пороге театра, ожидая, когда же нам надоест это скучное представление и мы
покинем партер и ложи, чтобы выйти под самые настоящие дождь и ветер
навстречу самой настоящей Жизни. Так почему же я называю Жизнью хозяина
марионеток, только и умеющего дергать за ниточки и манипулировать занавесом?
Ведь это невероятно важно - правильно назвать вещь). И куда бы я ни кинул
взор, он возвращался таким же чистым и ясным, каким покидал мои зрачки. Я
скользил по поверхности, и причина этого была для меня более, чем туманна.
Ноги мои пели гимн отдыха, сам я растекся по дивану, не желая более ни
о чем думать. Пусть время само за меня решает. Пусть ветер в горах...
впрочем, довольно.
Он впервые отправился на охоту лишь тогда, когда его окончательно
достали грибы и фрукты, изобилие которых переходило все рамки приличия.
Природе не знакомы приличия, она развращающе изобильна. И там, где ее
оставляют в покое, она доказывает это с такой нежной и непобедимой мощью,
что сама мысль об обратном становится абсурдной (мораль? Какая мораль? Может
быть марал? А сам корень слова "мораль" не дышит ли смертью?). Но нужно это
видеть. Он видел. И запоминал, сам о том не подозревая.
Кто не начинает охоту в горах, ничего не понимает в жизни. Он,
по-индейски мягко перетекая с валуна на валун, искал глазами цель найденной
под диваном двустволки. Пот заливал глаза. Возле одного из валунов,
подпирающего старую сосну с обломанной вершиной, он узрел некое движение, не
раздумывая, вскинул ружьецо и запалил оба заряда в то место, предвкушая
сегодня вечером роскошный ужин с бараньим жарким, кровавыми отбивными и
длинным сочным шашлыком на длинном ивовом пруте. Послышался вскрик, и он
замер на месте, окаменел от простой и ясной догадки - это ведь был явно
человеческий голос, впервые услышанный им в этом месте мира и почти забытый
за долгие ясные дни счастливого одиночества. Он не мог пошевелиться, и ему в
момент стало зябко. Между тем, - короткая монолитная пауза, - и жалостные
стоны, вздохи, горестные шепоты достигли его ушей. Двустволка выпала из
потных ладоней; он побрел на эти стоны, как зомби, ведомые чужой волей,
бредут в направлении незнакомой для них цели. Подойдя к дереву, он упал на
колени, вгляделся в ее лицо, забрызганное кровью; он еще не верил до конца,
но тут она открыла глаза, впустила его в бездонные глубины своих серых глаз,
секунду помедлила, затем улыбнулась и попыталась что-то сказать. Из
нескольких дыр на груди сочилась кровь пульсирующими ручейками, пара
картечин возможно прошли навылет; но это уже не важно. Все было почти
кончено. И тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Под ее любящим
взглядом перед его внутренним взором пронеслись кадры какой-то другой жизни,
настолько далекой и чуждой, и тем не менее настолько знакомой, что у него
возникла мысль о сумасшествии; возникла и тут же пропала. Череды образов,
люди и обстоятельства. Но единственное, что он хорошо запомнил и смог
записать впоследствии в блокноте, сидя на холмике свежей земли - ее могилы -
был огромный замок из серого камня, окруженный рвом. А сейчас... Он закрыл
глаза, пытаясь уцепиться за нить этих странных воспоминаний и не дать им
уйти безвозвратно, но та изящно выскользнула из корявых перстов памяти и
пропала, - она закрыла глаза и перестала дышать - концерт был окончен,
зрители, до следующих встреч. И вдруг, сразу, тело ее стало неотличимо от
окружающих предметов, из чего можно было легко заключить об отсутствии в
этом теле жизни.
Вам случалось когда-нибудь собственными руками уничтожать ключ к
собственной свободе? Аннулировать цель своего существования, причем
ненароком, мимоходом, между делом? Сохрани вас господь от подобного
чудовищного поступка. Впрочем, господни пути всегда ведут в рай. Но не
всегда они прямы, широки и гладки. И не всегда пролегают вне болот, зыбучих
песков, разбойничьих притонов, и не всегда минуют темную сторону вещей.
Будьте бдительны и не теряйте прозрачности взгляда на вещи; в любой ситуации
поддерживайте огонь в зрачках, пусть он горит, не тлеет.
Он умер на дне одного из ущелий под жарким солнцем под шелест трав и
крики райских птиц.
* * *
Я никогда не знаю наверняка, что подумает собеседник, заметив в моих
глазах страх перед неизвестностью, и поймет ли, что сам я знаю не больше,
чем он. Что я гость в этом самом месте. Гость незваный и нежданный, к тому
же потерявший память. Мда, страх... А что я еще могу испытывать, оказавшись
в некотором месте, в окружении каких-то людей, воспринимающих мое появления
среди них так, будто ничего не произошло, будто я и не исчезал. И,
поддаваясь магии равнодушия, я сам начинаю верить, что ничего не произошло,
улыбаюсь, раздаю направо и налево участие и заинтересованность. Да вот
беда - я не знаю этих людей, глядящих сквозь меня и улыбающихся мне и всем
другим одинаковыми резиновыми улыбками, пьющих вино из бокалов, ведущих
странные, непонятные мне разговоры. Я почти помню что-то другое; место, где
я был на месте, откуда прибыл сюда со всеми причиндалами. Где я был один на
один с извращающе изобильной природой. Но я знаю, что, сколько бы я ни
старался, я не смогу вспомнить это место, ибо мне нечего вспоминать. Да и
нечем. Мой ум - вечно чистая страница, на которой любая запись спустя
некоторое время изчезает, как будто сделанная волшебными чернилами. И моя
голова поэтому - пустой колокол; и что самое страшное - этому нет конца. Все
меняется: окружение, атмосфера, люди, я сам. И лишь одно остается
неизменным - ощущение "я это я". Ощущения существования меня стало камнем
преткновения, с которого я начал строительство своей формы, неважно из каких
кирпичей - молекул ли, представлений ли, привычек или просто памяти того, о
чем доложили пять чувств. Я понял, что не просто полностью разрушен, но
аннулирован. Кем, когда и зачем, это уже второстепенные вопросы. Главное,
что меня полностью убрали из обстоятельств, проживаемых и переживаемых
окружающими меня людьми. Человеческому разуму сделать такое не по силам. Да
и вообще любому разуму, ограниченному представлениями. Я понял, что если
попытаюсь использовать этот самый разум, то попросту потрачу драгоценное
время, ибо каждый раз мои чердаки дочиста промывались. Итак, нужно было
выковать другой инструмент, ибо ум к решению такой задачи был непригоден, а
другими я пока не располагал.
Он вбил яйца в сковородку, причем из четырех три оказались с двойными
желтками. "Что я могу сказать о себе? О том субъекте, которого я называю
собой. Я могу сказать, что... я есть. Но это статика." Он рассеянно
помешивал ножом яичницу, добиваясь того, чтобы не осталось сырых "соплей";
он не любил недожаренные яйца. "А в динамике? Какие движения я ощущаю в
себе, кроме физиологических потребностей?" Он вспомнил, что ощущает в себе
любовь. Как нечто жгучее, и в то же время густое и светлое. "Я люблю свою
бабушку; ту, которая умерла. Я не могу сказать, что любил ее, когда она была
жива; тогда я еще никого не любил. Но позже, вспоминая мою с ней встречу в
больнице, где она отошла, я всякий раз не могу удержаться от скрежета
зубовного."
Он трапезничал яичницей, переходя со страницы на страницу этой милой
его сердцу книги бытия. И если бы он понимал, о ком повествуется в... Но
зачем "если бы"? Это был вальс. Его окружали личности сплошь знакомые, он
был весел и беспечен. Витал ли он во снах? Нет, черт побери! Хам сказал ему,
проходя мимо и глядя прямо в глаза: "Какое же это познание - жить в страхе!
Это и есть - быть рабом." Уж какие тут сны. Пары кружились, а его тошнило от
абсурдности происходящего.
Он перевернул страницу, вымакал кусочком хлеба остатки масла со
сковороды, отставил ту в сторону и снова уставился в книгу: "...он умер на
дне одного из ущелий под жарким солнцем..." По какой-то причине в груди у
него сбилось дыхание, а лоб покрылся капельками пота. Он медленно приподнял
со столешницы ладонь, держал ее у лица, вглядывался, - она дрожала, и
гораздо сильнее, чем следовало для обычной человеческой ладони. По щеке
побежала слезинка, упала на страницу. Бред. Не могло же все это начаться
только из-за прочтения какой-то одинокой фразы в книжке, взятой у знакомого
(имя которого опять забыл, ну да ерунда, вспомню).
* * *
Он перевернул страницу, вымарал последние несколько предложений.
Уселся, глядя перед собой. Он любил так сидеть, уходя во что-то неощущаемое,
но плотное. Он мог бы сказать, что видит нечто, но перед ним переступали
границы вулканчики призрачных мозаик, переходя планы несовершенства,
клокочущие, недвижные, микроскопичные, тихие, как клубы пыли под диваном. Во
всем витала обыденность, бессмысленная радостная предвечерняя тишина. И его
страна засыпала. В аду ли, в какие-то мгновения прошедшего он уже встречался
с ней, в незнакомом ли месте конкретного знакомого мира? Он не вспоминал;
нащупывал нить перехода и испарялся. А память искала опору; он улыбался,
осознавая тщету поисков сих, ведь он верил. "...Главное - верить..." -
прозвучало как-то в один из моментов его жизни, еще очень давно, чтобы
запечатлеться навсегда. Он не помнил этого. А зачем? Нужное приходило к нему
в тот миг (между прошлым и будущим в самом буквальном смысле этих слов),
когда появлялась надобность в этом нужном. Как сейчас пришла эта фраза,
вернее - отпечаток брошенной кем-то когда-то фразы.
Зима оттолкнула буржуя от насущных дел. Вообще-то он как раз думал, что
те дела, коими он занимается, - насущные. Но он ошибался. А теперь
почувствуй разницу между собой и буржуем. Я знаю, ты не хочешь. Ленишься,
или не веришь, или не понимаешь, или просто усмехаешься в кулак. Ты
думаешь - все едино. Едино ли? Ладно, отдохни, ты вовсе так не думаешь. Я не
собираюсь тебя разуверять, ибо по мне, ежели ты радостно дышишь, то
стабильность - то, в чем ты никак не ощущаешь нехватки. А возможно ли видеть
при закрытых глазах? Ты считаешь, что только так и возможно. Меня ты не
замечаешь - зачем замечать мечтателя в себе, ему от этого будет тяжелее:
безжалостный контроль никому не принес радости... Еще. И если он,
прислонившись затылком к одной стене, а лбом к другой, закрыв глаза, слышал
шорох дождя за окном, отдаленные крики играющих в песочнице детишек, видел
сквозь века струящийся с неба свет, кто поручится за то, что это не
происходит не в нем, а где-то вовне, в другом месте мировой дискретности?
И еще где-то на задворках: дискретность единого, содержащая единство
двоих, его и ее. Она... Да, она. К нему приходила уверенность в ее
существовании, в том даже, что она совсем рядом. Уверенность пила чай, вела
разговоры, сокрушенно качала головой и уходила, а он оставался. Впрочем,
будь все наоборот, то ничего бы не изменилось. Она приходила ночами, как
мысль; вплеталась в сны, присутствовала в воздухе; но была настолько легка,
что не оставляла следов в ментальной субстанции; легкий, еле заметный шорох
платья. И он по утрам просыпался со смятенными чувствами. Он НЕ ПОМНИЛ. А
чего не помнил? Этого он тоже не помнил. В нем поселилось забвение, о! А он
не пытался изменить порядок вещей, рассеять тревогу, - в его ли это было
силах? А главное - соответствовало ли его закону (которому из них, тому, что
строился втайне даже от него самого в его нутрях, или тому, что измельчался,
растаптывался, переплавлялся)? Он ничего не выбрасывал из приходящего к нему
милого хлама. Он обучал вещи тотальности. Он организовывал окружение. Перед
концом дня мозг - его ментальные жабры - вычищался; но всякий раз по-новому.
С едва заметным отличием от предыдущего раза. Изменения накапливались. Хотя,
в чем они состояли, он не мог бы сказать. А спрашивать... Было ли кому
задать вопрос? Он этого тоже не помнил, но знал точно, что дает некие
ответы. Кому? Почему? На какие вопросы (может быть им он мог бы научиться и
найти в себе истца с ответчиком)? Тогда еще не шла речь о другом
инструменте, отличном от разума. Просто что-то происходило, и... Это было,
существовало, ничего другого об этом сказать было нельзя. Или можно было
сказать что угодно, оказавшись одновременно и правым, и впавшим в
заблуждение - явления парило где-то рядом недостижимое, но доступное одним
движением... Каким?
Вот он и открылся с тихим вспарывающим звуком, как освежеванная баранья
туша. Плавая в голубой неопределимой субстанции, из всех свойств которой он
различал лишь два: цвет - голубой, и качество - бесконечность, он, тем не
менее, видел и помнил много больше и дальше, чем, скажем, вчера, завтра или
в любой из дней своего существования. Он не чувствовал более ничего, только
мог сказать - эта субстанция вечна. Странное качество для физической
субстанции, особенно, если нет у нее никаких других качеств. Он не видел
более ничего, мог лишь сказать - эта субстанция голубого цвета. Странная
особенность для бесконечной субстанции. В невыразимой радости он рванулся в
одном из направлений ее бескрайних геометрий и окончательно раскроился,
слегка кровоточа, на пару таких же, как он, слегка разных, одиноких и никем
не понятых созданий.
* * *
Они, наконец, навсегда, безусловно обрели покой. Хотя он так ничего и
не узнал, но, в конце концов, это ли важно. Главное, это... это... верить.
Ну вот и все. Теперь конец.
2000 г.
--------------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения целостности и неизменности текста,
включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое
использование настоящего текста без ведома и прямого согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 16.03.2005 12:12
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг