квартире, а теперь, когда их расселили в восьмиквартирном доме так, что
они снова оказались соседями, это такой дружный дом, и всё у них такое
ухоженное - и лестница, и подъезд, и палисадник,- а от земли поднимается
запах сумерек, силуэты высотных домов на горизонте словно бы вырезаны из
чёрной бумаги и наклеены на розовую полосу заката, и дальше бледное,
выцветшее небо, и я говорю, что вот, люди обставляют свои квартиры и
радуются им, а потом находят лужайку и раскладывают на траве одеяла и
газеты, а она говорит "такой хороший вечер", и я соглашаюсь, да, конечно,
но скоро застроят и здесь всё, ведь это, в сущности, пустырь, "а может
быть, сделают парк",- говорит она, и я не вижу её лица, но кажется,
начинаю узнавать этот голос. "Завтра сюда приедут артисты",- говорит она.
"Завтра?"- переспрашиваю я. "Да, так на афише написано". И мы ещё
говорим, лениво, я знаю тех, о ком она говорит, а потом всё это
растворяется, тает, и остаётся только запах поднимающихся от земли сумерек
и дорога, по которой навстречу мне идёт девушка в умопомрачительно
элегантном костюме, и она говорит мне: "О чём ты задумался?"
- У тебя такой задумчивый вид.
- Я не виноват,- говорю я.- Это от природы.
Чтобы быть подобием Господа, нужно делать то же, что делает Он -
творить.
Почему я вспомнил об этом?..
Песчаный склон, нисходящий к воде, камышам.
Потрескивает костёр.
- Знаешь, Лил, вечерами, когда так тихо и тепло, летом, я любил читать,
сидя во дворе на скамейке у дома. И на страницы летели "вертолётики"
акации.
- В школе я учила немецкий,- говорит она.
- Представь себе комнату юной монахини. Чисто, опрятно, пусто. В углу
икона Богоматери. Застеленная кровать, и над ней портрет Рудольфо
Валентино.
- Или Фрэнка,- подхватывает она.- Или Кларка Гейбла.
- Или Фрэнка,- не возражаю я.- Или Боба Дилана. А чей портрет висит у
тебя над кроватью?
Она, осёкшись, умолкает.
- Давай... Не будем сейчас об этом говорить, ладно?
- Не понимаю, почему ты так избегаешь говорить о ней.
- Я не избегаю, просто я... не готова к этому сейчас. Давай как-нибудь
поговорим об этом в другой раз?
- Она очень хорошая женщина.
- Да.
Она поднимает голову и смотрит на меня.
- А откуда ты знаешь?
- Почему ты никогда не рассказываешь мне о ней? Ты не хочешь, чтобы мы
познакомились?
- Ты... Вы знакомы?
- А что?
- Да?
- Ну да,- говорю я.- Тебя это удивляет? Город-то маленький. Мы
неизбежно должны были встретиться. Ты не подумала об этом?
- И... что?
- Ничего.
- Когда вы познакомились?
- Это важно?
- Да.
- Мы могли бы встретиться как-нибудь втроём...
- Ты не понимаешь,- говорит она.
- Что я не понимаю?
- Она не просто моя подруга.
- Ну да, я знаю...
- Ты ничего не знаешь! Ты можешь думать об этом что угодно, можешь
осуждать меня, но ты ничего не знаешь.
- Что я не знаю?
- Может быть, ты думаешь, что это просто...
- Просто что?
- Ничего,- говорит она, потупившись. Краска огня на её лице.
- Так,- говорю я.- Кажется, я, действительно, ничего не понимаю.
- И не нужно,- говорит она.- Ты можешь думать всё, что угодно, и как
угодно к этому относиться. Но всё не просто и совсем не так, понимаешь?
- Нет.
- Правильно,- говорит она.
- Так вы что, с ней... О Господи. А я-то думал...
Поражённый догадкой, я сижу, уставившись на костёр.
Мы молчим.
- Ты спал с ней?- спрашивает она.
- А ты?- машинально говорю я.
Она молчит.
Туман над тёмной водой, лугом... Лес, смутные очертания отяжелевших
форм, промокший кустарник.
Ночь растворилась, оставив тех, кто спит, спать, сделалось сыро, и всё
вокруг притихло, замерло, затаившись в тумане и выжидая.
Солнце вернёт краски, и бесцветное небо сделает синим.
В неподвижности.
Стебли камышей, уходящие в грязноватую воду, ил. На холодном, сыром
песке чёрные палочки обломанных веток, обгорелая деревяшка.
Неподвижно, беззвучно, невнятно. Над лугом туман.
8
Аскетичная простота белых строений, графика светотени. Островки
трепещущей зелени. Синее без облаков небо.
Белая парусина зонтиков над столиками кафе, почти безлюдными. Плетёные
стулья ориентированы беспорядочно.
Шума машин нет.
Хочется пить воду.
Аллегорические фигуры из белого гипса, воздушные коридоры театральных
пространств, расходящиеся из центра прозрачной сферы всеобъемлющего
пространства.
Геометрия небесной механики.
Направление ветра.
Она изменяет позы, оставаясь на месте, в тени тента, где мы сидим с ней
за столиком и пьём из высоких стаканов.
Мы говорим, время от времени умолкая, вокруг никого нет, и никто не
слышит.
- Помнишь, ты говорил мне о башне, которую строил три года?
- Нет, не помню,- говорю я, обсасывая ломтик грейпфрута. Она ждёт, что
я вспомню. Я облизываю губы.
- Я спросила, встречаются ли люди в Раю,- напоминает она терпеливо.
- А я сказал, увидим, если доживём.
Я смеюсь.
Выражение её лица не меняется. Положив обе руки на плоскость столика,
она оплетает стакан пальцами, чуть наклоняя его к себе.
- С какой лёгкостью ты смеёшься над всем,- говорит она с безнадёжным
упрёком.
Я вижу, у тебя сегодня торжественно-возвышенное настроение, нечто вроде
Собора Святого Семейства в Барселоне по проекту Алана Парсонза.
- Хочешь, чтобы я изобразил тебе симпатичную иконку?- я черчу в воздухе
воображаемый рисунок.
Фонтан во внутреннем дворике и беседка, вознесение струй, скользящая
тень от облака на чёрно-белом изображении, выражение её рта, когда она
отняла его от изжёванной соломинки, а потом позвякала оплавленными
льдинками на дне стекла и посмотрела на меня в ожидании слов.
Я говорю: "Испания".
- Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская,- жестом рук: "Прошу на
сцену. Поприветствуем".
- Женщина и Мужчина - параллельные прямые, которые пересекаются в
бесконечности, согласно геометрии Лобачевского, и можно назвать эту
бесконечность словом "любовь" или "Бог", или "небеса". Что это было?
Политический союз или любовь? Можно предположить первое, можно - второе.
Кому как нравится. Ничто не мешает нам создать в своём воображении
идеал.
Она ждёт, что я скажу что-нибудь ещё. Я молчу.
- И всё?- говорит она.
- Идеал на то и идеал, что никогда не воплощается в реальность, потому
что тогда это была бы уже реальность, а не идеал.
- А любовь?
- Любовь идеальна лишь миг. Мы даже не успеваем сообразить, что это
было, а всё, что мы говорим о любви потом - это результат её
взаимодействия с внешним миром, её агонии и деградации. Любовь - это
Прометей, распятый на каменном кресте материального мира. Это существо из
мира иного, может быть, ангел, которое не может выжить среди этих стен и
улиц. Проходит секунда - две, и она уже не совершенна.
- Значит, нет идеальной любви?
- Ну почему же.
- Ты сказал, что идеал никогда не воплощается в реальность.
- Что такое реальность?
- Что такое идеал?
Я: Никто не видел летающих собачек, но их можно придумать.
Лил: Что это значит?
Я: Иногда помогают обстоятельства. Недоступность объекта влечения
делает его идеальным. Но и это лишь при условии наличия воображения.
Человек, лишённый воображения, не способен любить.
Лил: Значит, каждый сам придумывает для себя идеал?
Я: Во-первых, не каждый, а лишь тот, кто на это способен.
Лил: А во-вторых?
Я: А во-вторых, мы придумываем для себя не только идеалы, но и
реальность.
- То есть, как это?- она удивлена.
- Да вот так.
- Чем же тогда отличается одно от другого?
- А чем отличается Солнце от Земли? Тем, что до Земли можно дотронуться
рукой, а до Солнца - нет.
- Но... Существуют же газеты, телевидение...
- Что? Ах, это. Да, но ты можешь не смотреть телевизор. Ты можешь,
наконец, сама выпускать газету и писать в ней то, во что ты веришь, и
верить в то, что ты в ней пишешь. Вовсе не обязательно, чтобы кто-то
разделял твои воззрения. Но если тебе это нужно, ты можешь придумать, что
это так. Всё дело в воображении.
Я встаю с места: "Извини".
- Мне тоже!- говорит она.
Я возвращаюсь, неся в руках два полных стакана. Ставлю их на столик.
Она скучала, дожидаясь меня.
Я сажусь и, припав к стакану, пью. Соломинка мешает и, достав её, я
бросаю её в пустой стакан.
Лил придвигает к себе свой напиток и, завладев им, принимается
потихоньку посасывать.
Мне хочется попробовать так же и, вернув трубочку на место, я пробую
пить через неё.
Нет, не нравится.
Она пьёт.
Я бросаю сигареты на столик рядом с салфетницей. Нащупываю себе одну.
Она, перестав пить, с интересом наблюдает за моими пальцами.
Мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь.
Мы поднимаемся. Она забирает свою сумочку.
Я задвигаю стул.
Мы уходим.
- А почему ты сказал "Испания"?- спрашивает она.
- Не знаю,- говорю я.- Может быть, потому что Гарсиа Лорка сказал
как-то, что испанские мертвецы самые мёртвые в мире. А может, потому что
Америка - тоже Испания. И вообще, сколько бы мы ни открывали новых земель,
они всегда оказываются отражением нас самих.
- Бу - Э - Нос - Ай - Рес,- произношу я по звукам.
"Цветами апельсина вдруг дохнула Параны прохлада. Мои цветы, я ухожу,
удерживать меня не надо..."
- Что это?- спрашивает она.
- Бедняжка Серебряная Леди! Шип, вонзившийся в её платье, всё никак не
отпустит её. Жаркие, колючие объятья пампы, "самого печального места на
свете". "Каждый день выжигает мне душу огнём, и душа моя плачет..."
- Однажды,- рассказываю я,- в королевский дворец прибыл поэт, тонкий,
проникновенный лирик, рыдавший розами и серебряными башнями, водопадами
звёзд, зыбкими узорами лунных теней, криками ночных птиц, стонами
женщины... А было это во времена Филиппа Второго или, может быть, во
времена Фердинанда Арагонского, или же раньше, во времена Альфонсо
Мудрого, неважно.
Поэт допущен ко двору, он читает свои стихи перед собравшимися
вельможами, и во время оного чтения одна из придворных дам, а была это
первая красавица того времени, предмет тайного и явного вожделения
прославленнейших рыцарей Испанского королевства и, по слухам, самого
короля, падает без чувств. Поэт, разумеется, польщён тем, что его поэзия
нашла такое понимание, а нужно сказать, что вслед за Первой Дамой в
обморок попадали и все остальные. Король отдаёт приказ устроить в честь
поэта торжественную трапезу. Дам приводят в чувство, поэт с глубоким
поклоном изъявляет свою благодарность.
Во время трапезы карлик короля думает про себя: "Подумаешь! Стоило
разводить столько шума ради какого-то там обморока. Я могу сделать то же
самое без всяких там вздохов и слов". Он ловит крысу, вспарывает ей ножом
брюхо и, изловчившись, бросает её прямо на блюдо, стоящее перед Прекрасной
Дамой. Она издаёт короткий вскрик и падает без чувств. Карлик доволен и
горд собой. Но вот оценит ли его успех король?
Король брезгливо делает жест, означающий, что карлик должен быть без
промедления казнён. Даму приводят в чувство, карлика тащат по коридору, он
пытается упираться, пищит, его никто не слушает. Перед тем как навсегда
скрыться за поворотом каменных стен, он успевает выкрикнуть: "Я погибаю за
правду жизни!"
- Так возник натурализм в искусстве.
- Крыса была отмщена,- говорит Лил, и мы вместе смеёмся.
А ведь ты, наверное, ничего не поняла, дурочка.
Мы гуляем среди рассыпчатого света, теней, вокруг ни души, как приятно!
Она посмеивается над моим пристрастием к безлюдным местам, припоминая
мне слова, сказанные мною как-то в разговоре. Я защищаюсь, но без азарта.
Преобладание жёлто-зелёной гаммы оттенков, наверху огоньки синего
пламени, раздуваемые сквозняком, ветер ворошит кроны деревьев, но это
высоко, а здесь, внизу, неугомонный бег пятен, они сливаются и разбегаются
снова, на гипсовой лепнине тел, выскобленных лицах аллегорических фигур.
Переменная яркость.
Ряды пустых скамеек - аллея.
Строгость античных форм цветочных вазонов, сухая земля в горшках.
Мы разговариваем.
- Мне было лет пять или шесть,- говорю я,- когда я столкнулся, впервые,
наверное, с неразрешимой парадоксальностью такого простого понятия как
жалость. Каждый раз, ложась спать, я оставлял свою одежду на спинке стула.
Мне было жалко её, мне казалось, что ей будет холодно ночью. Такой вот
панпсихический завёрт.
- Какой? Психический?
- Панпсихический. Это когда тебе кажется, что все вещи - скамейки,
камни, кроссовки, книги, портреты, все они живые. Одушевлённые.
- А разве нет?
- Ммм... Подожди. Так в чём заключался парадокс. Сколько бы я ни
укрывал свою одежду, всегда было что-то, что оказывалось сверху и
оставалось неукрытым, а значит, должно было мёрзнуть. И я никак не мог
придумать, как бы исхитриться, чтобы сверху не было ничего.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг