лицом массовой аудитории как у нас, так и в странах развитого капитала. В
этом смысле Иоанн Храпов может представлять даже экономический интерес.
Ну, валюта, валюта - вы понимаете меня, Кесарь?
Да он всех экстрасенсов за пояс заткнет, нищий безумец с паперти
Никольского собора. Знай наших! Нет, клянусь, это мысль полезная,
качественная мысль - достойная птички на полях. Не жалейте красного
карандаша, Кесарь!
...О чем я только не думал, лежа в шкафу. Наверное, я бы умер так, если
бы однажды дети, играя на свалке, случайно не открыли шкаф и не вспугнули
меня. Руки к тому времени уже потихоньку оклемались. Когда же мои скитания
начались по новой, они воспряли совсем.
Дело шло к осени, по ночам становилось все холоднее. Рваная кацавейка,
найденная на свалке, не спасала от простуды и участившихся болей в области
поясницы. Я знал, что до зимы, раздетый, безработный, не доживу. Руки о
будущем не заботились. Они нашли новое занятие, связанное с излюбленной
ими, порочной тягой к мелкому хулиганству: вывинчиванием лампочек.
Думаю, я больше, чем покойный дядюшка, достоин определения "оголтелый".
Оголтелый Пыркин - это я! Как иначе назвать маньяка, охотящегося за
лампочками?! Руки вывинчивали их всюду, где только можно: в общественных
туалетах, в пунктах приема стеклотары, в прачечных и поликлиниках.
Охваченные страстью, руки, бывало, просыпались среди ночи, сильно били
меня по шее, и я бежал лошадиным галопом по городу в поисках объекта
любви.
За послушание они позволяли съесть котлету или хлеб, тщательно
прожевывая, без суеты. Правая бросала в рот кусочки, левая по окончании
трапезы смахивала крошки с моей дрянненькой бороденки. Как у нас повелось,
я благодарил за кормежку, шаркая ногой:
- Спаси-ибо родненькие! Очень было вкусно! О-очень!
Руки страсть как любили изъявления благодарности, и я пользовался этим,
чтобы подольститься к ним, задобрить. Ну как не подольститься к тому, кто
сильнее, кто может в любой момент шею тебе свернуть? И что стоит чуточку
прилгнуть, если жить хочется?
Скажете: аморально - не поверю. Вот у поэта Пушкина сказано: "Шуми,
шуми, послушное ветрило..." Как жизнь знал, а? Недаром был монархом
обласкан - по золотому, говорят, за строчку получал. Жизнь - она из самых
обычных, к послушанию склонных людей скомпонована, из пыркиных, если
угодно. И это правильно, потому как могущество всякой державы на
послушании основано.
Нас плюрализмом не проймешь! Я - плоть от плоти своего народа, потому
и:
- Спаси-и-бо за кормежку! Никогда ничего подобного не ел!
...Так я скитался по старым районам Питера: здесь легче укрыться от
милиции - масса проходных дворов и нежилых домов. Охота за лампочками
постепенно сделалась основным занятием, перед которым померкли прочие
антиобщественные выходки. В оправдание скажу, что похищенные лампочки я
уничтожал, не допуская мысли о спекуляции ими.
Руки внушили мне азарт. Я - сперва из подхалимства, потом из интереса -
начал подсказывать им, где можно поживиться. Увлекательнейшая игра! Что-то
в ней было высокое, вдохновенное, поэтическое даже. Остроту охоте
придавала опасность быть пойманным. И ведь ни разу не поймали!
Я гордился своей неуловимостью и совершал чудеса ловкости. К их числу
можно отнести: похищение двух лампочек из туалета Русского музея и одной,
стосвечовой, из приемной директора бани.
Эти подвиги как-то незаметно, исподволь навели на мысль; а хорошо бы
вывинтить лампочку... в Сенате! Как и все, непосредственно связанное с
творчеством, эта мечта необъяснима.
Ах, Кесарь, Кесарь, ну какие такие мечты были у меня раньше: ну,
заработать лишние деньги, ну, рубанок новый купить, полочку в коридорчике
приколотить. Дрянь, а не мечты. Вот Сенат: это да! Упоительный сон, иначе
не назовешь! Думаете, я - сумасшедший? Ни капли.
И разве сумасшедшие были те, кто, поддавшись страсти - страсти
разрушения, - выкалывали штыками глаза на портретах монарха? А может,
думаете, из идеологических соображений сие творилось? Ой, не поверю.
Небось, матросик не про Гегеля думал, когда портрет государя уродовал
штыком, а просто лихостью наслаждался. И не мысль, а мыслишка, сладостная
и веселенькая, под бескозыркой бесом крутилась: "Коли, матросик! Коли,
родимый! Он тебе уже ничего не сделает!"
Народ никакой идеологии неподвластен. Силы необузданные, могучие.
Природа! Руки сильнее головы, Кесарь.
...Я отлично отдавал себе отчет в том, что моя "деятельность"
несовместима с членством в партии. Знаю, не все так думают. В прессе
писали: есть видные партийные чиновники, не брезгующие взятками. Их
преступления больше моего - что там какие-то лампочки!
Но я - простой, советский человек, не развращенный властью и пайками. Я
- Пыркин. Потому и решил исполнить свой долг: написать заявление о выходе
из партии. Это случилось накануне взятия Сената.
Я украл в жилконторе карандаш, бумагу и заполз к себе, в заваленный
мусором подвал.
...Тяжело вспомнить, что было потом. Правда, руки не отказались взять
карандаш и даже сделали вид, что собираются под диктовку писать, а затем
нацарапали следующее:
ЗАЯВЛЕНИЕ!
Я... гуляю как собака только без ошейника...
протокол за протоколом на меня, мошенника.
Гога.
Ура!
Без комментариев. Какие тут комментарии.
Да, горько...
Я порвал поганую бумажку и выполз на улицу. Наступило время охоты. По
трели пальцев я понял: быть удаче.
Около Сената прогуливался милиционер. Я выждал... п-п-п...
...трали-вали!..
...неугомонный представитель власти...
...в пещере... каменной... нашли-и-и...
Кесарь, это просыпаются руки!
...засвистел... я побежал...
Сенат, моя мечта, прош...
...простите, Кесарь, не виноват, не виноват... не виноват...
бардачок-с...
Пли!
Письмо третье. Пыркин - Кесарю
Последняя ночь на чердаке.
Скоро, скоро я навсегда уйду отсюда. Сегодня выпал первый снег. Я рад,
что все решится до сильных морозов.
Зима отвратительна, а наша, питерская зима - в особенности. Эти
свистящие ветры, этот угрюмый дневной свет, этот холод, заползающий под
одежду - бр-р-р!
А в детстве я любил зиму. Она мне представлялась румяной развеселой
бабенкой, в точности, как продавщица из булочной Любка. Любка-шельма. Ее
так прозвали за легкое поведение. Она мне нравилась. Я был влюблен...
Впрочем, вынужден на этом поток воспоминаний, к моей болезни не
относящихся, прекратить. Мало времени.
Так вот, взятие Сената, как Вы уже поняли, не состоялось. Мой
затрапезный вид и гаденькая воровская походочка привлекли внимание
милиционера. Возможно, я преувеличил опасность, но ведь у меня не было
документов, я был никто. Столкновения с властью в мои планы не входили.
При звуке свистка я опрометью бросился к Неве. Эх, знать бы заранее,
чем кончится этот трусливый галоп!..
Перебегая дорогу, я чуть не попал под машину-газик с непонятным словом
на дверце "Изотопы". Дверца распахнулась, выскочила черная голова.
- Эй, хипарь, жизнь надоела?
- Умоляю, спасите! - простонал я.
Мы поехали.
...Вы встречали Черта, Кесарь? Я не шучу. Тому, кто видел Черта, не до
шуток. Да, я видел его, говорил с ним, испытал на себе его обаяние.
Наверное, они все разные, эти черти, и к вам являлся совсем другой -
корректный, в европейском костюме, с пробором в пегих волосах. На прием
являлся или еще как-нибудь, не знаю. А может, и не являлся вовсе?.. Ну,
так я опишу Вам своего Черта.
Спокойный, смуглый, кудрявый - в сапогах и бушлате. Он мгновенно
покорил меня весельем, жаркими быстрыми взглядами и ласковым обращением.
Как звали его там, в преисподней, - неизвестно. В мире людей он носил имя:
Евгений Попсуенко.
Чертовское обаяние было столь сильно, что даже руки - наглые, не
признающие ничьих авторитетов, - даже они смиренно легли на колени, не
пытаясь пакостить. Я усмотрел в этом особый знак и... открыл Черту всю
свою бедную, потерянную душу.
Роковая слабость. Кесарь, роковая и преступная, что я понял, увы, много
позже. Но не буду забегать вперед...
Мы долго катались по городу. Попсуенко слушал исповедь с нечеловеческим
состраданием и верой в полную мою правдивость. Я ничего не скрыл от него:
рассказал и про Иоанна Храпова, и про жизнь с Зинаидой Афанасьевной, и про
уничтоженную скамеечку-слоника, и про заявление крамольное.
Черт бурно реагировал, горя желанием помочь, излечить, устроить на
работу, вернуть репутацию и даже поговорить со знаменитым хирургом насчет
Зинаиды - чтобы ей шею выпрямили. Ох, лукавый, вкрадчивый Черт!
Обольститель.
Я любовался его молодой здоровой красотой и мне казалось, что из кудрей
выглядывают золотые рожки, что газик на самом деле - бесовский шарабан, а
"Изотопы" - заклинание.
Он затормозил и, внезапно обняв меня, пламенно сказал:
- Бедный, бедный дикий Пыркин! Я буду твоим Вергилием в этом аду
перестройки!
Объятие обожгло меня. Сердце запылало, а руки с мольбой протянулись к
спасителю: мы твои, Черт!
Он мастерски защелкнул на них браслеты-наручники. Какая дьявольская
проницательность: ведь только в наручниках я мог снова ощутить себя
нормальным человеком!
Мы выбрались из газика и вошли в... баню, ту самую, из которой я
недавно лампочку украл. Но не для расплаты за совершенный грех привел себя
сюда Черт. Он поднимался по не существовавшей до сих пор узкой, гнилой
лестнице. Я, Кесарь, хорошо эту баню знаю и слово могу дать: там не было и
нет ничего подобного. Чертовщина!
Наконец пришли мы в пустое, явно резервное отделение, уставленное, как
положено, рядами деревянных диванов. За портьерой, в конце, я увидел
обжитой уголок: оттоманка, кресла, коврик на полу, столик с чайной
посудой, тумбочка.
Повинуясь немому приказу, я сел на оттоманку. Черт исчез и появился
вновь со строгой дамой - вроде учительницы. Поражал ее флюс: что-то
выдающееся в своем роде. Дама несла подушку.
- Анна Борисовна, - представил Попсуенко. - Секретарь, переводчица,
друг.
Дама невозмутимо уложила меня на подушку, открыла тумбочку и достала
телефонный аппарат.
- Всем сообщите: я решил форсировать события, - приказал Черт.
Я невинно заснул под шум льющейся где-то воды. Блаженство... Руки
обернулись во сне женщинами: правая - Зинаидой Афанасьевной, левая -
Любашей из моего детства. Они жалостно, вразнобой скулили:
- Пыркин, достань лопату, лопату, лопату... нужна лопата, лопата,
лопата-та-та-та...
Я злорадно смеялся... Сонная чушь.
Когда проснулся, обнаружил, что без наручников и один. Правда, скоро
появился щуплый человечек в сатиновых трусах, кепке и резиновых сапогах.
Он поставил на стол огромный чайник, хмуро оглядел меня, запер тумбочку -
ключ у него под кепкой был - и удалился. Скучный черт из обслуги, так я
его определил.
Пришла Анна Борисовна. Флюс ее за время моего сна еще больше вырос. Я
из сочувствия посоветовал компресс и в тот же миг сделался лютым врагом
бедняги. Неловкость ситуации сгладило явление новых... чертей.
Их было четверо. Пока Анна Борисовна расставляла посуду, я со всеми
познакомился:
- Профессор Западловский - Пыркин, очень приятно.
- Плехан Иванович - Георгий Алексеевич.
- Дюка - Георгий.
- Алик - Гога.
Натурально, я видел их в первый раз, но сразу понял: черти обо мне
знают и пришли по важному делу.
Но, Кесарь, даже поняв это, я снова ничего опасного не заподозрил!
Напротив, мне захотелось понравиться друзьям Попсуенко.
Уселись за стол. Руки вели себя, как встарь - кротко. Я с нежностью
подумал: "Ласточки мои..." Началась интеллигентная беседа: о погоде, о
реформах, о загранице. Словом, атмосфера была самая раскованная. Я узнал о
новых знакомых немного, только то, что профессия горластых молодых чертей,
Люки и Алика, называется "бойцы скота". Плехан Иванович, пожилой
господинчике крашеными усиками щеточкой, от расспросов хитро уклонялся.
Профессор озабоченно молчал.
Мне были симпатичны все, кроме этого профессора. Он имел неприятнейшее
сходство с ящерицей: узкая лысая голова, бессмысленные круглые глазки,
юркие движения.
Застолье было в разгаре. "Бойцы скота" дуэтом спели бравую маршевую
песню "Эх, эскадрончики мои!..", Анна Борисовна мрачно сыграла на гитаре,
Плехан Иванович рассказал, театрально жестикулируя, неприличный еврейский
анекдот. Я тоже решил внести лепту в общее веселье и прочитал из Пушкина:
"Шуми, шуми, послушное ветрило...". Дальше-то я не знал, и никто,
по-видимому, не знал тоже. Мне стало неудобно. Все молчали.
И вот тогда заговорил вдруг профессор:
- Говорил я ему: "Евгений, не спеши! А то будет, как в прошлый раз!"
Фраза была загадочная, но явно относящаяся к Попсуенко, и я живо
поинтересовался:
- А что было в прошлый раз?
- Что, что! - фыркнул Дюка. - Как говорится, замели...
Анна Борисовна свирепо кашлянула. "Боец скота" умолк.
Тогда я спросил, чтобы поддержать интеллигентный разговор:
- Вы, простите, каких наук профессор?
Вопрос мой не понравился - Западловский моргнул и, почудилось, яростно
вильнул хвостом, спрятанным под столом. Дюка с Аликом заржали. Анна
Борисовна погрозила мне пальцем с такой злостью, что он чуть не оторвался.
- У нас, юноша, не рекомендуется лишних вопросов задавать, -
высокомерно и строго сказал Плехан Иванович.
- А это не ваша прерогатива - указывать да выговоры делать! - накинулся
на него профессор. - Вы кто? Вы - казначей. Вот и занимайтесь, чем ведено!
Ясно: расстроилось веселье. Руки потихоньку стали почесываться, и я
впервые за весь вечер ощутил беспокойство. Оно было ничтожное и противное,
как таракан, бегущий по чистой стене.
- Где товарищ Попсуенко? - тихо спросил я.
- Евгений Робертович будет позже. Он поручил мне подготовить вас.
- Профессор, кончай тягомотину, говори все прямиком, - перебили "бойцы
скота".
Западловский вильнул хвостом.
- Вам, Пыркин, посчастливилось стать свидетелем и участником великого
исторического процесса.
- Ры-во-лю-ци-он-но-го! - важно пояснил Плехан Иванович.
- Сейчас разве революция?! - всполошился я.
Все, включая Анну Борисовну, засмеялись.
- Поздравляю, вы не знаете, что сейчас революция! А что же тогда
по-вашему, что, а? Нет, что? - приставал, издеваясь, профессор.
- Н-не знаю... жизнь...
- Жизнь - это революция, а революция - жизнь! - хором провозгласили
Дюка и Алик.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг