- Откуда он у тебя?
- На память об одном сражении.
- Сражении?
- Да, ножом полоснули. Знаешь, эти лысики.
- Бритоголовые? Скинхеды?
- Ну да. Я тогда с хипами ходил. Ну и завязалась раз заваруха. Вера в
ненасилие во мне пошатнуться уже не может, но вера в людей с тех пор
несколько поистрепалась.
- Это ужасно. Откуда эта злость?
- На всех нас есть хоть капля, но капля чужой крови. Ничто ведь из ничего
не получается. Экзюпери предупреждал: "Мы экипаж одного корабля".
- Все как будто с ума сошли. Ты слышал, что один шизик сделал с Данаей в
Эрмитаже?
- Многим ли он хуже других. Даная... Что, по-твоему, страшнее, гибель или
тюрьма? И разве это в сущности не одно и то же? Сначала медный лоб, потом
ящик - ничего не скажешь, достойный путь!
Я помню эти побоища и переломанные рёбра. Кабаньи клыки оставляют
глубокие шрамы. Разрушить город ещё не значит разрушить вражду, ведь за
каждой войной следует новая, и излечимся мы от ран, которые оставляют нам
наши же стрелы, тогда лишь, когда покроются ржавчиной наконечники их.
Темнота вокруг лишь отражение темноты души, что рассеет её? Человек, ребёнок
земли, на которую пролилось чудо, в тебе как в ящике заточён свет твой и
свет матери твоей и сестры, разбей этот ящик, в котором томится твой гений,
и ты победишь холод. Стоим мы, темны наши тени, возводим глаза к небу и
шепчем, а рот наш наполнен кровью: "Солнце, согрей нас, наши руки окоченели,
и пальцы с трудом шевелятся. Пошли нам быков своих!"
А теперь тише, слышишь? Тело моё в каждом из вас, не будьте враждебны
ему, и напоит оно вас кровью. Но если прольёте вы кровь, прольётся она на
камень, и погибнете вы.
Принесший первую в мире жертву напоил её теплом землю и души людей, но
снова и снова где они, друзья наши? Я вижу, шепчутся люди: "Посмотри,
сколько врагов кругом!"
Тьма всегда порождает врагов, и не убиваем ли мы под её покровом тех, кто
могли бы нам быть как братья?
Убийство это никогда не конец, убийство это всегда начало, и дальше
провал, провал, впиваются эриннии в сердце, и кровь не согревает больше. Кто
был другом при свете, стал врагом во тьме. Это пекло пасть неживого мира, не
бросайте людей в него!
Солнце восходит, приходит прозрение, но всегда поздно, слишком поздно.
Сколько погибло их, кто сосчитает?
Безумцы на корабле, в ярости бросающиеся друг на друга, это не буря
ломает корабли ваши, не безумие моря, ваше безумие! Плачет Кассандра о
гибели Трои, но кто услышит её?
- И как ты не боишься ходить один по ночам? Сейчас такое время. Да ещё
тут банда какая-то объявилась.
- Взять у меня нечего, а умереть, ведь это самое лёгкое. Страх плохая
защита.
- Выпьешь?
- Да, пожалуй. Теперь можно.
- Я когда увидела, ты ко мне идёшь, сначала чуть не умерла от страха. Ну,
думаю, всё, спета песенка. А потом посмотрела, ты ещё спросил что-то...
- Я спросил, что это за город.
- ...и почему-то сразу же отлегло. Вдруг, знаешь, натурально
почувствовала, нет, этот человек не может мне причинить зла.
- Ты говоришь, что все сошли с ума. А когда мир не был безумен? Наш век
преступнее других? Ерунда. Он даже благополучнее прежних. Просто сейчас всё
ускорилось неимоверно. Он порождает океан тьмы, но он же порождает и океан
света. Всё меняет формы, всё изменяется.
- К лучшему?
- И к лучшему тоже. Но может случиться так, что даже становясь лучше, мы
всё же окажемся слишком медлительны. Намного ли мы изменились к лучшему по
сравнению хотя бы со средневековьем? Мы не едим друг друга? Но мы убиваем
друг друга, а это одно и то же.
Медея, убившая брата, кровь на корабле, плывущие, очиститесь! На каждом
из вас капля его крови, посмотрите, вся палуба в пятнах, здесь она разрезала
его на куски. Посмотрите, борта корабля в бурых следах, здесь она сбрасывала
его куски в море. Вы уплыли, но спаслись ли? Вы помещаете прокажённых в
лепрозории, но вот они, души ваши, мороз сковал их. Снега ли это вихри или
чешуйки проказы?
Бог не приемлет человеческих жертв.
Зверь живёт по законам зверя, но если в один из дней этот мир
низвергнется в Тартар, кто будет виноват в этом? Мы убеждаем себя отказаться
от куска говядины, пожирая при этом человечину, о, убогое племя
камнеглотателей, вообразивших себя повелителями мира, ты захлебнёшься
собственной кровью!
Говорит Тиресий: "Не троньте быков Гелиоса!" Но кто услышит его?
- Но разве нельзя бороться за то, чтобы всё, действительно, изменилось, а
не перекрасилось?
- Борись. Но только помни, что любая борьба это прежде всего борьба с
самим собой. Излечись сам, прежде чем лечить людей от заразы. А мы норовим
за всех всё решить, и горе другим, если они с нами не согласны! И начинается
всё с начала. Театр копричикосов. Помнишь, в "Стене", дети движутся по
конвейеру и падают в мясорубку, а из неё ползёт фарш. Кто-то ест, кому-то
нравится. Говорят, у человека сладкое мясо...
- Тебе подлить?
- А, ладно. Лей.
Бледнофиолетовые разводья на водянистом фоне шторы. Тепло и лениво.
Истёртая фотография из какого-то древнего журнала Ла Валетта. Мальта.
Уют одомашенности.
Избитые, усталые, потрёпанные в участках и психушках, им он казался
пристанью, чуть ли не раем. Радужные язычки хрусталя домашняя радуга, лампа
в абажуре включил-выключил. Это так трудно, быть всегда под обстрелом, идти
без привязанности и часто без дома. Мы хотим сберечь то, что нам дорого. Как
защитить нежный цветок от холода? И мы жертвуем своей свободой. Увы, наша
любовь в нас самих, и надевая на себя кандалы, мы заковываем в цепи и свою
любовь, и чахнет, усыхает она. И вот уже нет её, остались лишь будни и
пустота.
Что самое светлое в мире?
Музыка, ещё не ставшая музыкой, жизнь, ещё не ставшая жизнью.
Что самое тёмное в мире?
Музыка, так и не ставшая музыкой, жизнь, так и не ставшая жизнью.
- Интересно, что наши дети будут думать о нас?
- Наши дети? Дети никогда не бывают детьми своих родителей.
- Я говорю о поколении, которое будет после нас.
- Наверное, тоже объявят нас своими врагами.
- Разве это правильно?
- Разве вражда бывает правильной?
- Ты сказал, что дети никогда не дети своих родителей. Что это значит?
- Есть скалы, и голубь перелетает с одной на другую. Есть дети от плоти и
от гения.
- А чем они различаются?
- Первые рождаются от оплодотворения, вторые от смерти.
- От смерти?
- Их рождение куплено смертью родителей. Ничто не возникнет из ничего и в
ничто не превратится. И гений передаётся по наследству, и каждый раз
облекается в новую тогу.
- Значит, наши дети так далеки от нас...
- Мы связаны с ними узами плоти, и иногда это очень, очень много.
- Так должно быть?
- Нет. Чем больше человек открывает себя, тем больше он отличается от
других. И тем ближе он мог бы им быть.
- И они, наши дети, совсем другие?
- Если они найдут себя. Кто знает, чей гений живёт в нас с тобой, и чей
гений передастся им.
- Но как же кровь? Как же дом?
- Где он, наш дом? Вот скала, и на ней земля, а на земле растут цветы, и
мы собираем себе букет, и у каждого он свой. Нет иной географии, кроме
географии души.
Хайд хохочет на могиле Джекила болезнь долговечнее больного. Люди умирают
и оставляют свои болезни, но они отдают свою жизнь неведомым детям своим,
которые будут мучительно всматриваться в пелену морского тумана и строить
корабли, и отправляться на поиски своих родителей. И будут искать братьев
своих и сестёр.
Мы всего лишь сиюминутные воплощения Ряда, и каждый из нас посланник,
странствующий от смерти к смерти, паломник, вышедший из Рима, чтобы прийти в
Рим. Он будет счастлив, если найдёт дорогу, и будет страдать, потеряв её.
Зима, бесконечное пифоново иго. Темница-холод, темница-камень. Ольха и
тополь тянутся голыми ветками к обмороженным стёклам, и небо сквозь их
жалкие тела бросает серый отсвет на картину Дали. Она передо мной человек
посреди пустыни, человек, пожирающий самого себя.
Время чуть дышит, и неделя кажется годом.
Но я слышал, я слышал от посланников Гор, дней-древоточцев: "Рухнет
темница!"
О солнце сверкающее, послужи мне ещё раз, убей змея!
И я жду, ведь надежда это вовсе не простое упрямство. Звери впадают в
спячку. Можно пребывать в спячке всю жизнь.
- Нарисуй птицу Симурга.
- Но ведь я плохо рисую.
- Ну и что.
Да, всю жизнь. Спячка и сон разные вещи.
- Это же павлин!
- Ну да. Видишь, он летает по свету и рассыпает семена мака.
Мы говорим "два часа". Но ведь может быть два часа дня и два часа ночи.
Мессия засыпает, и его последователи торопятся изменить ветер. Но когда
засыпает ехидна...
- А кого он усыпляет?
- Он усыпляет страх.
Скитайся по улицам Третьего Рима и Нового Вавилона, и повсюду ты увидишь
одно страх, ехидну, похищающую путников, и звёзды, глаза прозрения,
рассыпанные по миру.
- А почему он трубит в рог?
- Это павлин-победитель. Он торжествует победу.
- А это кто?
- Это тритон. Дай зелёный фломастер.
- А это дельфины?
- Дельфины. А на них катятся нереиды, смотри, как они смеются.
- Почему они смеются?
- Потому что свободны, их дом простор. Ведь они бродяги.
Где он, наш дом? Там, где счастье. Нет другой географии, кроме географии
души.
- Они не создают себе проблем, потому им так легко.
- А мы никак не можем с ними развязаться. Только успеваешь увернуться от
одной, как тут же попадаешь в зубы другой.
- Может они покажут нам путь?
- А на каком языке они говорят?
- На языке движения.
Смерть и жизнь, сёстры-двойники...
- Это дерево туя.
- А это?
- Кипарис.
- Посмотри, у Ван Гога они другие. У тебя они такие разлапистые, мрачные.
Ухо?
- Славное блюдо для лестригонов.
Ещё вчера окна чернели подземельным холодом, и мертвенные лампы истекали
электрическим светом медь на стенах и земля томилась в ледяной недвижности,
но вот это утро, о, как светло это солнце! Пылающим ливнем пролилось оно, и
ожила земля, задышала пробудившейся жизнью, и вот уже холод побеждён, и
отступает он, гибнет, гибнет, бессильный перед гением Весны. Он побеждён!
Снег, тяжело вздыхая, оседает, ползает на брюхе, мечется по лесу и отступает
к оврагам. Оттаявшая дорога, и на ней юркие змейки ручьёв. Добрая весть!
Я наспех набрасываю несколько строк, но волнение сильнее самых
волнительных слов, и песня во мне влечёт меня прочь из комнат, туда, на
разлившиеся воды улиц, туда, к угадываемой вершине, о чудо! Страх животной
смерти повержен, море сверкает, душа моя свободна, цепи падают, рассыпались
в прах, и я уже не чувствую своего тела, я выбегаю на воздух, скорее на
голос её, вестницы новой земли. Стрела Шамбалы, весть о Вершине.
Она летит среди улиц и переулков, бульваров, проспектов и дальше, дальше,
как ослепительно прекрасная женщина, спешащая среди нагромождения толп,
губительных для кораблей, не подвластная им, и они расступаются перед ней и
в восторженном молчании замирают за её спиной.
- Пора прощаться. Я долго жил у тебя, но теперь, посмотри всё устремилось
в путь, и я не могу противиться этому.
- Если бы я могла, я не отпустила бы тебя.
- Что ж, будем надеяться, что ветер не разметает мой плот. Прощай, добрая
моя.
- Прощай.
Смолистый лес, приют тихий, звенящий. Мудрый Уолден, встречающий своего
отшельника. Как не проникла к ветвям твоим копоть дымящих труб, как не
сковали тебя железные обручи дорог? Лучше быть невидимым, чем доступным, ты
прав. Таков этот мир.
Ряска на воде, тёмные заводи, струи родников в золотой пыли песка,
родники, дробящие твёрдые зёрна камней.
Мастерицы нимфы, плетите ткани свои, сохраните это зеркало незалапанным,
незамутнённым. Вот по нему пробежала зыбь рисует ветер картины, переливаются
они золотом и серебром.
Красные стволы сосен, патина мха, небо - неистовый свод, обжигающий
синью. Птицы радуются, поют: "Мы дома! Дома мы!"
Друзья мои славные, подарите мне крылья, подарите мне корабль, и пусть
примчит он меня, спящего, на родимые берега.
О море, верни мне мой остров!
Ничто прошедшее не уходит, плен его так тяжек! И ночи наполнены тревогой,
много печали я видел, память яд. Молю тебя, отпусти! Многих спутников
потерял я, знакомых и незнакомых, погибших, рассеявшихся по морю, и приходят
они ко мне и говорят, каждый историю своей гибели, и расплываются, тают, и
остаются лишь лживые безглазые лица, чужие, злобные, и тошнота, тошнота и
боль.
Снова я в поезде, я пью мёд, я пью вино и пиво, а за стёклами теснятся
невнятные формы теней, стрелы зимы их стоны. Как зыбок покой, как ненадёжна
тишина. Как тонка нить над пропастью! Быть может, только спящий может пройти
по ней, не оступившись? Веки его сомкнуты, не видит он бездны под ногами
своими, и холод её не сжимает ему сердце.
Усну и я. Влеки меня, сон, к моей единственной, тебе доверяюсь!
Влеки меня к моей единственной.
VII
- Здесь они и снимают?
- Да. Ужасная морока с этими съёмками. А ты куда-то исчез. Звоню, никто
не знает, где ты.
- Ты же знаешь, стоит мне отправиться в путь, и всё, пропал, и зовёшь на
помощь всё своё хитроумие, чтобы выплыть, выгрести. Но надеюсь, тебя тут
никто не донимает? А то я сейчас же разыщу свой верный лук...
- И будешь осыпать их стрелами своих острот. Тогда ты здесь долго не
задержишься.
- Ну уж нет, если я уеду, то вместе с тобой. Пусть твой Карл не думает,
что только он умеет похитить для себя жену. Кстати, я слышал уморительный
слух, будто он решил поставить какой-то эксперимент в горах и прыгнул в
пропасть.
- Ерунда, никуда он не прыгал. Сам же, поди, и распускает эти слухи.
- Зачем? Он что, чокнутый?
- Нет, но почему бы ему не иметь пару-другую причуд. Он может себе это
позволить.
- Это может позволить себе каждый.
- Да, но не без риска для себя.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг