Яковлевной карусель всяких лиц, шепотков, возгласов, смешков, советов,
колкостей. Сон путался, замельтешил мутной неразберихой. Чаще
остальных выскакивало перед Еленой Яковлевной из этой карусели лицо
Ирмы Михайловны Пыреевой, выражавшее сочувствие и заботу. Во сне
Пыреева оказалась старшей боярской или княжеской дочкой.
- О выборе не может быть и речи, - деловито увещевала Пыреева
"матушку". - Ситуация совершенно ясна. Здесь он посад спалит. Обещал,
так сделает - ты его видела, какой он. Народу порежет достаточно, нас
не пожалеет, а то и первыми прикончит. А в монастырь кто с ним драться
полезет? С девчонками развлекутся немного. Безделушек золотых
прихватят с собой. Монахини и без них замечательно проживут. Что им
сделается - они же верующие. Все это - несущественные мелочи.
Иконостас, разумеется, разграбят: иконы нынче дорого идут. Ну, так что
же, мало ли всяких спекулянтов? Зато ведь никакого существенного
грабежа, посуди сама... И наверняка обойдется без убийства. Да и нас
не тронут. Нечего выбирать, сейчас же и поедем, я первая поеду.
Мелькали лица Клебанова, Мясницкого, Артыковой, Коноваловой -
родственников и челяди; все кивали, поддакивали, соглашались, выпучив
глаза, и, точно омертвев от бешеной карусельной гонки, проносился мимо
Борис Матвеевич; он, кажется, отчаянно порывался крикнуть что-то, но
не успевал: карусель всякий раз увлекала его прочь, да и сама Елена
Яковлевна будто ускоряла ее, потому как замечать Бориса Матвеевича
было ей противно. Очень хотелось увидеть Машу Беляеву, то ли внучку,
то ли внучатую племянницу, но та все никак в этом невообразимом потоке
не появлялась. Наконец коловращение вызвало тошноту и с тем резко
оборвалось.
Тьма перемежевывалась со светлыми сполохами... Потом послышался
треск, гул, а в нем - пронзительные крики и визги... Елену Яковлевну
охватил ужас. Снилась ей ночь, снился сырой песчаный берег и огромное
зарево, багровой широкой дорогой отражавшееся в медленной реке. На
холме пылал во все небо монастырь. С натужным ревом рвались вверх
языки яркого пламени. Рассыпалась фейерверком дранка. Скелет
колокольни угольным зыбким узором прорисовывался в огне. Раскаленным
малиновым блеском наливались купола. Огонь стоял над стенами сплошной
пирамидой; воздух в безветрии был невыносимо напряжен, колыхался
тяжелым теплом и гарью. Как ни силилась, все никак не могла она
отвернуться и бежать от жуткого зрелища, точно связали ее по рукам и
ногам.
И вот уже почудился ей на месте монастыря ее родной институт
физиологии пресмыкающихся. Пламя охватило все корпуса, фонтанами било
из окон, трескались и обваливались бетонные стены. Всеобщее разрушение
было неминуемо. Вспомнились вдруг несчастные варанчики, забытые в
своих террариумах, оставленные в самой глубине клокочущего пекла.
Смертельная жалость захлестнула сердце Елены Яковлевны, и она кинулась
мимо заграждений и пожарных машин в самое пламя...
Очнувшись, Елена Яковлевна долго не могла шелохнуться. Гул пожара
еще стоял в ушах... Елена Яковлевна перевела дух. "Ну и приснится же!
- усмехнулась она через силу, с трудом приглядываясь к трибуне, где о
чем-то робко и тихо рассказывал аспирант Окурошев.
Когда он подходил к выводам своей работы, ниже этажом вышла из
своего кабинета Света Коновалова, и едва она шагнула в коридор, как на
ее надвинулась вдруг огромная тень, и тугой голос человека, несущего
тяжелый груз, заставил ее вздрогнуть и отшатнуться:
- Девка! Посторонись! Зашибем!
Света приникла к стене. Мимо нее широким напряженным шагом прошли
двое крепких бородатых мужчин с большими тюками на плечах.
Света так растерялась, что даже толком не успела заметить, куда
делись двое с тюками: то ли подались на выход, то ли - направо, к
лестнице. Однако остался в душе неприятный осадок: смутное, тревожное
воспоминание о каком-то подвохе... В чем был подвох: в одежде ли
незнакомцев, в интонации ли голоса, - никак не вспоминалось...
Наконец Света вспомнила, что оба незнакомца звонко скрипели
начищенными до вороненого блеска сапогами.
- Извините, вы тут двоих таких, плечистых, с тюками, не заметили?
- спросила она у пожилой вахтерши.
- Нет, не видала... Мало ли ходят, - безо всякого интереса
ответила та.
- Но вы-то, наверно, помните, хотя бы примерно, кого сегодня
пропустили?
- А кто "фотку" показал, - так вахтерша называла пропуск, - того
и пропустила. Мне-то что? Я им в глаза не смотрю.
Сонное равнодушие вахтерши сразу облегчило душу Светы Коноваловой.
Она и сама невольно зевнула. "И действительно, мало ли... -
отмахнулась она от смутной тревоги. - Ну, рабочие какие-нибудь...
Пижоны. Что ж такого - ну, чистят сапоги... Теперь же все, эти -
панки... А что злые - так от тяжести, наверно".
Николай Окурошев в эту минуту кончил свое выступление и слабо
удивился тому, что совсем не волнуется и вообще ему наплевать, что с
ним теперь будет. Ему стали задавать вопросы... Потом он спустился со
сцены и, сидя в первом ряду, выслушал речи оппонентов и своего
руководителя. Что-то они ругали, что-то хвалили, но Николая потянуло
в сон: он понял, что самое страшное уже позади и все происходящее
вокруг уже не имеет никакого значения.
Он едва вспомнил о последнем акте ритуала: надо опять подняться на
трибуну и всех-всех по очереди поблагодарить... Он лихорадочно стал
вспоминать имена-отчества, и когда председатель совета дал ему слово,
рывком вскочил с места...
Видно, кровь при рывке резко отлила от головы - в глазах Окурошева
потемнело вдруг, и он ощутил, что пол уходит у него из-под ног. Он
невольно махнул рукой, пытаясь ухватиться за подлокотник.
Сцена с трибуной, развешанные на стене плакаты, члены ученого
совета, плафоны над головой - все взвилось винтом перед его глазами.
На миг он потерял чувство верха и низа...
И вдруг в этом пустом и кромешном пространстве пальцы наткнулись
на какую-то узкую и скользкую, но устойчивую опору. Будто в полусне
Николай крепко ухватился за нее. А в плечо его до боли вцепилась
огромная ручища и поволокла куда-то вверх. Николай сразу успокоился и
обвис. Под ним тихо захрустело, и он опустился на мягкое.
- Эк валится, - раздался сверху голос - будто пустые ведра
загремели. - Чудной. Навродь не пил, а валится.
- Не ори, - стрельнул со стороны другой голос, негромкий, но
жесткий и властный.
Темень кругом стояла беспросветная. Николай сидел, привалившись
боком к какому-то поручню, боялся дохнуть и шелохнуться и только
бестолково крутил головой. Запах в нос бил резкий, но очень приятный:
тянуло ночной луговой сыростью; к нему примешивались волны запаха
животного - и вот Николай уловил на слух близкое лошадиное
пофыркивание. Глаза начали привыкать к темноте: не далее, чем в трех
шагах, обозначились конские силуэты, а возле них - тени двух
неподвижно стоящих людей. Николай пристальней вгляделся в темноту.
Показалось ему, что и вправду очутился он посреди широкого луга. С
одной стороны луг ограничивала совсем черная полоса, похожая на
далекий лес, а с другой луг сливался с непогожим ночным небом.
Скользкий поручень, за который Николай все еще невольно держался
рукой, оказался бортом телеги, а мягкая опора - постеленной на дно
соломой.
- Щукин. Растолкуй, - снова лязгнул жесткий, повелительной
отчетливости голос.
Возле Николая шумно зашуршала соломой, задвигалась огромная
какая-то туша; вместе с ней и телега пошевелилась, хрустнула
раз-другой колесами.
- Глядь сюда, - тихо звякнули почти над самой головой ведра.
Николай робко повернулся на голос. Около него еще немного
повозились - и вдруг снизу поднялся желтоватый свет: под рогожей на
дне телеги скрывался маленький мутный фонарь с чадящим язычком пламени
внутри. Он прояснил тьму над телегой и вокруг не более, чем на три
шага.
Николай искоса глянул на тех, что стояли с конями. Оба почти по
пояс скрывались в густой влажной траве. Один из них был худощав, стоял
в профиль к Николаю совершенно неподвижно, точно восковой,
всматриваясь куда-то в сторону леса. Лицо его, скрытое тенью конского
крупа, различалось слабо. Голова второго была и вовсе загорожена,
однако конь, стоявший перед ним, вдруг подался назад и мотнул головой,
открыв его на мгновение... Не поверив себе, Николай уловил знакомые
черты инженера Гулянина.
- Будя ворон считать... - Огромная ручища нагло подхватила Николая
за подбородок и повернула в свою сторону.
Прямо перед его глазами, чуть ли не вплотную, возникла широченная
заросшая физиономия. Торчащие в стороны русые лохмы и прямая лопата
бороды светились над фонарем сквозным соломенным блеском. Глаза лешака
блестели открыто и ясно, но как-то нехорошо, водянисто, насмешливо и
корыстно высматривая что-то во взгляде Николая. Нос сидел в усах
смешной картошкой, а под ним размахнулась широченная примирительная
ухмылка. Концы усов шевельнулись в стороны, и Николай подался назад,
ощутив дух старого перегара и огуречной закуски. Физиономия ухмылялась
по-приятельски, гниловатые зубы торчали под усами, усы ворочались и
топорщились - по всему видно было, что физиономия старается войти в
доверие.
- Щукин, чего цацкаешься? - отрывисто, почти гортанно окрикнул
худощавый.
Лохматый детина набросил на фонарь рогожку, и разом захлопнулся
сверху чернильный мрак.
- Ну, глаза попривыкли?.. Проморгайся, - заговорил детина,
одыхивая лицо Николая влажной тяжелой теплотой. - Гляди к лесу. Там
сторожка стоит... Ну, так и не видать ее. Мы щас схоронимся за речкой.
- Он махнул рукой куда-то в луговую тьму, в сторону противную лесу. -
Тихо засядем. И ты тихо тут сиди. Как от сторожки поскачет кто к реке,
так и вовсе нишкни. Тебя не приметят. А только заслышишь скач, сразу
дай нам знать. Такой вот знак дашь. - Он приподнял рогожку одной
рукой, а другой - фонарь: вихрем скакнули кругом тени. - Живо поднял,
нам посветил - но смотри, чтоб от лесу не видать было, как светишь:
держи рогожку пошире, прикрывай. Посветил - и опускай сразу. А как
мимо пропустишь, послушай, много ль их будет. Ежели не один поедет, а
более, снова подними огонь - и опускай сразу. За спинами их останешься
- опять же приметить не должны. Уразумел?
Николай пребывал как бы в легком оглушении. Он кивнул рассеянно,
а потом еще и плечами пожал.
- А кто поедет? - спросил он, сам не заметив своего вопроса.
- Очень хороший один человек, - легонько причмокивая и похихикивая
сообщил детина. - Оченно ндравится он нам. Желаем потолковать с ним по
душам.
- Ты горазд языком молоть, - осек его худощавый. - Хомка - грязь,
продаст за понюшку. Станет княжий сапог слюнявить... Откупимся сами.
- Ага-а, - протянул детина.
Николай понимал плохо, долго доходило до него, что сводят счеты с
каким-то ненадежным дружком.
- Холуй! - вскрикнул вдруг худощавый: звук его голоса раздался
так, будто топор с глухим хрустом воткнулся в сухое полено. - Как
коней держишь!
Фигура того, в ком Николай признал инженера Гулянина, будто бы
наполовину вросла в землю.
- Пора. Тронули, - отчеканил худощавый и, мягко, беззвучно
выскочив из травы, вмиг оказался в седле.
Что-то светлое мелькнуло в темноте. Николай пригляделся: на ногах
худощавого едва не сверкали во мраке, как гнилушки, белые роскошные
сапоги.
Он тронул коня, отошел на несколько шагов и вновь, но мягче,
прикрикнул на инженера Гулянина:
- Не мешкай!
Теперь Николай уже не сомневался: перед ним беспомощно и потерянно
копошился у седла именно инженер Гулянин. То он все будто прятался от
Николая за конями, а сейчас неловко и смешно отворачивался и
пригибался - но еще явно надеялся, что Николай не признал его.
- Щукин. Пособи, - потребовал худощавый. - И сам не тяни.
Детина уже вылезал из телеги, покряхтывая, посмеиваясь. Телега
трещала и раскачивалась под ним, будто лодка на крутых волнах. Он
ухнул в траву и зашумел ею, будто водою.
- Э-эх. Пигалица. - Он легко приподнял инженера Гулянина за
шиворот и за штаны - и пристроил, точно куклу, в седле. - Держись.
Слетишь по дороге - до утра в траве не отыщем... Ух! - Он
взгромоздился на своего коня, и тот, бедный, даже припал на задние
ноги.
- Дрянь-людишки, - тускло усмехнулся худощавый. - В седле не
держатся. Трясутся, как сукины дети. Ни на что не годятся. Возиться с
ними - убыток один. Не сунусь больше.
Он повернул было отъезжать, но что-то удержало его, конь замер -
и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лицо худощавого
никак не различалось в темноте, но Николай ясно видел неким внутренним
увеличительным взором, открывшимся, должно быть, от страха, как
сузились зрачки, пристально его изучавшие, и неуловимая, волнистая
улыбка скользнула по губам, и тонкие ноздри едва колыхнулись от скоро
угасшего гнева.
- Что смотришь? Не нравится? Потерпишь. Куда денешься? Некуда тебе
теперь деваться. Продан уж. Ты уже наш. Раздумывать надо было раньше.
- Худощавый говорил негромко и будто нарочно смягчая себя, но в голосе
слышалась холодная и беспощадная власть, и от металлической
отчетливости голоса жутко делалось на душе. - А теперь молчи. Никуда
не денешься. Нашу-то службу принимал. Так пора отплачивать за нее,
пора вернуть должок. Не вздумай предупредить этого, кого ждем. Он -
лютый. Только тебя заслышит - слова не даст сказать, порубит в
капусту. Из наших он. Старых. А не посветишь - пропадай тут. Околеешь,
как кутенок. А у нас по сторону дороги еще один сидит такой же...
доносчик. Он посветит, коль ты скурвишься. А и оба скурвитесь - все
равно наш будет. Не уйдет. Но гляди. Сам свою шкуру береги и выручай.
И помни: никуда не денешься.
Николая едва не мутило, его влекло зарыться с головой в солому.
- Ну, пуганул молодца, - похохатывая, проговорил дружелюбно
детина. - Не бойся, барич. Сиди себе. Огоньком поиграешь - и будет. А
коченеть начнешь - там тебе зипунок прибережен, накройся им. И хлебец
там, под зипунком. И сиди себе целехонько, барином.
Рядом будто пролетела невидимая ночная птица, только перья крыльев
ее стремительно и чуть слышно свистнули на взмахе, и прохладный воздух
мягко колыхнулся волною. Николай весь омертвел: то не птица пронеслась
мимо, а смеялся худощавый.
- А что баричем назвал его? - заговорил он безо всяких чувств в
голосе - только очень веско и отчетливо. - Он же из холопов. У него
прабабка в крепости ходила... Ну, тронули. - И он пустил коня вскачь.
Остальные потянулись за ним. Зашуршала, засвистела мокро луговая
трава, но звук этот вмиг оборвался - и донесся гулкий перебор копыт:
дорога оказалась совсем близко, метров в двадцати от оставленной на
лугу телеги. Топот стал удаляться, потом едва послышался далекий плеск
- кони пошли бродом. И наконец все затихло.
Николай остался один, совсем один в безмолвном и сумрачном мире.
Что ему тогда передумалось, что лезло в голову кандидату
биологических наук Николаю Окурошеву в том его нелепом и невероятном
положении, потом и не вспоминалось вовсе - забылось, как горячечный
бред. И знобило его, хоть накрылся он с головой добротным и просторным
зипуном, и едва не тошнило его от мутного сознания своей сонной
беспомощности. И когда услышал он далекий топот от леса, то ощутил
даже какое-то болезненное облегчение.
Он сделал все, как было велено: и притаился... и посветил, пытаясь
уловить отблеск фонаря своего напарника по ту сторону дороги. Огня он
не заметил, спрятал свой фонарь и свернулся калачиком на соломе.
Совесть не мучила.
"А что же дальше?" - заволновала вдруг нехорошая навязчивая
мысль... Наконец проклюнулся некоторый замысел: отыскать напарника,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг