неведомый, уже влечёт тебя. И ты был прав, но всё изменилось, и что-то
новое пробудилось в тебе и теснит грудь, и не в силах оставаться в
комнате, ставшей вдруг душной,- комната, которая была твоя крепость, а
теперь стала вчерашней,- ты бросаешься жить, дрожа от нетерпения, сбегаешь
по ступеням сумрачной башни подъезда и, вырвавшись на свет, к свету,
навстречу тому, что влечёт тебя, ещё не зная, что это будет, и замирая от
сладкого холодка восторга, в разогретый простор жаркого дня, его запахи,
звуки, солнце... и вдруг,- всегда вдруг!- замерев на один миг, забыв,
оторвавшись, быть может, от самого себя, ты не можешь больше говорить о
жизни. И то, что ты есть, становится сама жизнь..."
- Обувайся,- сказала она, кивнув на мои кроссовки и открыв дверь.
- Мы пойдём пешком?
- Да.
Она ждёт.
Сырой холодок лестничной площадки.
- А куда?
Мы долго шли по какой-то улице вниз, потом свернули направо. Снова шли.
Потом по другой улице.
Потом поднимались вверх переулком.
- Куда мы идём?- спросил я.
- Просто гуляем,- сказала она.
- Я не могу так,- сказал я.- Куда мы идём?
- Я хочу показать тебе дом...
- Дом?
- Правда, он ещё недостроен,- сказала она.- Это будет самый высокий дом
в городе.
- И давно его строят?
- Да,- сказала она.- Уже год как не строят. Ты устал?
- Но зачем...
- Просто так. Мы же гуляем.
Мы шли.
Она что-то говорила, но я не слушал, и когда она вдруг замолчала, я не
сразу понял, что она задала мне вопрос и ждёт, когда я отвечу.
Я сказал: "Что?"
От разогретой земли жар, марево, повсюду кучи строительного мусора,
поросшие редкой травой, груды кирпича, глыбы застывшего цемента.
Недостроенное здание напоминает руины.
Мы входим в тёмный проём, который когда-нибудь должен стать дверью
подъезда.
Сырость и запах подвала.
Газовые баллоны для сварки, сваленные на цементном полу. Стены загажены
надписями, битые бутылки, мусор и экскременты повсюду.
Она идёт вверх по ступеням лестницы без перил.
- Эй! Чего ты там замер?
- Слушай, а зачем ты вообще приехал сюда?
Мне захотелось сказать что-нибудь резкое, но я сдержался.
- Здесь жизнь дешевле.
- Не хочешь, не говори,- сказала она с нарочитым безразличием.
- Мне предложили пожить, а ключ забыли отдать.
- Надо было сразу взять.
- Надо было,- согласился я.
- И что теперь?
- А что?
- Никак нельзя войти туда?
- В квартиру? Нет, никак.
- А на каком она этаже?
- Я же сказал. Никак.
- А что ты злишься? Я просто спросила...
- ...
- Но ты не уехал.
- Нет, не уехал.
- А кто тебе предложил? Ну, пожить.
- Какая. Разница. Какая. Тебе. Разница.
- Ну, может быть, я его знаю. Или её?
- Ты всех тут, наверное, знаешь, ну и что?
- Что, ну и что?
- Ну и что дальше?
- По-моему, ты меня обманываешь,- сказала она.
- Мы все обманываем друг друга,- сказал я.- Какой смысл изрекать факты?
- Да, но обмануть-то ты хочешь себя.
Если ты скажешь, чтобы я ушёл, я уйду, но для меня всё будет кончено, а
ты можешь сказать это просто из баловства. Тебя раздражает то, каким ты
меня видишь, и ты думаешь, что я мог бы быть другим.
И ты можешь заставить меня стать другим?
Если ты скажешь мне, чтобы я ушёл, я уйду, и я унижаюсь, прося тебя о
любви как о милости, я знаю, позже мы сочтёмся, но сегодня, сейчас, я
умоляю, люби меня, просто люби меня, даже не понимая...Я и сам кажусь себе
жалким и несуразным, и слабым, да, да! и слабым, и несуразным, как тот
раджа, или нет, у них ведь были халифы...
Некогда в Багдаде жил один богатый вельможа, и был у него роскошный
дворец, и множество красивых женщин прислуживало ему, услаждая его тело и
прохлаждая взор, наполняя его слух изысканным пением, а в садах его были
собраны редкостные деревья, и птицы пели среди их листвы, и фонтаны в
садах его были выложены иорданским мрамором и китайской яшмой, и украшены
серебром.
Как-то вечером сидел этот вельможа на расшитых подушках, курил кальян,
бросая время от времени в рот засахаренные орешки, а женщины исполняли
перед ним танец, чтобы развлечь своего господина.
Но он уже не смотрит на них, его донимает муха, он отмахивается от неё,
злится и никак не может отогнать или поймать, раздавить эту назойливую
тварь. И нет для него уже ни музыки, ни пения, ни прихотливого танца, он
забыл даже про свой кальян.
А в это самое время на городской свалке копошился нищий, выискивая
что-нибудь съедобное, вокруг роились тучи мух, они садились ему на руки и
лицо, но он так привык к ним, что не обращал на них ровно никакого
внимания. И вдруг! Что за сказочное видение! На шёлке штор в освещённых
окнах дворца как на экране в театре теней он увидел волшебство танцующих
женских фигур, и в охватившем его восторге забыл он про своё занятие и про
всё, что было вокруг него, и не отрываясь, смотрел на это зрелище, и не
знал, грезится ли оно ему, или же он видит всё это наяву, так захватила
красота его душу..."
Я сказал ей: "Посмотри, вот на асфальте валяется грязный, липкий
леденец, кто-то сосал его и выплюнул, потому что надоело, или потому что
хотел курить, или мешал разговаривать, мало ли почему. Может, просто не
понравилось. Вот на него наступает прохожий, леденец налипает ему на
ботинок. И что же прохожий? Он старательно отскребает от подошвы эту
гадость, запихивает её в рот и тщательно обсасывает. А потом его рвёт от
отвращения. Что о таком человеке можно сказать? Чокнутый?
Мало того, что я делаю это, я ещё называю это интеллектуальным
занятием! Вроде как вождь какого-нибудь индейского племени сидит,
скрючившись, дымит своей трубкой, и все вокруг ходят на цыпочках. Вождь
думает!"
Я изображаю, как думает вождь, и она аплодирует мне, веселясь от души.
- Всё безнадёжно, Лил. Нам не выстоять.
И заслоняясь от этой тени, я искал её губы.
Или желая приблизиться к ней и заглянуть ей в глаза.
У Леонида Андреева есть один рассказ, о чёрте, который хотел постичь
добро. И когда он решил, что всё хорошо усвоил, он вернулся в ад, чтобы
проповедовать. Но бесы и ведьмы, услышав его слова, стали говорить то же
самое, и даже ещё красноречивей...
Я помню грохот вагона электрички и стёкла, заштрихованные дождём, и как
я подумал тогда: "Слова будут те же, а значит, слова бессильны!" Зачем
людям нужно было поверить, что есть Страшный суд? Им нужен высший закон,
на чашах весов которого были бы взвешены все дела человека. Потому что
здесь его нет. И я вспомнил слова Грасиана, а потом вспомнил Бергсона и
Кьеркегора и подумал: "Ведь религия - то же самое, и Шопенгауэр отрицал
её, а Юнг назвал её подделкой". Непосредственный религиозный опыт, что мы
знаем об этом, едва доступном для нас, мире, что мы знаем о его дорогах, о
том, куда они приведут нас, и хватит ли у нас сил, однажды ступив на
тропу, не сорваться с неё в пропасть? Ницше сошёл с ума, вообразив себя
Дионисом.
И тогда мне вспомнилась подводная каменная гряда в одном городке на
Балтике. Она тянется в море, и ты идёшь по ней, уходя всё дальше от
берега, и не знаешь, когда под ногой окажется пустота, и ты провалишься по
плечи (?), с головой? захлебнёшься? Ты нащупываешь ногой следующий камень,
чтобы сделать ещё один шаг, а волны норовят опрокинуть тебя.
Входя в этот мир, что мы знаем о нём? Отдавшись во власть... Кто ведёт
нас? И если слова бессильны, то для чего нам был дан разум?
Рядом со мной уснула женщина, положив мне на плечо голову, напротив неё
беспокойно ёрзал ребёнок лет трёх-четырёх, наверное, ему надоело глазеть в
окно, он спрыгнул на пол и стал дёргать её - не спи!- за край плаща, и
какой-то мужчина в очках пригрозил ему пальцем, а ребёнок долго и
недоумённо смотрел на него, ничего не понимая. Она спала, и я боялся
пошевелить плечом, чтобы не разбудить её. Я видел сумку, набитую
продуктами.
Потом это как-то ушло, и я забыл. О том, что происходит в дороге,- а
обычно не происходит вообще ничего,- быстро забываешь, особенно, если
дорога так утомительна, а день так бесцветен. Приезжаешь, тебя встречают,
или ты долго идёшь один по просёлку, запахивая от ветра отворот пальто, и
уже через час ты даже и не вспоминаешь. А когда пьёшь обжигающий чай,
чашку за чашкой, чтобы согреться, и рассказываешь о всяких там новостях,
это совсем обесцвечивается, стирается в памяти... Знаешь, есть такие
чернила.
Но они всё равно проступают.
Моррисон гений.
Моррисон, расстегнув ширинку, показывает толпе член.
Рэй Манзарек: "Они жил целиком за той границей, до которой мы едва
дотягивались".
Неправда. За той границей есть только смерть.
Я ждал, когда она уйдёт, а когда она уходила, ждал, когда она вернётся.
Я сидел за кухонным столом и зажигал спички. Одну за другой. Чиркал о
коробок, ждал, когда пламя доберётся до пальцев, и ронял в пепельницу.
Доставал другую.
... отогнать эту тень, забыть о ней, ты изображаешь беспечность,
смеёшься, но получается плохо, ты закрываешь дверь, но не можешь уйти,
тебе некуда уйти.
Ты боишься, что с тобой случится что-то страшное.
Ты прислушиваешься к малейшему шороху.
Ты боишься пошевелиться, и, когда не слышишь её, боишься, что она
вернётся, и она возвращается.
Ты подкрадываешься к двери и рывком распахиваешь её. Никого. Ты стоишь
на пороге. И, едва закрыв дверь, начинаешь прислушиваться снова.
Ты сделался суеверным.
Грета Гарбо всю жизнь боялась заболеть раком. Юнг предупреждал об этом,
и с тобой случилось то же самое. А значит, диагноз поставлен.
Ты изображаешь беспечность. Ты придумываешь друзей и слушаешь, как они
говорят.
Это всё мнительность.
Они говорят, что это всё мнительность. Ты говоришь себе, что это всё
мнительность.
Ты улыбаешься, ты смеёшься, ты шутишь.
И, наконец, ты сдаёшься.
И тогда она исчезает.
Ты сидишь, боясь шелохнуться, а вокруг пустота. И ты боишься, что она
вернётся.
Ты снова надумал спрятаться.
Ты не сдался.
Ты просто не можешь сдаться...
- Это всё от того, что ты мнительный.
Иногда мне начинало казаться, что я всё придумал о себе, что ничего
этого не было. И тогда я вспоминал.
И становилось ещё хуже.
На двенадцатом гудке я положил трубку и тут же снова набрал номер.
Я положил перед собой часы и через каждые пять минут набирал номер и
ждал до двенадцатого гудка. Когда в ответ раздался голос, я вздрогнул от
неожиданности. В эту секунду вошла Лил, и я положил трубку.
Она спросила: "Кому ты звонишь?"
А я сказал: "Разве ты дашь позвонить!"
Она поставила кассету, и я крикнул ей: "Выключи это дерьмо!"
Она сказала: "Я хочу послушать, что на ней записано".
Я вырвал из магнитофона кассету и, швырнув её на пол, растоптал ногой,
а обломки расшвырял по комнате.
Я лежал, уткнувшись лицом в подушку.
Лида тихонько опустилась на кровать рядом со мной. Неуверенно положила
руку мне на плечо.
Я молчал.
Я повернулся к ней, взял её ладонь и прижал к своему лицу.
Она сидела рядом, за её спиной горела лампа, и мне казалось, что нас
заносит снегом, и далеко окрест нет ни одного живого человека.
Я прошептал: "Когда всё занесено снегом, как светло тогда в комнатах!"
Она улыбнулась.
- Почему ты так долго не брала трубку?
Она сказала: "Всё будет хорошо".
Я держал её руку в своей.
Утро зимнего солнца.
В изящном белом подсвечнике горит свеча, но в комнате светло, и пламени
не видно. Сверкающий на солнце снег.
Промелькнули в окне сорвавшиеся с ветвей лёгкие хлопья.
Медленно оседающая в воздухе искрящаяся снежная пыль.
Вокруг тихо.
Высокое изголовье кровати. Край смятой подушки.
Лежащий шевельнулся, и кровать скрипнула.
Свечи на фоне залитого солнцем окна.
Снег.
Я закрываю глаза и начинаю стремительно падать по чёрному туннелю вниз,
на дно колодца... невозможно разглядеть его стены... какой-то странный
блеск...
...горящая на снегу бумага...
Ночной парк в снегу.
Фронтон роскошного дворца, освещённый розовым светом фонарей.
Вокруг в темноте, насколько хватает взора, как упавший на землю плащ
неба, испещрённый глазами Аргуса, тысячи трепетных огоньков.
Спички и зажигалки, прикрываемые ладонью от ветра.
Время от времени чьё-нибудь лицо вспыхивает и тут же гаснет, и остаётся
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг