свободой, еще до подлета возникло волнение. Ничего похожего на безвольную
подавленность, на апатию, равносильную полумертвости, и в помине не стало.
В их кабинах выкрикивали просьбы и требования, даже завязывали споры.
Какой-то представительный мужчина, по всему - преуспевающий бизнесмен,
деловито твердил, когда экран в кабине показывал его: "Не сбивайте, мы вам
нужны!" А другой, пожилой, в плаще священнослужителя, проникновенно
возглашал: "Родина, я возвращаюсь! Прими меня живого!" Но всего
впечатляющей была картина из водолета Жана Вильты, на экране мелькнуло и
его юное лицо. В этой кабине миловидная девушка с роскошными темными
волосами простирала к стереокамере руки и молила рыдающим голосом: "Отец,
я не хочу умирать! Отец, пощади!" Не знаю, что чувствовал неведомый мне
отец, но меня хватал за душу ее голос, таким он был нежным и страдающим,
такие в нем слышались страх и боль. Я толкнул Прищепу рукой.
- Павел, ты всех в мире знаешь. Кто она и кто ее отец?
Но Павлу Прищепе девушка, так трогательно молившая отца о пощаде,
была незнакома. Меня услышал Гамов.
- Это дочь авиационного генерала. Профессия - журналистка, писала
очерки и статьи. Вполне заслуживает смертной кары за восхваление войны.
Гонсалес рекомендовал ее в заложницы.
Исиро, видимо, знал, какого человека молит о пощаде пышноволосая
девушка: она через две-три другие сценки всё снова говорила о том, что не
хочет умирать, слезы в ее голосе слышались все отчетливей. Одно скажу: ни
за какие блага мира я не хотел бы в эту минуту быть на месте ее отца.
А затем на экране возникла береговая линия Кортезии. Широкие волны с
грохотом бились о скалы. Наступал критический момент операции. Если
генералы Кортезии решили сбивать наши воздушные машины, самый раз был им
поднимать свои водолеты. Но только разорванные облака проплывали на
высоте. Ни один водолет противника не ринулся навстречу: все шло по самому
оптимальному из наших вариантов.
Четыре наших водолета - два с осужденными и два охранных - пошли на
Кордозу, столицу страны, остальные парами полетели на другие города. Экран
показал и столицу, и эти города. Я ожидал, что жители всюду запрутся в
домах, чтобы не подставлять голов под то, что обрушится с неба. Но улицы
были полны, только детей не вывели, люди на улицах не сновали, бесцельно
выглядывая наши близящиеся водолеты, а энергично натягивали над улицами,
на площадях, на крышах домов сети и полотнища. Я и вообразить не мог, что
за те несколько дней, что прошли от объявления Черного суда о каре
преступных водолетчиков, кортезы успеют достать такую уйму сетей, такие
массы полотнищ. Столица вся была так покрыта ими, что даже крыши с трудом
проглядывали сквозь сети. Я снова толкнул Прищепу.
- Ты знал, как они готовятся к казни водолетчиков?
- Знал, что изо всех складов выгружают полотно. И что рыбакам велено
сдавать все сети. Но до вчерашнего вечера натягивания сетей не
происходило. Кортезы остереглись заблаговременно показать нам масштаб
спасательных действий.
Я обратился к Гамову:
- Может, сменим города, над которыми назначены казни? Пеано успеет
передать нашим пилотам приказы о других целях.
Гамов покачал головой.
- Семипалов, мы же заранее объявили города, где совершим казнь.
Нечестно отказываться от своих слов.
- Гамов, вы негодуете против верности долгу, воинской чести, но они
сильны и в вас, - сказал я с иронией и повернулся к экрану. Гамов
промолчал.
Водолеты, направленные к провинциальным городам, почти одновременно
освободились от своего трагического груза. Четыре водолета еще кружили над
столицей, когда остальные уже выстраивались в обратный путь. Исиро
показал, как рушились осужденные на смерть, как тела их подпрыгивали на
сетках, как кровь заливала полотнища и мостовые... Уже на следующий день
стало известно, что больше четверти сброшенных погибло сразу, а среди
уцелевших больше половины стали вечными обитателями сумасшедшего дома.
А мы снова глядели на экран, а на экране показывался то беснующийся
океан, то кабины водолетов. Здесь наконец наступило успокоение. Нервное
потрясение породило сонливость. Не было ни одного заложника,
противостоявшего сонной одури. Исиро снова высвечивал девушку, молившую
отца о пощаде. Я упоминал, что она миловидна. Сейчас, откинувшая голову на
спинку кресла, полуприкрывшая волосами лицо, она виделась очень красивой -
той счастливой красотой, какую дает вызволение от страха смерти.
Водолеты пересекли океан и приблизились к Клуру. Двенадцать
вооруженных машин пронеслись над ним, не встретив противодействия. Десять
водолетов с заложниками приземлились. Клуры валили на аэродром как на
праздник. Из воздушных машин выбирались заложники, их осыпали цветами,
подхватывали на руки. Я еще раз увидел ту пышноволосую девушку, ее
водрузили на деревянный щит и несли не меньше десятка дико орущих парней.
Она смеялась и плакала, размахивала цветами. А затем загудели дюзы наших
пустых водолетов, толпа расступилась. Одна за другой машины взмывали. И им
махали с земли руками, платками, цветами - как будто удалялись восвояси не
враги, совершившие жестокую казнь, а друзья, осчастливившие
кратковременным посещением.
- Даже в бреду не вообразил бы такого! - сказал я. - Какое-то
массовое безумие, Гамов!
- Возвращение ясномыслия, - сказал он. - Я так надеялся на это,
Семипалов! Наступает перелом в войне. Не на полях пока, в душах - это
безмерно важней!
- Не преувеличивайте! Клуры - народ, легко поддающийся эмоциям...
- Нет! Эмоциями тоже командует разум. Внутренний, который не всегда
можно выразить логическими категориями. Рассудок, примитивный здравый
смысл легко высказывается в силлогизмах. Но в каких силлогизмах выразить
озарение? В какую формулу уложить ясновидение? Верую в перелом войны,
верую, Семипалов!
- Рад за вас, Гамов, - сказал я сдержанно. Я не верил.
12
Перелома в войне не наступило. Клур побушевал и затих. Освобожденные
заложники разъехались по домам. Военные водолеты, затаившиеся во время
пролета наших машин в Кортезию на своих базах в Клуре, снова маневрировали
в воздухе, снова несли охрану границ с Родером. А в Кортезии глубинные
разумы с их озарениями и ясновидениями верх не взяли, ее действиями
по-прежнему командовал практический рассудок, твердо знавший, что такое
выгода и где ее больше. Всей своей гигантской промышленной мощью Кортезия
подготавливала новые сражения. Наши бывшие союзники, поторопившиеся нам
изменить, раньше всех почуяли изменение военной обстановки.
Джон Вудворт сделал Ядру тревожное сообщение:
- Во время сражений в Родере и Лон Чудин, и Мгобо Мордоба, и хитрый
Кнурка Девятый основательно приутихли. Пленение армии Вакселя нагнало на
них страха. Теперь они поднимают голову. Мы провоцировали Аментолу на
богатые дары нашим неверным соседям, чтобы ослабить поток вооружения
Вакселю. Но армии Вакселя больше не существует, и нет признаков, чтобы
кортезы снова собирались вторгнуться на континент. Они усиливают теперь
наших недоброжелателей: и тех, с кем мы уже воюем - Родер, Клур, Корину,
Нордаг, - и отколовшихся от нас соседей - Торбаш, Лепинь Великий,
Собрану... То, на что мы их спровоцировали, теперь станет основой их
собственной стратегии. То, что недавно нас выручало, теперь будет нас
топить. Мы разбили Кортезию и родеров на одном театре войны. Но если враги
навалятся со всех сторон?
- Тогда мы будем разбиты, Вудворт, - спокойно сказал Гамов. -
Бороться против всего мира у нас нет сил.
Вудворт хмуро всматривался в Гамова. Гамов откинулся на спинку
кресла, лицо у него было спокойным. Мы понимали, что он собирается
предложить что-то новое. Но он не торопился. Вудворт прервал затянувшееся
молчание:
- После такой блистательной победы, после разгрома лучшей армии врага
вы готовы признать, что дальнейшая борьба бесперспективна?
- А вот это нет! Просто ныне ее нужно вести по-иному. Для Аментолы
успех на войне определяется количеством дивизий, мощностью вооружений,
густотой ливневых туч над равнинами врага... Но настало время перенести
битву с затопленных полей, с воздушных просторов на решающий театр
сражений - в души людей. Мы уже подготовили арену психологических
сражений, нужно их решительно повести, пока Аментола и на этом театре не
разработал контрборьбы.
Конечно, Гамов не отвергал полностью старых методов. Удар по Кондуку
показал, что вполне возможно бить соседей поодиночке, пока они прочно не
объединились.
Но главное не в частных удачных ударах, продолжал Гамов. Традиционная
стратегия доказывает, что есть лишь два военных решения: либо нам
захватить всю Кортезию - тогда война завершится нашей победой; либо
кортезам с союзниками оккупировать Латанию.
- Но что значит - завершить войну в свою пользу? - развивал свою
новую концепцию Гамов. - Нужно ли для этого, чтобы твои солдаты утаптывали
сапогами вражескую землю? Можно и так, но можно и по-иному. Оккупировать
души врага, если нет возможности оккупировать его территорию! Если мы
захватим их души, руки их опустятся. Оружие поражает тело, разрушает
здания, но чтобы оно приступило к делу, нужно раньше отдать приказание
словами. Если душа не захочет истребления, язык не произнесет приказа,
оружие не будет стрелять. Вы говорите, нами командует политика, то есть
интересы государства, законы стратегии, вековечные обычаи? Но с высоты
истинной нравственности - плевать мне на политику, на стратегию, на
замшелые обычаи. Иду на души! Буду поднимать глубинное, вечно нетленное в
каждом - высокое стремление человека быть человечным. И если удастся
пробудить к действию воистину божественное свойство в каждом из нас, то
единственное, что делает каждого человека равнозначным Богу, - его
внутреннюю человечность, тогда и только тогда конец досель бесконечным
войнам. Вижу в этом суть своей миссии диктатора, то, ради чего я вообще
появился на свет!
Гамов взволновался от собственной страстной речи. И мы взволновались,
как это уже не раз бывало, когда он поднимался до пафоса. И в очаровании
от силы его слова до меня не дошли некоторые странности его речи - они
стали ясны лишь впоследствии.
- Кое-что для психологической войны мы уже сделали, - продолжал
Гамов. - Подразумеваю и жестокие, оскорбительные кары за гражданские и
военные преступления; и несуразно высокие награды за частные расправы с
теми виновниками войны, до которых наши руки не дотягиваются; и поражающие
воображение дары за добрые поступки, как в случае врача Габла Хота, тайно
спасавшего наших пленных своей собственной кровью; и голодный режим,
назначенный вражеским пленным в отместку за то, что они морили голодом
наших солдат и офицеров; и милосердие, какое мы оказываем врагам, попавшим
к нам в руки, позволяя их близким взять на себя их питание и лечение; и
то, что будем передавать на весь мир картины их жизни в лагерях, что
разрешим их матерям, их женам прибыть самим на свидания с сынами и
мужьями. Да и тысячи других актов и действий, потрясающих воображение, -
мы их уже начали, мы их будем умножать.
- Самый очевидный пример нашей психологической войны - казнь
захваченных в плен водолетчиков, - говорил Гамов. - Мы с вами понимаем,
весь мир это понял - не было военной необходимости в смертной каре
какой-то жалкой сотне пилотов, их смерть не ослабила водолетной мощи
Кортезии, не усилила наши воздушные силы. Но она потрясла врагов больше
любого проигранного ими воздушного сражения. Смерть везде жестока и
отвратительна, на поле боя десятки тысяч мучительных умираний искалеченных
солдат еще страшней, еще преступней быстрой гибели сотни пилотов,
сброшенных на крыши своих домов. Но погибшие на поле только пополняют
статистику потерь, о них не исходят кровью собственной души - кроме
родных, разумеется. А гибель всего одной сотни пилотов поразила всю
Кортезию - и не ее одну! Миллионы людей, и слыхом до того не слыхавшие об
этих пилотах, возмущались, негодовали, страдали за каждого. И бурно
ликовали, если кому-то удавалось спасительно запутаться в сетях.
- А добавьте к счастью спасения нескольких десятков пилотов, падавших
с высоты на камни, ликование клуров, кинувшихся обнимать заложников, -
продолжал Гамов. - Какая выигранная битва могла породить такой всеобщий
восторг? И кара преступникам, и милость к спасенным - две стороны одной
психологической атаки! И хочу обратить ваше внимание, Гонсалес и
Пустовойт, на разный эффект этих двух сторон. Кара за преступление очень
действенна, мы будем и впредь применять кары. Но милосердие еще
действенней. Мы это увидели и в городах Кортезии, на которые валились тела
их преступных сынов, и на аэродроме Клура: спасение сильней наказания!
Будем твердо помнить это в новой фазе войны.
Гонсалес хмуро поинтересовался:
- Следует ли понимать так, диктатор, что захваченных в плен
участников союзной конференции в Клуре уже не предадим Черному суду? Или
не будем выносить суровые приговоры?
- Ни в коем случае, Гонсалес! Черный суд должен судить их сурово. Но
если министр Милосердия найдет пути для смягчения кар, то он должен это
сделать. Почему вы смеетесь, Семипалов?
Я только усмехнулся. Чары вдохновенных слов перестали действовать
сразу, как Гамов перешел от пафоса к выводам.
- Гамов, вы, кажется, решили заменить кровавые схватки на реальной
земле красочными спектаклями на театральных подмостках?
Гамов обладал удивительной способностью наносить ответные удары тем
же оружием, с каким на него нападали.
- Правильно! Именно театральные спектакли! Ибо схватка десятка
актеров на театре поражает воображение тысячекратно сильней, чем схватка
того же десятка на грязной почве. Реальную борьбу видят только борющиеся,
о ней газеты и стерео лишь упоминают. А поединок актеров на сцене видят
тысячи глаз, тысячи душ захвачены им, тысячи людей сопереживают схватке -
кто победит, какова участь побежденного? Страшная сила - театр! Мы будем
бить противников глубокими театральными спектаклями. Только играть в них
будут не актеры, а политики, военные, палачи и судьи Милосердия.
- Вы ставите искусство выше жизни?
- А разве искусство не важнейший элемент жизни? Три тысячи лет назад
наши предки осадили какой-то городишко Тон, захватили и разорили его,
жителей кого поубивали, кого увели в рабство. Что бы мы знали о той
маленькой битве у стен крохотного Тона, если бы вдохновенный рапсод не
поведал о ней в звучных стихах? Битва у Тона три тысячи лет волнует наши
чувства! Искусство сделало эту битву нетленной. Рассказ о событиях много
действенней самого события, если рассказано хорошо. Наша обязанность
сегодня - поставить на мировом театре спектакли такой силы, чтобы их
действие заполнило все души.
И считая, что спор со мной завершен, Гамов обратился к своим
двухцветным судьям.
- Гонсалес и Пустовойт, вам ясно ваше задание?
Им все было ясно.
И Павлу Прищепе с Готлибом Баром, и Казимиру Штупе с Джоном Вудвортом
тоже все было ясно - они продолжали свои обычные занятия. И Омар Исиро не
испытывал сомнений, он тоже совершал привычное дело, только расширял его -
политические спектакли должен был наблюдать весь мир. Мне и Пеано выпала
самая трудная задача - готовить нападение на Нордаг и Корину,
противодействие южным соседям - и бессрочно откладывать уже подготовленные
срочные удары. Быть в постоянной боевой готовности и не начинать боя -
формулируется спокойно только на бумаге, в жизни это мучительно. Мы ждали
результата спектакля, который назывался судом над участниками конференции
союзников в Клуре - до него нельзя было начинать реальные сражения.
Аркадий Гонсалес заполнял собою - своей гибкой фигурой, своим
красивым лицом, своими злыми репликами и речами, своими сердитыми жестами
- все пространство и все часы судилища. Массивный Николай Пустовойт
находился на суде физически, но не функционально - ни одной речи не
произнес, почти не подавал реплик. Вероятно, так задумал Гамов - на суде
объявлялись одни кары, милосердие приберегалось для другого случая.
Участники конференции в Клуре не обвинялись в бандитских действиях,
там не было и профессиональных военных. Дипломаты, журналисты газет и
стерео, бизнесмены, даже писатели и ученые - вот кого захватили наши
водолетчики в Ферморе. Среди пленников я увидел и наших старых знакомых -
философа Ореста Бибера и писателя Арнольда Фалька. На стандартных
преступников люди эти не походили. И хоть все они читали "Декларацию о
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг