кратковременные вспышки эйфории, необъяснимой, необоснованной радости в
течениии этого дня, которая сочеталась контрастно с минутной задумчивостью,
ответами невпопад на вопросы сотоварищей по коттеджному поселку. Что
невероятного было для натуры Аршиинкина-Мертвяка, невероятного в его
состоянии души в течение целого, теперь отзвучавшего дня? Профессор
абсолютно уверен был, что не сможет отказаться заночевать на даче, от
вечеринки предложенной еще утром Петром Алексеевичем. Но одновременно
профессор, как бы занимаясь изучением собственной двухсторонней болезненной
муки чувств, периодически сам же и подпитывал, вызывал жесткую
дискомфортнось чувств, и даже получал от этого нескрываемое удовольствие: с
одной стороны, отказывал себе пойти на вечернее развлечение, которое
одновременно он понимал -- обязательно произойдет с ним, с другой стороны,
его одолевала невероятная жажда быть подле дочери и одолевала тем сильнее и
больше, чем определеннее он подготавливал себя к вечеринке.
-- О чем ты опять задумался, Василий Федорович? -- через некоторое
время безмолвия полуночных партнеров, одного -- в наброшенном на плечи
халате маленько и сутуло стоящего у окна, другого -- лежащего в постели в
ласковой наготе собственного тела, которая, сумрачно белела в приземистом
освещении свечи, стоящей на низенькой тумбочке.
-- Слабый мужчина я для тебя, -- проговорил безлико и равнодушно
профессор. -- Зачем ты со мною захотела переспать, -- оживляя некоторую,
снова прорывающуюся, привычную унылость продолжал он, -- ведь, такое
множество здесь, в поселке, молодых жеребцов?
-- Вот-вот, -- подтвердила она, -- именно -- жеребцов, -- и
прихихикнувши в подушку, сказала: -- Все они хороши, и я спала со многими.
Но как бы тебе объяснить, чтобы ты меня правильно понял, -- на мгновение
серьезно задумалась женщина, -- я развиваюсь и живу символами. Да --
наслаждение, и его всегда, было бы желание, можно получить, но символ --
надо искать и долго приобретать.
-- Что-то не пойму, о чем ты хочешь сказать, о каком символе ты
говоришь, когда тут все просто и ясно как белый день: стар и неуклюж в
любви, вот и весь, как я понимаю, символ? Разве может принести такой, как я,
удовлетворение? -- профессор отошел от окна и медленно удалился в глубину
комнаты и теперь остановился у распахнутой ненасытности кровати, потому что
присутствовала на ней женщина, по его убеждению, не получившая полноценного
мужского общения. Халат соскользнул с его плеч на пол, и профессор виновато
присел на кровать у изголовья женщины.
-- Поцелуй меня, -- нежно потребовала она, и Аршиинкин-Мертвяк,
подавляя мужское неуважение к себе, наклонился плавно к ее лицу и едва
прикоснувшись своими дряхлыми, понималось ему, губами, поцеловал ее свежий и
ароматно пахнущий подбородок, но он не успел оторвать своих губ от него.
Женщина уловила напряженную шею профессора в объятия локтевых
шелковистотеплых изгибов своих рук и неожиданно соскользнула
влажно-прохладными губами прямо в губы Аршиинкина-Мертвяка, и тут же
трепетно и крепко прижалась всеми своими изгибами тела к профессору.
Долгий поцелуй так же неожиданно, как и возник, прекратился: она
освободила профессора от взволнованного объятия, и он отклонился от женщины
и остался сидеть у ее изголовья.
-- В чем же символ? -- спросил он.
-- Вам... -- женственно вздохнула она мужчинам никогда не понять, пока
вы сами не испытаете этого, не окажетесь женщиной...
-- Прости, -- остановил ее профессор, -- но ведь так же и женщинам, --
не понять нас, мужчин, пока они не побывают мужчиной.
-- Бесспорно, но это другим, остальным женщинам.
-- Ты хочешь этим сказать: другим женщинам, но не тебе?
-- Именно так.
-- Но разве ты была в шкуре мужчины?
-- Позволь мне не отвечать на этот вопрос.
И Аршиинкин-Мертвяк, немного насторожился, но постарался никаким
образом не высказать этого.
-- Хорошо. Не отвечай, -- согласился он.
-- Так вот, -- продолжила Виктория, внимательно присматриваясь к
выражению глаз профессора в отблесках света свечи, как бы выискивая,
думалось профессору, именно его сейчас настороженность по отношению к ней,
не исключено, для того, чтобы поиметь повод прервать разговор и обидеться.
Тогда профессор отвел свой взгляд от Виктории и продолжал слушать ее,
определенно всматриваясь в огонь свечи. Так вот, -- говорила она, -- вам,
мужчинам, никогда не понять, что если она, женщина, не может существовать
только с одним мужчиной, так это не всегда от безрассудства, глупости,
разврата или еще чего, а и от другого, скажем: незнания, скорее даже --
познания себя как женщины, женщины как таковой. Это тот самый момент, когда
женщина не знает возможностей женского тела и потому обнаруживает эти
возможности, изучает проявления своего тела и души как ребенок какую-нибудь
игрушку. И только те женщины, которые твердо знают свое тело и понимают его
-- быстро охладевают к нему или же всегда остаются в какой-то мере
безразличными к своему естеству, а если нет..., есть еще один путь, но лишь
для немногих женщин, которые, обнаруживают себя в соединении с истинным
мужчиной, который проявлен в истинном символе, сотканном из бесчисленного
множества необходимых для такой счастливицы образов, дающих ей возможность
раскрывать и познавать себя -- с этим, одним, единственным и незаменимым, но
заменяющим и вмещающим в себя все и всех остальных. -- Виктория замолчала.
-- Уверен, что ты, возможно, права, Виктория, -- прозвучал посвежевший
голос профессора, смотрящего неотрывно в глаза женщине, еще не досказавшей.
-- Но что же все-таки есть символ? -- придав своему голосу мягкую и
заинтересованную интонацию, осведомился он, не притворяясь, выказав
подлинную откровенность своей души, выказав то, что она, его душа сейчас и
чувствовала на самом деле, а еще он почему-то боялся, что Виктория не
продолжит начатый разговор на тему, от которой профессор находился каждый
свой день неподалеку: дочь Юлия. -- Так что же все-таки символ? -- поторопил
он ответ вторично, потому что Виктория все еще продолжала молчать.
Прошла осторожная минута со стороны профессора и загадочно-напряженная
со стороны его партнера-собеседницы.
-- Тебе сколько лет? -- наконец, но неожиданно спросила она.
-- Двадцать, -- немного обиженно ответил профессор.
-- Я спросила серьезно.
-- Двадцать... Сорокалетней давности, -- грустновато подтвердил он.
-- Значит.., шестьдесят лет, -- подыскивая слова для продолжения
разговора, как бы по пути передвижения своих мыслей, определилась она.
-- Значит, шестьдесят, -- будто машинально повторил за Викторией и
профессор.
-- Слушай, ты прожил, -- заговорила она, -- шестьдесят и неужели так и
ни разу не задумывался над этим?
-- Над чем?
-- Над символом.
-- Я все время пытался бороться только с его последствиями.
-- Что ты имеешь ввиду?
-- Я примеряю на себя сказанное тобою и все совпадает. Ты говоришь
символ, а я понимаю -- цель.
-- Можно и так, -- подтвердила Виктория.
-- Моя первая жена, (если бы я понимал тогда!), имела символ по
отношению ко мне, когда выходила за меня замуж, всего лишь, остаться по
окончании университета на жительство в Москве, и по осуществлении символа
она стала уродливой натурой, отвратительным человеком.
-- Но она не виновна в этом. Она познает себя, -- пояснила
заинтересованно слушающая профессора собеседница.
-- И это я теперь понимаю. Больше того, скажу, и каждый мужчина, как ты
повествуешь о женщине, должен научиться заранее распознавать, и если не
желает потерять любовь своей избранницы, то, и уметь во время выражать из
себя -- очередной символ, новый и именно тот, который она, его суженая, еще
не открыла, не познала, но теперь возжелала -- открыть и познать. Она,
обладательница предыдущего символа, как исчерпавшего себя, ибо она его
достигла, но она не может остановиться и, тем самым, продолжая собирать
себя, она начинает стремиться и выискивать, иначе, убегая от деградации,
новый символ, а развитие не может быть обвинительно, это все равно что
ополчаться на свечение Солнца: оно есть и светит, потому что не может иначе.
По-детски просто, по наитию природы, обнаруживает она в себе свое естество
женщины, и потому ей будут всегда требоваться все новые символы, пока она не
станет полностью женщиной, чтобы перестать быть и ею. И ты же не станешь
отрицать, что мужчины так же познают и открывают себя, как и вы, женщины.
-- Ты присутствовал на защите моей диссертации? -- тут же ответила на
вопрос вопросом Виктория.
-- Да, и потом внимательно читал ее содержание.
-- Тогда зачем ты, -- немного обидевшись, в свою очередь сказала
собеседница, -- спрашивал о символе?
-- Не обижайся на меня. Одно дело знать об этом, и совсем другое,
поверь мне, уметь правильно определяться в жизни.
-- Это касается тебя и сейчас?
-- Да... Моя дочь, Юлия... Я хочу остаться для нее в символе, целью --
всегда необходимого рядом отца. Возможно ли такое?
-- Остаться отцом... -- задумалась, заботливо оживившись, Виктория. --
Думается, в основном такое не составляет проблемы для большинства людей...
Но отцом..., который всегда рядом...
-- Именно так, -- подтвердил без колебаний Аршиинкин-Мертвяк.
-- Что значит рядом? -- поинтересовалась Виктория. -- В смысле, возьмем
гиперболу, даже в постели?
-- Я не говорил этого, но... такое... -- замешкался стеснительно
Василий Федорович,-- было бы в самый раз... Идеал, -- вырвалось у него.
-- Ты говоришь о таких вещах, о которых можно услышать только человеку
понимающему.
-- Да, Виктория, и ты меня должна понять правильно: она, Юлия -- как
две капли воды похожа на мою вторую жену, если хочешь, то она -- мой
недостигнутый символ.
-- Так и займись ею, женой.
-- Она умерла. Давно.
-- Извини, я не знала, Василий Федорович.
-- Так, возможно ли это? -- будто и не слыша извинений в свой адрес,
волнительно спросил профессор.
-- Возможно, -- коротко, но почему-то настолько убедительно сказала
Виктория, что профессору, стало на какое-то мгновение, окрыленно легко,
по-мальчишески шаловливо и радостно. Но это мгновение ускользнуло и логика
отцовства предоставила свои достоверные оправдания:
-- Как же я буду выглядеть в социуме, не говоря уже перед самой
дочерью, если я предложу ей свои руку и сердце? -- опечалено, словно позоря
себя вслух, сказал он.
Некоторое время, они, Виктория и Василий Федорович молчали: Виктория
словно решалась на что-то -- сказать или сделать, но профессор, не замечая
ее чувственной подготовки на какое-то действо, сидел все так же, на кровати,
но теперь -- мучительно охватив свою голову обеими руками и облокотившись
себе на колени.
-- Мне сейчас трудно тебе это объяснить, но я сейчас подумала, что
такую проблему под силу решить, только... "Обратной стороне" -- шепотом
проговорила Виктория последнюю фразу.
-- Ты шутишь, -- не отрывая рук от головы, почти безразлично проговорил
профессор.
-- Нисколько, -- в полуголосе, но твердо подтвердила Виктория.
-- Не надо. Я прошу тебя, -- умоляюще попросил Аршиинкин-Мертвяк и,
выпрямившись, посмотрел собеседнице в глаза.
-- Напрасно. Я думала тебе помочь и не более того, но то, о чем ты
предположил, шутки исключены, Василий Федорович.
-- Хорошо. Помоги, -- безнадежно согласился профессор. -- Что это,
"Обратная сторона"?
-- Как ты думаешь..., -- прошептала собеседница, -- кто я?
-- Виктория, -- начал было говорить профессор, но собеседница
отрицательно покачала головой в знак неправильного ответа, -- я имел в виду,
-- поправился профессор, -- Виктория Леонидовна Юсман, кандидат
психологических наук.
-- Опять же... Неверно, -- не приняла ответа она.
-- Ну..., я не знаю..., хотя... Не назвал еще одного -- женщина?..
Так?..
-- Абсолютно не так.
-- Но позволь, не мужчина же... ты?
-- Именно так.
-- Тогда, в таком случае, мне остается подумать, что ты либо дуришь
невпопад, обижаешь, а это, мягко говоря -- неприятно; либо ты... --
сумасшедшая, извини конечно меня, Виктория.
-- Ты не назвал третьего.
-- Никакого третьего варианта не может здесь быть.
-- Третий вариант есть... Бондаревски Юрий Анатольевич, -- спокойно
сказала Виктория.
-- Что-то не припомню. Кто он? -- озадачился профессор, настраиваясь
услышать привычную логику ответа.
-- Это -- я, Василий Федорович, -- подтвердила Виктория. -- Он самый,
собственной персоной, и она назвалась громче и отчетливее, -- Бондаревски
Юрий Анатольевич. Но теперь, -- прибавила она, -- в телесах женщины. Прошу
любить и жаловать, но это между нами!.. Что ты молчишь, Василий Федорович?..
Ты удивлен?.. А-а..., понятно... Снова подумалось, что говоришь с
сумасшедшей?.. Ну..., как знаешь..., молчи, -- и она потянулась рукой, и
ловко взяла свою сумочку со стоящего рядом с кроватью низенького стола и
пламя свечи раскачалось от ее манипуляции.
Виктория извлекла из сумочки блокнот в кожаном переплете, быстро
раскрыла его, отлистала несколько страниц и вырвала ту, на которой теперь
остановилась -- страница оказалась чистой, как заметил наблюдавший за этим
профессор. Виктория бегло, по памяти, написала оказавшейся в ее руке ручкой,
видимо хранившейся в корешке блокнота, пару небрежного почерка строк и
подала листок Аршиинкину-Мертвяку.
-- Здесь, если надумаешь, необходимый тебе адрес и телефон... Возьми,
-- профессор принял листок, продолжая молча смотреть на Викторию, --
"Обратная сторона" -- делает перевертышей... Это официальная фирма, правда
известная не такому широкому кругу как другие медицинские учреждения. Может
они и согласятся помочь, довольно не исключено. Больше... Я тебе ничего не
скажу, Василий Федорович. И не смотри ты на меня такими неподвижными
глазами. Никто, никогда и нигде тебе не поверит, что я не Виктория!... Ты и
сам не поверишь, все-таки советую обратиться.
-- Но я же не... тот..., который... Не из тех..., что?... -- продолжая
смотреть стеклянным взглядом на собеседницу, недосказал, будто попытался
оправдаться профессор.
-- А я и не думала тебя обижать, Василий Федорович. Но... Не могу я, и
не имею права тебе сказать больше, чем уже тебе известно теперь.
Утром, всю обратную дорогу в Москву, сидя за рулем своего БМВ,
Аршиинкин-Мертвяк, машинально распознавая дорогу, сосредоточенно
просматривал в своей памяти фрагментами саму вчерашнюю вечеринку, постельные
удовольствия с Викторией. Но потом... Теперь, в кармане его спортивного
костюма, спрятан адрес "Обратной стороны", написанный на блокнотном листке
Викторией.
Дьявольщина
Аршиинкин-Мертвяк возвратился домой в Москву в привычную трехкомнатную
квартиру и объявился перед своею дочерью каким-то, как показалось ей,
нерасторопным: не одел свои тапочки, а только лишь взял их в руки и немного
посмотрев на них, бросил валяться у вешалки -- остался в носках, проскочил
на кухню -- схватил бутерброд с колбасой -- надкусил его и положил обратно в
тарелку.
-- Как отдыхалось, папа? -- задала обычный вопрос Юлия, на который
Василию Федоровичу можно было даже не отвечать, потому что за последние годы
вопрос этот приобрел форму своеобразного приветствия между ним и дочерью, и
профессор традиционно не ответил на него и было уже решил пройти к себе в
кабинет, который, впрочем являлся и его спальней, но... Юлия почему-то
вопреки образовавшимся правилам настоятельно повторила вопрос:
-- Как отдыхалось, папа? -- более требовательно произнесла она.
И теперь не ответить профессор не мог. Он остановился в прихожей, едва
приоткрывши дверь в свой кабинет, а дочь смотрела ему прямо в глаза, и она
ожидала ответа.
-- Хорошо, Юленька -- неуверенно и озадаченно проговорил Василий
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг