Они повторяли ошибки и победы друг друга, иногда даже с интервалом меньше
месяца; у них аналогично менялись музыкальные вкусы. А внутрисемейные
передряги повторялись у обоих с пугающим подобием. Это позволяло им думать о
некой мистической связи или договоре, заключенном ими когда-то и забытом в
пылу мышиных битв в пыли бумажных трасс. Уже потом, много позже, он понял,
что никакой связи не было, что все человеческие существа проходят одинаковую
обработку; одни и те же, различающиеся лишь в деталях, случаи заставляют
людей и страдать, и радоваться, пока они, повзрослев, не одеревенеют и не
утеряют способности и к тому, и к другому. Заявив наконец с полным правом:
"Я вырос... Теперь можно и умереть." Познав все тот же скучный набор уже
давно познанных далекими предками переживаний. Открыв их для себя снова, в
который раз. Чтобы снова забыть, и не только их, но и самого себя. И зачем,
к чему - неясно. Он же... Он жил другим, и люди не видели его отчетливо (а
некоторые не видели вообще). Он лелеял в себе хрупкое новое, сам временами
теряясь от мысли, а не насиживает ли он змеиные яйца. Существовал выход. Он
был завален. Кто-то должен был... Но не было никого. А нужно было так мало -
проявить собственную индивидуальность. Но в итоге для любого это оказывалось
так много.., слишком; тела и умы не выдерживали, о! "Нет, нет, нет! -
кричали они, - Все, что угодно, только не это!" И вместо индивидуальности
проявляли собственное убожество. Или неистовость, о которой они думали, как
о силе. Или грубость, о которой они думали, как о независимости. Или прямую
агрессию, которую они считали справедливостью, да и то лишь в свои лучшие
дни. И потоки золотой магмы ждали с той стороны, не желая вламываться
слишком грубо. "Господи, господи! - шептали смешные несостоявшиеся герои, -
Дай нам хлеб наш насущный..." Его рвало от их жаркого шепота, подползающего
со всех сторон, опутывающего бархатными нитями тайный лаз внутрь мирового
вещества, который он открыл недавно, совершенно случайно, которым он
временами пользовался для неизвестных ему самому целей, просто ведомый
хрупкой непроявленной невозможностью, желающей стать свершившимся фактом и
использующей для этого тело Низама какими-то неизвестными науке,
фантастическими, а иногда чудовищными способами. Он давно перестал
удивляться самому себе, так как ему это надоело. Может быть просто слова,
выражающие пожелание Обладающего-Абсолютной-Властью: кто-то еще в
додедаловские времена поставил печать на вечность. А теперь ее надо сломать.
Только и всего. Легкий восторг, облегчение, долгий вздох, несильная, но
нудная головная боль. Мир за окном переливался волнами неощутимой, но
непреодолимой мощи.
Она бесшумно вошла на кухню, включила чайник, достала печенье, села,
уперев локти в стол. "Тоже не спится? Слишком темно на улице." Долго,
мучительно долго прошелестела секунда, другая. Она так и не научилась
замечать этих его манипуляций, уверенная в постоянстве хода времени. Она
многого не умела, но он не променял бы гор золотых на одну минуту простого
ее присутствия рядом с ним, на один солнечный взгляд. На запах ее волос.
- Что это?
Он молчал.
- Я нашла в туалете... На бумажке было нацарапано.
Предательский румянец на щеках. Не зная, куда девать руки, он
переступил с ноги на ногу и улыбнулся. Они посмеялись; тихо, чтобы не
разбудить дочь; заварили чай.
- Почему-то в туалете пишется лучше всего, только долго не высидишь.
Она прыснула, он прикрыл лицо, давясь от смеха.
- Что там?.. О! Я как раз этот отрывок потерял, думал - все, не найти,
ан, гляди ж ты.
Она расправила измятый листок, прищурилась, разбирая каракули:
- "...Когда-нибудь меня настигнет тишина, о которой мечтаю, уткнувшись
в мокрую подушку, скрипя зубами на пути из кабинета в кабинет в поисках
средств реализации, в чумных балаганных посиделках. Она догонит меня в моем
неистовом беге к концу, окутает, лишит зрения, слуха, осязания таких, какими
пользовался все время до этого, и даст нечто иное. Иное до такой степени,
что даже кажущаяся вечной боль улетучится, или... нет, - превратится в
радость живого тела. Но мир достигнет ранее меня, я, как всегда, опоздавший
путник, бегущий за последним вагоном уходящего поезда, не догнавший,
вернувшийся на станцию и продолживший прерванный процесс утилизации жизни.
Но в этой тишине я забуду свое имя опоздавшего путника. Во мне произойдет
переворот видения мира, переоценка ценностей, кои "до" считались чем-то
незначащим, а теперь вот... Великое дыхание присутствующего коснется лба и
пробежит по членам истомою, даря окончательное раскрытие, и мысль об
уходящих поездах расцветится радостью, ибо, вот - они ушли, а я остался. И
здесь, в переулках мира, нашел то, что тщетно пытаются добыть несчастные
пассажиры убегающих лет. Осенит догадка: да ведь нужно лишь остановиться, а
затем остаться. Кто-то сумеет остановить колесо, выпасть не "из", но "в" - в
простор неподвижности. Кто-то.., но о них позже."
Она замолчала, не поднимая глаз от бумажки, стала задумчиво водить
чашкой по столу; напряжение раскаяния. Он совершенно неподвижно смотрел в
окно; лишь дрожали ресницы. И тяжко бухало под левой лопаткой.
- Прости.
- Ничего.
- Я думала...
- Фигня. Кто-то должен был это сделать. Лучше уж ты, чем... кто угодно
другой.., пусть даже самый...
- Ну и что дальше?
- С утра схожу к киоску, куплю газету, просмотрю объявы... Возможно,
все обойдется... Ладно, спать! Завтра опять кроликом буду выглядеть, этим..,
из альбиносов.
- Утреннего кофе и яичницы с ветчиной не будет, не бульварный роман
пишем.
- Аромат кипятка из жестяной кружки меня устроит.
Он деланно усмехнулся, зыркнул взглядом по чайнику, ушел в спальню.
Она нервно гладила коленку, о чем-то думала; о чем, никто не сумел бы
угадать. Просто сидит женщина. За окном тьма. В глазах ее - тьма же... Для
неискушенного взгляда. Может быть легкая грусть, такая трогательная. И
беззащитность, отдающая себя монстру событий с покорностью диких трав,
отдающих себя на поругание жизни, безвозмездно вытаптывающей из них соки, и
с верой, не имеющей аналогов в мире, на которую способна лишь женщина.
Ангельский квадрат.
Вместе с ним?
Да.
Хорошо бы, конечно.
Да ладно.
Главное - можно будет наконец кое-что разъяснить для себя.
И пусть все идет как идет.
Мда-а-а...
И взяла телефонную трубку, только теперь заметив мигающий огонек,
пытающийся пробиться сквозь людское непонимание, отключившее на ночь сигнал,
не ведающее, что не только им двоим может не спаться в эту ночь.
- Я не вовремя?
- Угу.
- Не знаешь, чем полезны аскариды?
- Стас, ты меня в-конец расстрогал.
- Так не знаешь?
- Тем, что руки чаще моешь, чтобы не заразиться.
- Ага... Минут пятнадцать долблюсь... Но я знаю, что не спите.
- Откуда?
- От Иуды. Забыла, с кем разговариваешь?
- Ах, да!.. Ну и как, работает?
- Вот, проверяю.
Легкая пауза. Таяние паюсных льдов. Но не здесь, далеко.
- Нахал! И ты что, все слышал?
- Послушай, ты за кого меня держишь?! Я как бы.., это.., твою мать!, я
еще оправдываюсь!.. Позови, плиз, Низама.
- Не позову. Он уже ушел, спит, небось.
- Не спит. Папа в туалете - пишет.
Она оглянулась: Эта стояла в дверях кухни, глядя по-детски широко
распахнутыми глазами на мать; на щеках была размазана кровь, она же украшала
пятнами кричащей расцветки пижаму на груди. Она оцепенела, глядя на дочь
остекленевшим взором вспоминающего; трубка, выскользнув из пальцев,
хряпнулась об пол, банально разлетевшись на несколько разнородных частей.
Что-то смешалось в ней, не как в матери, но как в тайной переменной мира,
призванной стать целым объединяющим, какие-то субстанции, до времени
запертые в разных частях существа ее, а теперь, под воздействием каких-то
тайных символов, освобожденные, вошедшие в соприкосновение и вспенившиеся
волной странной эмоции, не похожей ни на одну из человеческого набора. "Это
крик." - проговорило что-то внутри нее. "Что? - Крик. Можно назвать это
совокупностью всех эмоций, развившихся в человеке за весь его эволюционный
путь, слившихся в единый ком и заквашенных новым ферментом. - И что он...
делает? - Крик? Ну.., он открывает двери. - Какие двери? - Риторический
вопрос. - А... почему? Почему я? - Еще один. - Ну тогда.., что же мне теперь
делать? - Очень важно выдержать и не совершить глупость. Но мало кто
способен... Да, теперь будет нелегко. Набор казалось бы случайных вещей,
ночь, разговор, мысли, телефонный звонок, вид окровавленной дочери открыли в
тебе заслонки, цензор замолчал, а я обрел силу. Моя работа закончена, я
родил крик, и он поведет тебя. Теперь ни в чем ты не найдешь успокоения, все
будет казаться тебе неполным, частичным, лживым, а то и вовсе призрачным,
недостойным даже удивления. А крик будет толкать тебя к твоей цели, и не
так, как я - мягко и незаметно, - а настойчиво, почти насильно. Радуйся,
покой внешней жизни ты утеряла, а тишину внутреннюю очень скоро найдешь.
Как - не скажу. Хе-хе. Прощай. - Прощай, ты был хорошим... товарищем."
- Эта!!!
- Мамочка, ничего страшного, кровь из носа пошла... Ну отпусти, ничего
такого. У папы это часто случается.
- Как ты меня напугала!
- Трубку вон разбила... А? Ну ладно, ладно!
- Бог с ней, с трубкой. Уф-ф-ф!
- Мама, мне сон приснился.
- Какой?
- Не помню. Но хороший такой... вроде.
- Почему "вроде"?
- Ну, очень плакать хотелось. Так странно. - она пожала плечами совсем
как взрослая.
- Может быть... от радости? Бывают слезы радости... Иди умойся,
смотреть страшно. Я пойду чистую пижаму принесу.
- Мамочка, ты только папу не разбуди.
Она опешила, обернувшись, одарила дочь долгим взглядом:
- Он же пишет, в туалете, ты сама мне сказала.
- Ой, да. Я и забыла. Ну тогда можешь будить. То есть...
- Иди мойся, чудо! - засмеявшись, она направилась в спальню за чистой
рубашкой. Проходя мимо туалета, отметила: он пуст, темен, дверь полуоткрыта.
Ее передернуло от озноба (эх, Эта, Эта, угораздило же тебя...); запахнув
халат, она тихо вошла в спальню, прошелестела мимо постели, приютившей ее
глубоко и надолго спящего мужа, достала чистую пижаму. Стояла, скомкав и
прижав ее к груди. Зажмурилась, потрясла головой, замерла, прислушиваясь к
гулу тишины.., обманчивой, как постоянство речных струй для берегового
наблюдателя. Медленно прошелестела секунда, другая; время загустело, нехотя
подчиняясь новому хозяину. Строители, подписав акт задним числом, в обход
указаний управляющего, тайно начали строительство. Кипела работа где-то за
вуалью, в глубине, и до нее доносились лишь временами то слабый стук
молотка, то скрип блоков, то шипение горячей смолы, соприкасающейся с мокрым
рубероидом. Ишь, смельчаки, тоже мне. Не спросясь, не посоветовавшись, не
получив разрешения. Ладно, посмотрим, что там у них... у нас выйдет. Она
переодела Эту, отправила ее спать, навела чашку крепкого кофе; задумчиво
глядя в стену, прихлебывала из чашки черной бездны напитка по глотку,
временами обжигаясь, теряя нить отсутствия рассуждений, снова находя ее, не
понимая ни истоков рождающейся в ней ярости, ни причин странного
удовлетворения, возникающего при соприкосновении этой ярости с выросшими в
Эте за ее прошедшую жизнь под воздействием учителей, родителей, друзей и
обстоятельств кристаллами повседневных привычек внутри и толстой кожей
непонимания снаружи. И то, и другое обрело печать обреченности. Вот и все.
Так начинаются тайны. Она обернулась на шорох за спиной. Он стоял в дверях,
заспанный и встревоженный. Глаза его блестели:
- Что случилось?
Она удивленно подняла брови:
- В смысле? Я пила кофе.
- Нет! Погоди! Что-то стало... Ты, ты!.. Может быть мне сон приснился?
- Да что вы, сговорились? Не хватает только окровавленной майки. - она
не смогла сдержать смеха, увидев его испуганные глаза, искрящиеся со сна.
- Какой майки?
- Все! Проехали! Шутка. Садись. Хочешь кофе?
- С сосисками? Нет, не хочу. Пожалуй, доброго объятия и пожелания
легких снов, это еще куда ни шло.
Прижимаясь к его груди, она чуяла лихорадочные сокращения его сердечной
мышцы. Это ее доконало. Она не могла его отпустить, судорожно вцепилась
пальцами в его плоть и держала, как будто от этого зависела его жизнь. И в
то же время что-то было: они вдвоем и против них целый мир материи. Слезы
рвали грудь. Она не понимала, почему до сих пор молчит, почему не разодрала
тишину криком, почему вообще еще жива, а не лежит внизу, на асфальте,
распластанная в круге света уличного фонаря, усыпанная осколками оконного
стекла, выбитого шагнувшим в проем окна телом. Да, действительно, теперь
будет нелегко. Она скрипнула зубами и сильнее сжала объятия, впитывая этот
колокольный звон сердца единого с ней, единственного и самого близкого, ее
опоры, проводника в мире бурь, ее мужа.
Я снова ничего не знал. Даже вездесущее "почти" ни грана не меняло в
пейзаже моего пребывания в определенном месте мира. Ну и что? Вот, еще один
день прошел. И ладно! Сидя у окна и глядя в нескончаемую черноту за окном, я
вспоминал вчерашний день, невесть почему выбившийся из череды предыдущих
дней. Точнее, не день, а ночь. Впрочем, в городе всегда была ночь, и если
кто-то пожелал бы обрести душевное равновесие или просто отдохнуть от сует,
радостей, печалей, шумма и гамма, хе-хе, то лучшего места не сыскать. К тому
же городу нужны были собеседники; и не какие-нибудь чертыхаи, а настоящие
оппоненты, способные выдавить из тюбика бытия каплю созерцания и не пролить
драгоценной субстанции всуе на мелкопробные мысли и эмоции.
За окном в ночи шуршала вьюга. Снежинки метались в полосе
электрического света, сталкивались, обламывая друг другу лучики, отчего путь
их к бренной земле становился заметно короче и значительно болезненнее...
или, нет, скорее - проще. В смысле - примитивнее. Хотя, дело было, конечно
же, в ветре, а не в каких-нибудь грехах или неправильных, а то и неправедных
поступках.
- Совсем как люди. - она всегда индейцем прокрадется, тихая и опасная.
Подойдет на цыпочках, и тихо вздохнет на ухо. А ты заорешь, или дернешься,
как от удара током, и потом полчаса пульс как у бешеной собаки. А она
смотрит невинно так...
- Что!?. - он одарил дочь долгим взглядом. - Эта, ты совсем... (чуть не
сказал "взрослая") умная.
- Зато ты, пап, полный... этот самый. Кто ж такие комплименты
отчебучивает!
Она глядела довольно нагло, почти насмешливо, затем никак, и далее
вовсе не глядела, но что-то происходило, и ей было невмоготу, и она теперь
страдала и готова была зарыдать; но к чему, отчего? Загадка. "Пап, я уроки
сделала. Пап, а пап? Я вообще не Эта. Что же делать-то, а? Что же делать?" -
"А я-то кто? Думаешь, папа твой? Ну, папа, конечно, тут уж никуда не
денешься. Но что-то не то. И не так."
Он не мог оторваться от дикой снежной пляски за окном. Эта тихо
приблизилась, обняла отца сзади за шею, положила подбородок ему на плечо и
застыла. На противоположной стороне улицы под фонарем стоял пожилой мужчина
в длинном потертом плаще и смотрел в бездну неба. Временами он вяло
жестикулировал, как будто о чем-то спорил с незнакомцем там, наверху, за
снежной завесой. Видно было, что он не в духе,.. в смысле - пожилой в плаще.
Да и тип на небесах по всей видимости тоже.
- Тревожный какой снег.
- Ага...
- К чему бы.
Глава 4
ТЫ И Я - ПТИЦА.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг