- не идет ли смена, не ползут ли по скрипучему снегу к колючей проволоке
беглецы? В бараке было шумно. Прибыли новенькие, и их разместили в бараке,
где жил Штерн. К их койкам началось сущее паломничество - не земляки ли,
нет ли среди вновь прибывших знакомых, а то и - упаси Боже! - близких
родственников. У буржуйки сидел высокий плечистый грузин и рассказывал
любопытствующим, среди которых крутились и те, кого подозревали в
стукачестве, свою нехитрую историю. Грузин был мастером на буровой, и бурили
они в Чечне сверхглубокую скважину. Только вот беда - достигли
запланированной отметки, а из скважины вместо нефти ударил фонтан обычной
соленой воды. "Тут нас обвинили во вредительстве, - горячо закончил грузин.
- Всю смену в одну ночь взяли, геологов арестовали. Полгода допрашивали.
Все главарей заговора искали. Какой заговор? Нет, ты скажи, какой тут
заговор может быть?! Ну, я понимаю, геологов арестовали. Это, может, и
правильно, не знаешь науки, нечего нефть искать! А нас-то за что? Нас зачем?
Все спрашивали, кого я из летчиков знаю, с кем разговоры вел, про каких-то
аэронавтов расспрашивали... - грузин безнадежно махнул рукой. - Я сказал,
никого не знаю. Чкалова знаю. Леваневского знаю. Байдукова с Громовым знаю.
Больше никого не знаю. Мне в небеса смотреть некогда, я в землю смотрю. На
небе нефти нет. Так они мне написали в постановлении - "за распространение
религиозных слухов, порочащих социалистический строй, наносящих вред
социалистической экономике и в целом всей советской стране"! Какие
религиозные слухи? У нас в семье после деда никто в Бога не верил!
- Вот за это и посадили! - строго сказал один из слушателей. - Верил
бы в Бога, глядишь, он бы тебе и пособил!
Услышав последние слова грузина, Аркадий Штерн подобрался ближе.
- А на какую глубину бурили? - спросил он. Грузин встретился глазами
со Штерном, долго откашливался, потом спросил:
- Что, дорогой, тоже геологоразведчик?
- Да нет, - отвел глаза Штерн. - У меня профессия иная была, я
вглубь не рвался, я наоборот - в выси...
- Летчик, значит? - нахмурился грузин.
- Почти, - кивнул Штерн.
Экибастузский лагерь. Октябрь 1949 г.
Блатные пришли в барак неожиданно. По-хозяйски усевшись на корточки у
стены, они некоторое время разводили рамсы со старостой, потом "шестерка",
худой мужичок золотушного вида, подошел к нарам, на которых лежал
вернувшийся со смены Штерн, небрежно ткнул Аркадия в бок:
- Слышь, фраер, тебя пахан кличет! Штерн сел, чувствуя, как ломит все
тело. Лицо покрывала испарина. "Заболел я что ли?" - тупо подумал он.
В углу сидел старик в темно-синем гражданском костюме. Рядом с ним
корячились на корточках два мордоворота, шеям которых было тесно в рубахах.
Пальцы всех троих синели наколками. Лицо у старика было удивительно
интеллигентным. Аркадий Наумович не удивился бы, встреть он этого человека в
своем институте. Впрочем, в зоне он тоже ничему старался не удивляться.
Здесь можно было увидеть бывшего профессора, тискающего ночами романы и
охотно чешущего пятки уголовному авторитету, у которого имелась лишь одна
извилина, да и та блатарю была нужна лишь для того, чтобы пистолет при
грабеже не выронить. И наоборот, порой зона являла странные типы гордых
людей, которых не могли сломить ни издевки тюремщиков, ни многодневное
содержание в БУРах.
- Присаживайся, - мирно предложил старик. - Поговорить надо. Штерн
понимал, что старичок держит масть. С такими надо говорить без выпендрежа,
обидится старичок, и всхрапнуть не удастся, в любой камере достанут. Поэтому
он покорно опустился на корточки, внимательно глядя на старика. Тому
поведение "политического" пришлось по душе, даже усмешка легкая тронула его
тонкие синие губы.
- Аркадий Наумович Штерн, - сказал старик. - Я правильно излагаю?
- Все верно, - отозвался Штерн. - Как у опера в анкете. А как мне к
вам обращаться?
Блатаря он знал. Это был знаменитый Седой, питерский законник, согласно
воровскому обычаю инспектирующий зону по приговору ленинградского суда,
отвалившего вору три года за заказную кражу. Седой был из правильных бродяг,
против установленных правил не шел. Если вору положено время от времени
садиться на зону, то он делал все, как предписывает воровской закон.
- Андреем Георгиевичем меня от рождения кличут, - сказал Седой. - А
базар у меня к тебе будет вот какой, Аркадий Наумович. Ты на месте аварии
стратостата "Север" был?
- Был, - ответил Штерн, чувствуя, что его опять лихорадит.
- Должок с тебя, - сказал вор.
- За что? - Штерна качнуло. - Я что ли в той аварии виноват был?
- Это мне без нужды, - сказал Седой. - Здесь ты со своими
начальниками определяйся. А вот платиновую звездочку, что ты с этого самого
стратостата заныкал, придется отдать.
- Какую звездочку? - недоуменно спросил Аркадий. - Андрей
Георгиевич, побойтесь Бога! Откуда на стратостате платина? Вы хоть
представляете, как он устроен?
- Ты мне марку не гони, - процедил уголовник. - Сказал, значит,
знаю! Это ты гапонам можешь гнать дуру, я в легавке не работаю, у меня
подсчеты другие.
- Не было там никакой платины, - с отчаянием выпалил Штерн. -
Честное слово!
- Я ведь тебя на понт не беру, - продолжал Седой. - Тебе еще долго
чалиться, потому я тебя не гоню, пораскинь мозгами, можно ведь до звонка и
не досидеть. А чтобы тебе лучше думалось... Митяй!
Один из громил торопливо вскочил на ноги, и прежде, чем Штерн привстал,
тяжелый удар опрокинул его на пол барака. Аркадий привычно скрючился под
ударами, защищая уязвимые места, и не отбивался - понимал, что бьют для
острастки.
- Будя, - совсем по-домашнему сказал старик. Сильные руки подняли
Штерна на ноги. Ноги разъезжались, Аркадия Наумовича покачивало. Ему было
больно, стыдно и обидно. Заключенные издалека наблюдали за происходящим.
Никто не вмешивался.
- Вот так, Аркаша, - снова скривил в усмешке губы Седой. - Сроку
тебе на раздумья пока даю два дня. А там посмотрим.
- Да если бы она и была, - не сдавался Штерн. - Что же я ее с собой
в зону бы приволок? Кто бы мне это позволил? Седой, казалось, обрадовался.
- У меня с волей связь имеется. Нарисуешь схемку, ребята твою заначку
найдут и мне брякнут. Тут у нас с тобой полное согласие и наступит. Но сразу
скажу, не надейся мне динаму крутить. Я с тебя за все спрошу. Правильно,
Митяй? Громила поставленным, ударом послал Аркадия на пол.
- Все в масть. Седой! - льстиво сказал он. - Тебя наколоть глухой
номер.
- Два дня! - сказал Седой, и троица вразвалочку пошла к выходу. Штерн
умылся, нервно громыхая носиком рукомойника. Били его умело. Тело ныло от
ударов, но заметных синяков не осталось. Провожаемый взглядами других
заключенных, Аркадий вернулся на свое место и лег, глядя в потолок. Только
этого ему не хватало! Похоже, что уголовнички слышали звон, да не знали, где
он. Платиновая звезда! Не поверят ведь сволочи, поставят на нож! Пойти и
рассказать все оперу? Нет, это не выход. Тот, кто на Седого настучит, на
этом свете не задержится. Неожиданная мысль испугала Штерна: а что если
Седой пришел не от себя? Вдруг его прислали оперативники? Господи! Из этой
ситуации выхода вообще не было! Аркадий сел, обхватив руками голову, и
застонал.
- Больно? - осторожно спросил сосед по нарам Дустан Кербабаев,
туркмен из Богом забытого горного селения, осужденный за подготовку
государственного контрреволюционного переворота. - Очень больно, Аркадий?
Штерн отрицательно помотал головой.
- Это ерунда, Дустан. Это просто семечки. Вот в тридцать седьмом меня
мутузили, до сих пор вспоминать страшно. У Николая Ивановича были мастера,
эти по сравнению с ними просто щенки.
- Что им от тебя надо? - спросил Кербабаев. - Ты их чем-нибудь
обидел?
- Нет, - тоскливо отозвался Штерн. - Ты не поймешь, Дустан.
Кербабаев не настаивал. На зоне в душу не лезут, у каждого хватает своих
забот. Штерн не спал всю ночь, но так ничего и не придумал. К утру он
уверился в том, что если хочет остаться в живых, у него есть только один
выход - побег. Первый день из отпущенных ему Седым выдался мрачным и серым.
Облака были низкими и грозили вдавить обитателей зоны в землю.
Норму Аркадий в этот день не выполнил. Когда клеть подняла смену на
поверхность, Штерн сразу же обратил внимание на необычное поведение охраны.
Ежедневный обыск, который всегда проводился охранниками формально, сегодня
был на редкость тщательным. Режимники, шмонавшие заключенных, ругались
нещадно. Еще больше суетились шныри из комитета общественной самообороны
заключенных. Одного из них Штерн немного знал, поэтому, оказавшись рядом,
негромко спросил:
- Что случилась, Вася? Побег?
Тот, опасливо глянув по сторонам, буркнул:
- Куда здесь бежать? Седого с его жиганами пришили. Седого и его
громил убили ночью прямо в бараке. Били заточкой и били беспощадно. Тем
удивительнее, что никто из обитателей барака ничего не слышал. Даже
дневальные, поддерживавшие огонь в печках. Оперативники несколько дней
таскали на допросы зэков. Десятка полтора особо непокорных отправили в барак
усиленного режима, но поиски ничего не дали. Врагов у Седого хватало, у
многих имелись веские причины для того, чтобы пустить в ход заточки. Розыск,
проведенный блатными, был более тщательным и жестким, но и он ничего не дал.
Странное дело! О том, что Седой что-то предъявлял накануне убийства
"политическому" Штерну, знали многие. Но в своих розысках его обошли и
оперативники, и блатные. Даже вопросов никто не задавал. Видимо, и тем, и
другим он казался мелкой сошкой, недостойной внимания, лагерной вошью,
которая не может оказать сопротивления сильным мира сего. В одну из
бессонных ночей Аркадий Наумович рассказал все католическому священнику
Олесю Войтыле, осужденному по делу карпатских националистов к двадцати пяти
годам лишения свободы. Священнику повезло, его осудили, именно когда
смертная казнь в Союзе была отменена. Сам ксендз видел в этом обстоятельстве
знамение Божье, по его мнению Бог хранил своих верных слуг. Штерн рассказал
ему все без утайки. Священник слушал, хмуря густые брови, потом осенил его
крестным знамением и изрек:
- То Бог вам посылает испытание, пан Штерн. Не зря сказано: "Милость и
истина встретятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет из земли, и
правда приникнет с небес". Терпите, пан Штерн, вы один из знающих истину.
Гонения пребудут, а вы приняли Его закон и положили слово Его в сердце свое.
Придет час и востребовано будет.
Ленинград. Май 1954 г.
На стене висел большой черный динамик. По радио дребезжали марши -
праздновали девятую годовщину Победы. По улицам ходили толпы бывших
фронтовиков. В этот день Штерн старался не выходить из дому. Не дай Бог,
встретишь знакомого, начнутся вопросы: в каких войсках служил, на каком
фронте воевал, где войну закончил? Не объяснишь же каждому, что всю войну
вкалывал на победу в Экибастузском исправительном лагере. Уголек для домн
рубил, чтобы броня у наших танков крепче была. Знакомый промолчит, только
вот смотреть косо станет - мол, пока мы крови своей не жалели, ты, вражина,
в лагере отсиживался, жизнь свою драгоценную берег. Объясни ему, что писал
заявление за заявлением, на фронт просился, кровью, так сказать, вину,
которой не чувствовал, искупить. И не твоя вина, что лагерное начальство на
каждом заявлении отказ красным карандашом писало.
- Аркадий Наумович! - в комнату постучали.
- Войдите! - крикнул Штерн. И в комнату вошла активистка домового
комитета Клавдия Васильевна, пережившая в Ленинграде блокаду, лично знакомая
с академиком Орбели и поэтессой Ольгой Берггольц, похоронившая в дни блокады
всю свою многочисленную родню и чудом выжившая сама. Сколько лет уже прошло,
а лицо ее все еще хранило острые сухие следы блокадного голода, и сама
Клавдия Васильевна казалась невесомой; она была похожа на грача или скворца,
прилетевшего по весне обживать скворечник и еще не оправившегося от тягот
перелета.
- Аркадий Наумович, - снова сказала она, по-птичьи наклонив голову и
глядя на соседа по коммунальной квартире с нескрываемым подозрением. - Вас
вызывают! О соседе она знала мало. Знала, что он не воевал (и это было уже
само по себе подозрительным), знала, что во время войны он находился в
лагере для политических (и это для нее было подозрительным вдвойне: по ее
мнению, в трудное для страны время сидеть в лагере за политические убеждения
мог только заклятый враг советской власти). Знала, что друзей и товарищей у
Штерна почти не водилось (это также вызывало подозрения, а приходившие к
нему редкие знакомые вызывали у соседки приступы политической бдительности).
Поэтому, получив сегодня от почтальона повестку, приглашающую соседа на
Большой Литейный в известное учреждение, Клавдия Васильевна вновь
преисполнилась привычным недоверием к нему.
- Вам повестка. Надеюсь, вы догадываетесь куда? - сказала она. - На
завтра, к одиннадцати часам.
На свободе Аркадий Штерн был около полугода. Может быть, и не вышел бы
из лагеря, только ему повезло. В начале пятидесятых начался процесс над
врачами-вредителями, а у оперуполномоченного Лагутина, как на грех, жена
работала кардиологом в лагерной больничке, а дядя ее вообще, оказывается,
служил в кремлевке и был чуть ли не правой рукой главного врача-вредителя
Виноградова. Лагутина вместе с женой арестовали, полгода шло следствие,
потом умер Сталин, и всех вредителей в одночасье выпустили. Но, как в
органах водится, Лагутин к прежнему месту службы уже не вернулся. Поэтому,
когда срок Аркадия Наумовича Штерна истек, вредить ему было некому, и в
начале декабря пятьдесят третьего он вышел на свободу с небольшим фибровым
чемоданчиком, в котором легко уместились все его пожитки.
В Москве Штерна не прописали, но неожиданно легко позволили
обосноваться в Ленинграде, где на Васильевском острове в коммунальной
квартире жила его тетя Эсфирь Николаевна Северцева, вдова знаменитого
полярника, пережившая и мужа, убитого немецкой пулей под Синявино, и
ленинградскую блокаду, и первые не менее голодные послевоенные годы. Эсфирь
Наумовна племянника любила, но, к сожалению, умерла в начале пятьдесят
четвертого, оставив Аркадию большую и просторную комнату, вещи из которой
большей частью были проданы еще в блокаду. В коммунальной квартире было три
комнаты, принадлежавшие разным хозяевам. В одной жил отставной армейский
подполковник Николай Гаврилович Челюбеев, в другой - Клавдия Васильевна.
Некоторое время они объединенными силами принимали все мыслимые и немыслимые
попытки избавиться от нежелательного наследника соседки. От повестки Штерн
ничего хорошего не ждал. Выходит, вспомнили о нем в этом учреждении! Когда
Аркадий освобождался из лагеря, его вызвал в оперчасть высокий чин, причем
не местный, а приезжий, явно москвич. В отличие от местных тюремщиков с
делом Штерна он был знаком не понаслышке, поэтому сразу же взял, как
говорится, быка за рога.
- Вы Усыскина хорошо знали? - сразу спросил он. - А Минтеева?
Урядченко? Николаева?
За пятнадцать лет Штерн эти фамилии и забывать стал, а тут - на тебе!
- напомнили. Он словно опять увидел изорванный стратостат и изуродованную
гондолу, в иллюминаторах которой блестели толстые темные стекла. Полный
Минтеев в свитере и длинной черной кожаной куртке стоял на коленях,
заглядывая в гондолу, а Урядченко с Николаевым торопливо откручивали гайки
заклиненной двери кабины, чтобы вынести тела погибших.
- Ну? - снова требовательно спросил чин. Был он сыт, откормлен и
чисто выбрит. Пахло от него "Шипром" и хорошим коньяком.
- Знал, - сказал Аркадий Штерн. - Как не знать, работали когда-то
вместе.
- По ОСОАВИАХИМу, значит? - уточнил чин. - И кто из вас на месте
аварии был?
- Все четверо были, - хмуро сказал Штерн. - Все вместе подъехали.
Одновременно. Вологодские власти нам тогда, если помните, полуторку выделили
для поисковых мероприятии.
- Ну-ну, - кивнул чин. - Но ведь известную вам вещь с места аварии
забрал кто-то один, так? И кто это был? Минтеев? Урядченко? Николаев? Или ее
забрали вы?
- Я не забирал, - отказался Штерн. - Я в это время наружные датчики
снимал. Сами знаете, как у нас бывает - наедет местное начальство,
натопчут, из любопытства все захватывают, потом и смотреть нечего будет.
- А Урядченко с Николаевым что делали? - нетерпеливо мотнул головой
чин.
- Люк раскручивали. Ребята в гондоле мертвые лежали, а покойника через
узкую дырку не вытащишь.
- А Минтеев? - продолжал москвич.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг