
в небытие, но успеваю ощутить сильные руки, удержавшие мое тело от удара о
землю. Не успел. Не успел. А жаль...
Глава 5
А ЧТО ПОТОМ..?
...Помню одно: не успел. Один из артефактов остался цел. Самый
могущественный. Книга в кожаном переплете с нечитаемой золоченой надписью на
обложке. Не то чтобы это был какой-нибудь незнакомый таинственный язык.
Надпись нечитаема в принципе. Она не несет знаковой, смысловой нагрузки. Она
просто предупреждает, что "там" - грань. Грань, за которой все не то, не так
и не тем погоняет, граница "не того, что должно быть". Но это есть. И
осталось в наличии, несмотря на то, что я там побывал и в простоте душевной
да в незнании пользовался самой книгой. И это плохо. Или... не то чтобы
плохо, но неестественно. Не так, как должно быть. А я здесь, понимаешь,
разлегся... отдыхаю. Но что теперь сделаешь? Судьба такая. И тот, кто меня
спасал, вернее, считал, что спасает. Тот, кто тащил меня на спине, кто бежал
по твердой земле, покрывающейся на глазах трещинами и становящейся зыбкой,
как трясина. Кто с каждым шагом отдалял исполнение одного из моих
предназначений.., о чем он думал в этом момент? О том лишь, что если не
успеет перебраться через мост, то нам обоим хана. Но он меня не бросил.
Хвала и честь ему, дьявол его побери вместе с его ограниченным героизмом!
Впервые я ругал героизм и славил трусость. И что будет дальше, до чего я
докачусь? Я, конечно, бывал в больших передрягах, чем подобное мимолетное
происшествие, но тут другое дело: в счет идет лишь то, что было сделано для
аннулирования старой силы, приводящей в движение испульсы духовных поисков
наших предков начиная еще с мальчика из пещеры Ласко, жившего уж не помню
сколько тысяч лет назад. Силы, превратившейся из верного старого друга в
смертоносного врага. Вы видели, как старые друзья превращаются во врагов?
Они в тысячу раз опаснее всегдашних недругов, ибо знают всю нашу
подноготную, и это пища для ночных кошмаров. И самое неприятное, что эта
сила действительно поддерживала нас в наиболее ответственные моменты нашей
туманной эволюции. И делала это настолько естественно и незаметно, что
человек поставил ее над всеми другими силами, во главу угла, создав из
временной меры основание своего существования. Глупо. Почему я не успел? Мне
странно осознавать это чувство вины. И я в какой-то тьме, как будто забыл
часть себя, и вижу в зеркале лишь краешек собственного носа вместо отражения
красивого мужского лица. Впрочем, даже этот нос я не вижу, но лишь
представляю себе в своих ставших неуправляемыми снах. А может быть мне как
раз снится эта ненужная мне реальность, а то, что я называю снами, - редкие
моменты прояснения сознания, тут же снова впадающего во тьму грез. Хотя на
самом деле очень легко узнать, где грезы, а где реальность, если... знаешь,
что для тебя из этих двух главное. Так вот: что для тебя главное, то и есть
реальность. Этот секрет я открываю только тебе, мой друг, ни с кем им не
делись, ибо это лишь принесет вред тому, кто твердо стоит двумя ногами на
земле вверенного ему в пользование мира. Да. Так вот, беда в том, что нет
ничего заслуживающего моего внимания ни в одной из этих... реальностей, что
ли, уж и не знаю как назвать. Это было условием моего рождения. И бог знает,
что мне теперь с этим делать. Уяснил, дружище? И выходит так, что ни одна
из.., реальностей, что ли, для меня неопределима, как реальность. И где мне
теперь найти себя? А?
- С кем базаришь?
- Я? Базарю?
- Ну не я же. Да еще так смеялся во сне.
- Как?
- Ну... неплохо так. Потусторонне. Хотел бы я посмотреть твои сны, с
кем это ты такие разговоры веселые...
- Где это я? А?
Он поднял голову, оглядел закопченные потолок и стены, прикрытые
кое-где оборванными обоями. Под ними шуршали тараканы. Трепетал синий цветок
на газовой плите, распространяя тепло и уют по старой двухэтажной бичарне.
Юз пожал плечами и вышел.
* * *
Дрозды на ветвях ольхи. Какое давнее, забытое ощущение. Так тихо,
спокойно. Но тревога от этого ощущения лишь нарастает; теряется что-то,
уходит навсегда. Так обычно уходят воспоминания. Без следа. Но не было
облегчения. Он осторожно прильнул щекой к оконному стеклу, засиженному
мухами, позволив волнению в груди перерасти в шторм, разбушеваться всласть,
раскидав обломки незнакомых впечатлений по окраинам существа, поволноваться,
поворчать и затихнуть наконец, устало засыпая под добрым игом
удовлетворенности. А сам тихо наблюдал, впитывал красоту зримого мира, зная,
что это его уникальная прерогатива, как избранного - быть хозяином положения
в любой, самой немыслимо сложной, ситуации. Именно хозяином (управление
через слияние), а не диктатором (контроль извне) или тираном (насилие над
уникальностью путей проявления сущности, сколь много бы их ни возникало, и
как бы убедительны в доказательствах своей независимости они ни были). Его
даже не волновало, что он не знает, как здесь оказался. Какая разница?
Ощущать себя частью пространства-матери, одновременно осознавая способность
свою вместить все это пространство в одну клеточку собственного тела; знать
о бушующих в тебе ураганах страстей и быть не затронутым ими ничуть; жить в
одной из граней мира, но не принадлежать ему всецело, как отражение не
принадлежит зеркалу; не знать своего имени, и... продолжать не знать ничего
ни о чем. Это свойство его натуры, его путь. Его состояние блаженства.
Пацан с волосами до плеч и серьгой в ухе позвал его завтракать.
Кажется, они сегодня уже знакомились, но имени волосатого он не помнил.
Ничего, когда нужно будет... все придет; все, что надо и чего не надо. По
скрипящим истертым половицам можно было читать письмена посещений. Только,
хмм, если ты неграмотный, то уволь.
Он с увлечением насыщался гречневой кашей с тушенкой и изюмом. Хорошо
хоть, Юз не додумался туда молока налить. Впрочем, у него бы и эдак вкусно
получилось. Он вспомнил имя серьги легко, как и не забывал. Вернее, так:
пришло время и пришло имя. Он удивлялся, как легко, оказывается, жить
опустошенным, со сквозняком в чердаках и подвалах. И не просто легко, но
радостно, если считать радость ступенью на пути к абсолютному ликованию, а
не одной из мелких агрессивных эмоций, затрудняющих дыхание и сокращающих
срок службы нервных клеток. А потом с ним гуляли, но как-то странно, как с
выздоравливающим после тяжелой болезни. Бросались мимолетные взгляды, в
ладони прятались улыбки, и обращались к небу лица, выплескивая ненужное,
пропуская вереницы мыслей сквозь молчащие инструменты. На него косились,
лукаво щурились и молчали. А он ничего не спрашивал. Возможно, это и было
как раз то, что нужно. Ибо, кто знает, если бы он суетился, вопрошал, искал
путей и информации, заметил ли бы он вообще этих людей, или его взгляд
скользил бы по тонкой корочке внешнего, не задерживаясь на этих сгустках
вещества, печальными взглядами пытающихся объяснить тем, нездешним, и ему,
непонятному, то неуловимое, для чего в его языке не было не только слов, но
и образов. А он молчал так же, как это делали они. Даже когда говорил. И для
него, так же, как и для них, в этом не было парадокса.
Слова произносились тихо, нежно и с улыбкой, и он бы подумал, что это
делается для него одного, если бы не видел, что это как один из законов
природы, царствовавших в этом доме. Он, Низам, пришел и ушел, а они здесь
обитают, это их бесконечность, скроенная из кусков событий и времен. Он
посторонний в их обществе, и они любят его, как постороннего в их обществе,
чужака, носителя своего собственного закона. Ведь любить кого-то как
своего, - нетрудно. Сложно принять своеобразие чуждого. Еще труднее склонить
голову перед чужим законом, дав право на существование тому, чего не
понимаешь. Они не опасались непознанного. И, возможно, поэтому дом все еще
стоял на своем фундаменте, хотя окружение вокруг него сменялось каждые
полвека, а обитатели его не ведали перемен, ни дурных, ни благих. И сами они
как будто были бессмертны, сменялись лишь поколения. Кто знает, не эта ли
особенность атмосферы дома позволила Низаму влиться в сей мир мягко и
постепенно, без эксцессов. А мир этот был угловат, со своим странным жестким
ритмом жизнедеятельности. И войти в него без боли и потерь было весьма
нелегко. Что значит "войти"? Не жил ли он здесь с самого своего рождения?
Конечно же. Ведь это только так говорится, на деле все малость сложнее..,
или гораздо проще. Это же не переход из одной комнаты в другую. Это
рождение, расцвет, умирание. И взгляд в окно. И снова очередная фаза, та же,
и тем не менее другая до такой степени, что кажется противоположностью
минувшей. Было глупо со стороны думающих людей этого мира называть каждую
такую фазу жизнью. Жизнь, это существо, бесконечное и вечное. А не фаза
чьего бы то ни было проявления. Это существо заточено в большой черной башне
из базальта, вершиной уходящей в глубины наших собственных неисследованных
магм, а фундаментом имеющей то, что мы называем повседневностью. Эта
повседневность - наш самый восхитительный секрет из всех неразгаданных
секретов мира. Она в свое время сделает всех нас братьями. "Нас", имея в
виду не только людей, но все объекты до мелочей знакомого окружения,
которое, тем не менее, есть самое малоизученное явление. Это существо
грустит, его печаль рождает в миру стремление избранных душ к чему-то, о чем
не сказать так просто. Оно ждет, когда его освободят те, кто больше не
вынесет ни секунды этой странной так называемой жизни, погрузившей гнилые
ризоиды в болото искусственности. Оно ждет, когда мы пресытимся жизнью, и
тогда назовет нам ее настоящее имя. Оно, это существо, прокричит нам имя сие
прямо в уши, и мы одубеем, когда узнаем, что называли жизнью примитивный
процесс распада живого существа. Жизнь ждет, она ждет много миллионов лет.
О, да, мы даже летаем на другие планеты. Но что мы там видим, кроме того,
что желаем увидеть? Окружение, оно даже не таит сюрпризов. Оно предлагает
нам их на блюдечке. Бери, владей. Просто и самозабвенно. Но для нас это
слишком просто. И мы продолжаем искать секреты там, где их нет. Потом каждый
из нас преодолевает некий рубеж, и мир снова ждет любого из нас. Переходящее
красное знамя. И, умирая, монашки делали "тук" пустыми головами по
паркетному полу; старые московские жеребцы - "тьфу"; пуритане из питерских
коммуналок - "господи"; а прохвосты из подворотен этих самых коммуналок
просто орали - "а-а-а"..; бичи ничего не делали, за них делала их глубокая
физиологическая печаль - "пук", - распространяя зловоние не только их кишок,
но и их уверенности в собственной ограниченности - липчайшая из всех зараз.
Однако я верю, что ты видишь не только заплеванные газоны, но и рвущиеся в
небо травы, не только забулдыг и демонически хитрых гопников, но и тихое
огромное всемогущее небо, и цветущую сирень, и летящих по этому небу птиц.
Потому что я тоже это вижу, а кто я такой, чтобы исключить возможность того,
что кто-то может быть не хуже меня, а возможно, и лучше? Однако существуют и
другие мировые силы - игрушки для великовозрастных жлобов с детскими лицами;
властью ли, таньгами ли, сексом ли пресытишься ли? И надо быть по горло
наигравшимся во все эти игрушки, чтобы начать поиски чего-то другого. И мы
начинаем искать.., снова начинаем искать... секреты там, где их нет. Кто
сказал, что подобная ситуация не достойна быть разбитой вдребезги одним
прикосновением ребёнка?
По какому-то молчаливому уговору Низам продолжал жить в бичарне, спал,
ел, гулял. При появлении местных представителей власти и порядка его прятали
в уютный подпол, где он в полной темноте и тишине лежа на топчане совершал
турне по загадочной стране, находящейся извне, в той стороне, откуда ни мне,
ни даже посюсторонним мудрецам нет возврата. Он оказывался там внезапно. Без
каких-либо приготовлений и церемоний. Приходил, ложился на топчан, глубоко
вздыхал и.., вот он уже крепко стоит двумя ногами на незнакомой земле. Там
было тепло, даже жарко, и пахло полынью. Он некоторое время стоял на месте,
привыкая к окружающему воздуху и температуре. И затем шел в том направлении,
какое считал в данный момент приемлемым. Возврат происходил подобным же
образом, только более постепенно, мягче и незаметнее, так что не казалось
чем-то удивительным то, что вот только он шел в пыли и зное, и через
мгновение лежит на матрасе, нагретом теплом его странного тела. Сегодня он
тоже оказался на этом топчане. После завтрака Анн исчезла, оставив после
себя облако тревожной недосказанности. И примерно через полтора часа бичарню
посетили участковый и некая фигура в штатском. Они о чем-то долго говорили с
мамой Макара, поминая Анн недобрым словом, но о чем, Низам конечно же не
слышал, лежа в подполе в своей уютной земляной нише, куда его спешно
спрятали минут десять назад. Он шел по знакомой пустыне, надвинув на глаза
банальную до стона широкополую шляпу, которая, как оказалось, прекрасно
защищала от горячего ветра, иссущающего кожу и бьющего по глазам мелкими
песчинками и колючими стебельками усохших трав. Ощущая себя не тем, кем он
вроде бы был раньше, он почти удивлялся. Странно, а он думал, что ничто уже
не может его удивить. Тело его прикрывал просторный поношенный плащ, во
внутренних карманах которого обнаружились карандаш и блокнот. Блокнот был на
треть исписан мелким почерком, неразборчивость коего привела бы в отчаяние
того, кто задался бы целью прочесть сии словеса. Низам пролистал блокнот и
ближе к концу записей обнаружил сложенный вчетверо листок. Развернул. Там
была нарисована карта какой-то местности, довольно подробная, с холмами,
низинами, дорожками. И посередине между перекрестком и болотцем был начертан
крест. Низам не успел прочесть ни одного из названий, написанных тем же
ужасным почерком, ибо рванул особенно сильный порыв ветра, и листок, ловко
вывернувшись из пальцев, унесся вдаль. Он бежал, пока не запыхался
настолько, что за стуком сердца в груди, отдающемся тяжелыми ударами молота
в голове, не стало слышно ветра. Затем в изнеможении опустился на твердую
землю. Листок с картой теперь странствовал неизвестно где, а Низам был до
странности обеспокоен тем, что исчезновение какого-то клочка бумаги с
какой-то неизвестной никому не нужной картой может так его волновать.
Я шел, и пейзажи сменяли друг друга. Сначала я сильно страдал от жары:
обувь на мне была на редкость удобная, на толстой каучуковой подошве,
защищающей мои колени и голеностопы от изнашивания. И она прекрасно спасала
бы от любых холодов; увы, пустыня была не тем местом, где я бы нуждался в
таких башмаках. Но, как я уже говорил, местность постепенно обретала более
сносные черты. Появлялись деревья; они тянули вверх обтрепанные длани и
вызывали чувство печали своими изломанными формами. Возможно, чувство сие
было следствием отсутствия певчих птиц в этом так называемом лесу. Однако
спустя час или день сутуация изменилась. Птичий гомон сопровождал меня на
моем пути в никуда, как будто и не исчезал, как будто не было этой удушающей
тишины совсем недавно, час или день назад.
Я взошел на очередной пригорок и сразу узнал этот дом. И волосы у меня
на голове зашевелились. Это была та самая бичарня, в которой я прожил уйму
субъективных, но так много для меня значащих лет (не знаю уж, сколько там
прошло календарного времени; это меня никогда не интересовало). Бичарня
действительно была та самая, но лишь теперь я понял, что мы никогда не
рассматриваем вещь в отрыве от окружения. А окружение у нее было совсем
другим, нежели то, какое я наблюдал в последний раз. Там был загаженный
пригород, фабрика под одним боком, свалка под другим. Здесь - лес с тылу,
река с фасада, великолепный солнечный пригорок собственно фундаментом. Не
без колебаний я вошел внутрь. Было пусто и необжито. Похоже, количеством и
качеством обитателей эта бичарня тоже отличалась от той. А чего это я
привязался к "той"? С каких пор во мне обнаружилась привязчивость к тому,
что было когда-то и не возвратится более (возможно, и здесь я ошибался. В
отрицании того, что то, что было когда-то, есть и сейчас. Вопрос лишь в том,
кто это "сейчас" населяет и осмысливает. Но то, что оно есть, бесспорно. И
бесспорно же то, что это бывшее для меня "сейчас" абсолютно не нуждается во
мне, чтобы существовать. Возможен даже вариант, что населяю его я сам,
собственной персоной. Только не помню этого)?
В-принципе, я могу начать новую линию. И то, как я поведу себя здесь и
сейчас, - будет ли это влиять на многие поколения тех, кого еще нет? (Ну и
олух же я! Все никак не возьму в толк, что они уже есть и нуждаются в моем
присутствии не больше, чем звезды над моей головой (Здесь я тоже мог
ошибаться, ибо никто не скажет наверняка, не исчезнут ли звезды и весь мир
вместе с исчезновением того, кто это все наблюдает.).)
Я поставил на конфорку чайник, бросил на скамью плащ, сам бросился на
диван прямо в башмаках. Мне нужно было хотя бы минуту побыть в лежачем
положении, чтобы восстановить вокруг себя и в себе равновесие восприятия.
Орган, перерабатывающий ощущения, не справлялся с таким количеством новых
акцентаций; все человеческое во мне пребывало не просто в растерянности, но
в коме (кома, грань, за которой начинается то, что мы называем смертью. Так
может быть оно (человеческое) уже за гранью? И этот ступор - лишь отсутствие
привычных и знакомых ниточек, за которые дергает нас жизнь, заставляя
совершать действия. Но ведь, кажется, уже давно понял, что как раз именно
этим занимается Смерть; именно она заставляет нас думать, что с одной
стороны занавеса - жизнь, с другой - смерть. А настоящая Жизнь? - стоит на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг